Пошел по Невскому гулять.
   Его поймали,
   Арестовали
   И приказали расстрелять.
   Янкель не идет, а танцует, посвистывая в такт шагу.
   Что-то особенно весело и легко ему сегодня. Не  пугает  даже  и  то,  что
сегодня - математика, а он  ничего  не  знает.  Заряд  радости,  веселья  от
праздника остался. Хорошо прошел праздник, и спектакль удался, и дома весело
отпускное время пролетело.
   Я не советский,
   Я не кадетский,
   Меня нетрудно раздавить.
   Ах, не стреляйте,
   Не убивайте -
   Цыпленки тоже хочу т жить.
   Каблуки постукивают, аккомпанируя мотиву, и совершенно незаметно проходит
Янкель захолодевшие изморозью утренние сонные улицы. Кончился  праздник.  На
мостовой уже видны новые свежие царапины от грузных колес ломовых  телег,  и
люди снова бегут по тротуарам, озабоченные и  буднично  серые.  Янкель  тоже
хочет настроиться на будничный лад, начинает думать об уроках, но  из  этого
ничего не выходит - губы по-прежнему напевают свое:
   Цыпленок дутый,
   В лапти обутый,
   Пошел по Невскому гулять.
   Вот и Шкида.
   Бодро поднялся по лестнице, дернул звонок.
   Ах, не стреляйте,
   Не убивайте...
   - А-а-а! Янкель! Ну, брат, ты влип!
   Цыпленки тоже хочут жить...
   Янкель оборвал песню. Что-то нехорошее, горькое подкатилось к гортани при
виде испуганного лица дежурного.
   - В чем дело?
   - Буза!
   - Какая буза? Что? В чем дело?
   Янкель встревожен, хочет спросить, но дежурный уже скрылся на кухне...
   Побежал  в  класс.  Открыл  двери  и   остановился,   оглушенный   ревом.
Встревоженный класс гудел, метался, негодовал. Завидев Янкеля,  бросились  к
нему:
   - Буза!
   - Скандал!
   - Одеяла тиснули.
   - Викниксор взбесился.
   - Тебя ждет.
   - Ты отвечаешь!
   Ничего еще не понимая, Янкель прошел к своей парте, опустился на  скамью.
Только тут ему рассказали все по порядку. Он ушел в отпуск,  сцена  была  не
убрана, одеял никто кастелянше не сдал,  и  они  остались  висеть,  а  вчера
Викниксор велел снять одеяла и отнести их в гардероб.  Из  десяти  оказалось
только восемь. Два исчезли бесследно.
   Новость оглушила Янкеля. Испарилось веселое настроение, губы уже не  пели
"Цыпленка". Оглянулся вокруг. Увидел Пантелеева и спросил беспомощно:
   - Как же?
   Тот молчал.
   Вдруг класс рассыпался по местам и затих. В комнату вошел  Викниксор.  Он
был насуплен и нервно кусал губы. Увидев Янкеля, Викниксор подошел к нему и,
растягивая слова, проговорил:
   - Пропали два одеяла. За пропажу отвечаешь ты. Либо к вечеру одеяла будут
найдены,  либо  я  буду  взыскивать  с  тебя  или  с   родителей   стоимость
украденного.
   - Но, Виктор Ник...
   - Никаких но... Кроме того, за халатность ты переводишься в пятый разряд.
   Тихо стало в классе, и слышно было, как гневно стучали каблуки Викниксора
за дверью.
   - Вот тебе и "цыпленок жареный", - буркнул Японец, но никто не  подхватил
его шутки. Все молчали. Янкель сидел, опустив голову на руки,  согнувшись  и
касаясь горячим лбом верхней доски парты. Лица его но было видно.

   * * *
   Стояли в уборной Янкель  и  Пантелеев.  Янкель,  затягиваясь  папироской,
горячо и запальчиво говорил:
   - Ты как желаешь, Ленька, а я ухожу. Проживу у матки неделю, соберусь - и
тогда на юг. Больше нечего ждать. Сидеть  в  пятом  разряде  не  хочу  -  не
маленький.
   - А как же Витя? Думаешь, отпустит? - сказал Пантелеев.
   - А что Витя? Пойду к нему, поговорю. Он поймет. Дело  за  тобой.  Говори
прямо, останешься или тоже... как сговорились?
   На несколько секунд задумался Пантелеев.
   Гришкины глаза тревожно-вопросительно впились в скуластое лицо товарища.
   - Ну как?
   - Что "как"? Едем, конечно!..
   Облегченный вздох невольно вырвался из груди Янкеля.
   - Давай руку!
   - Айда к Викниксору! - засмеялся Пантелеев.
   - Айда! - сказал Янкель.
   Шли, не слышали обычного  шума,  не  видели  сутолоки,  беготни  малышей,
вообще  ничего  вокруг  не  видели.  Остановившись  передохнуть   у   дверей
Викниксоровой квартиры, невольно поглядели  на  сцену,  снова  оголенную,  и
Янкель скрипнул зубами.
   - Сволочи. Это новички сперли, не иначе. Наши ребята не  способны  теперь
на это.
   - Ну ладно, идем.
   Вошли в знакомый, до мельчайших подробностей  примелькавшийся  за  долгое
пребывание в школе кабинет и остановились перед заведующим.
   Викниксор сидел у стола, надвинув на глаза картонный  козырек,  и  читал.
Подняв козырек, он поглядел на ребят.
   - В чем дело?
   Янкель выступил вперед и заговорил нетвердым, но решительным голосом.
   - Виктор Николаевич, - сказал он, - мы хотим  уйти  из  школы!..  Да,  мы
хотим уйти из школы, потому что мы уже выросли.
   Викниксор сбросил козырек и с чуть заметной  усмешкой  с  ног  до  головы
оглядел ребят, будто желая удостовериться,  действительно  ли  они  выросли.
Перед ним стояли те же ребята,  даже  на  лицах  мелькало  легкое  волнение,
обычное при разговоре с воспитателем, но в голосе Гриши Черных, воспитанника
четвертого отделения, Викниксору послышались новые, неслыханные нотки.
   Мужественно говорил Гриша Черных:
   - Виктор Николаевич, ей-богу, мы выросли. Когда я  пришел  в  школу,  мне
было  тринадцать  лет.  Я  многого  не  понимал.  Десять  уроков  в  день  я
истолковывал как наказание. Тогда мне казалось, что уроки и изолятор -  одно
и то же. Тогда я боялся изолятора. Теперь мне шестнадцать лет, и я  не  могу
мириться с узкими рамками школьного режима. Да, не  могу...  При  всем  моем
уважении к изолятору, к пятому разряду и к вам, Виктор Николаевич...
   - Да, и к вам, Виктор Николаевич, -  поддакнул  Пантелеев,  и  Викниксор,
взглянув на Леньку, вспомнил, вероятно, как два с половиной  года  назад  он
разговаривал с этим парнем - здесь, в этом кабинете, у этого же стола.
   - И к Элле Андреевне,  -  перечислял  Янкель,  -  и  к  дяде  Саше,  и  к
"Летописи",  и  к  урокам  древней  истории.  Мы  очень   благодарны   школе
Достоевского. Она многому нас научила. Но мы выросли. Мы хотим работать.  Мы
чувствуем силы...
   И Янкель вытянулся, бессознательно расправляя  грудь,  а  Пантелеев  сжал
кулаки и согнул руку, словно хотел показать Викниксору свои мускулы.
   Оба застыли, ожидающе глядя на Викниксора.
   Викниксор  сидел  задумавшись,  а  на  лице  его  играла  еле   заметная,
понимающая улыбка. Потом он встал, прошелся по комнате и еще  раз  посмотрел
на обоих воспитанников долгим, внимательным взглядом.
   - Вы правы, - сказал он.
   Янкель и Пантелеев вздрогнули от радостного предчувствия.
   - Вы правы, - повторил Викниксор. - Сейчас я услышал то, что хотел  через
полгода сам сказать вам. Теперь вижу, что немножко  ошибся  во  времени.  Вы
выправились на полгода  раньше.  Вы  правы.  Школа  приняла  вас  воришками,
маленькими  бродягами,  теперь  вы  выросли,  и  я  чувствую,   что   время,
проведенное в шкоде, для вас не пропало даром. Уже давно я заключил, что  вы
достаточно сильны и достаточно переделаны, чтобы вступить в жизнь.  Я  знаю,
что теперь-то из вас не получится паразитов, отбросов общества, и поэтому  я
спокойно говорю вам: я не держу вас. Я хотел через полгода  сделать  выпуск,
первый официальный выпуск, хотел определить  выпускников  на  места,  но  вы
уходите раньше. Что ж, я говорю - в  добрый  путь.  Идите!  Я  не  удерживаю
вас... Однако, если вам будет трудно  устроиться,  приходите  ко  мне,  и  я
постараюсь помочь вам найти хорошую работу. Вы стоите этого. А  американские
одеяла забудем.  Юнкомцы  приходили  ко  мне,  ручались  за  вас  и  обещали
разыскать вора.

   * * *
   Об уходе сламщиков Шкида узнала только через  два  дня,  когда  Янкель  и
Пантелеев пришли со склада губоно с выпускным бельем, или с "приданым",  как
называли его шкидцы. На складе они получили новенькие пальто, шапки,  сапоги
и костюмы и теперь, получив в  канцелярии  документы,  зашли  попрощаться  с
товарищами.
   В классе шел урок истории.
   Дядя Саша, как всегда, притворно сердито покрикивал  на  воспитанников  и
читал очередную лекцию по повторному курсу истории с  упором  на  экономику.
Сламщики вошли в класс и остановились. Потом Янкель подошел к Сашкецу и тихо
проговорил:
   - До свидания, дядя Саша. Мы уходим. Может, когда еще и встретимся...
   -  Ну  что  ж,  ребятки,  -  сказал,  поднимаясь,  Алникпоп.  -  Конечно,
встретимся. А вам и верно пора... пора начинать жить. Вон  ведь  какие  гуси
лапчатые выросли.
   Он улыбнулся и протянул сламщикам руку.
   - Желаю успехов. Прямой вам и хорошей дороги!..
   - Спасибо, дядя Саша.
   Урок был сорван, но Сашкец не сердился,  не  кричал,  когда  ребята  всем
классом вышли провожать товарищей. И тем, кто уходил, и тем, кто  оставался,
жалко было расставаться. Ведь почти  три  года  провели  под  одной  крышей,
вместе бузили и учились, и даже ссоры сейчас было приятно вспомнить.
   У выходных дверей остановились.
   - Ну, до свидания, -  буркнул  Японец,  хлопая  по  плечам  сламщиков.  -
Топайте.
   Носик его покраснел.
   - Топайте, черти!..
   - Всего хорошего вам, ребята!
   - Вспоминайте Шкиду!
   - Заглядывайте. Не забывайте товарищей!
   - И вы не забывайте!..
   Улигания сбилась в беспорядочную груду, все толкались,  протискивались  к
уходившим, и каждый  хотел  что-нибудь  сказать,  чем-нибудь  выразить  свою
дружбу.
   Вышел дежурный и, лязгая ключом по скважине, стал открывать дверь.
   - Ну, - сказал Янкель, берясь за дверную ручку,  -  не  поминайте  лихом,
братцы!..
   - Не помянем, не бойтесь.
   - Пгощайте, юнкомцы! - крикнул Пантелеев,  улыбаясь  и  сияя  скулами.  -
Пгощайте, не забудьте найти тех, кто одеяла пгибгал!..
   - Найдем! - дружно гаркнули вслед.
   - Найдем, можете не беспокоиться.
   Сламщики вышли. Хлопнула выходная дверь, брякнула раза три  расшалившаяся
цепочка, и, так же лязгая ключом по скважине, дежурный закрыл дверь.
   - Ушли, - вслух подумал Японец и невольно вспомнил Цыгана, тоже  ушедшего
не так давно, вспомнил Гужбана, Бессовестного - и вслух  закончил  мысль:  -
Ушли и они, а скоро и я уйду! Дядя Саша, а ведь грустно все-таки,  -  сказал
он, вглядываясь в морщинистое лицо халдея. Тот минуту  подумал,  поблескивая
пенсне, потом тихо сказал:
   - Да, грустно, конечно. Но ничего, еще увидитесь.  Так  надо.  Они  пошли
жить.

   ПОСЛЕДНИЕ МОГИКАНЕ
   Марш дней. - Тройка фабзайцев. - Приходит весна. - Уходит Дзе. - Купец  в
защитной шинели. - Письмо от Цыгана. - Турне сламщиков. - Новый Цека и  юные
пионеры. - Еще два. - Последний абориген. - Даешь сырье.
   Бежали дни... Не бежали: дни умеют бегать, когда надо, сейчас же они  шли
вымеренным маршем, шагали длинной, ровной вереницей, не обгоняя друг друга.
   Как и в прошлом году, как  и  двести  лет  назад,  пришел  декабрь,  окна
подернулись узорчатой марлей инея, в классах и спальнях начали топить  печи,
и заниматься стали по десяти часов в день...
   Потом пришел январь. В ночь на  первое  января,  по  достаточно  окрепшей
традиции, пили клюквенный морс, заменявший шампанское, ели пирог с  яблочным
повидлом и говорили тосты. В первый день нового года устроили учет: как и  в
прошлом году, приезжала Лилина  и  другие  гости  из  губоно,  Петропорта  и
соцвоса, говорили речи и отмечали  успехи,  достигнутые  школой  за  год.  В
четвертом отделении возмужалые уже шкидцы проходили курс  последнего  класса
единой школы, готовились к выпуску. Верхи  поредели.  Не  было  уже  Янкеля,
Пантелеева и Цыгана. В январе ушли еще трое - Воробьев, Тихиков и  Горбушка.
Их, как не  отличавшихся  особенными  способностями  и  тягой  к  умственным
наукам, Викниксор определил в фабзавуч одной из питерских  типографий.  Жили
они первое время в Шкиде, потом перебрались в общежитие.
   В феврале никто не ушел.
   Никто не ушел и в марте.
   Март, как всегда, сменил апрель. В городских  скверах  зазеленели  почки,
запахло тополем и вербой,  на  улицах  снег  делался  похожим  на  халву.  В
середине апреля четвертое отделение лишилось еще  одного  -  Джапаридзе.  Не
дождавшись экзаменов  и  выпуска,  Дзе  ушел  к  матери  -  помогать  семье.
Викниксор отпустил его,  найдя,  что  парень  выровнялся,  жить  и  работать
наверняка может и обществу вреда не принесет.
   Уходили  старые,  приходили  новые.  Четвертый  класс  пополнялся  слабо,
младшие же чуть ли не каждый день встречали новичков - с Мытненки, из лавры,
из "нормальных"  детдомов  и  с  улицы  -  беспризорных.  Могикане  уходили,
оставляя традиции и давая место новому бытовому укладу.
   В мае сдал зачет  в  военный  вуз  Купец  -  Офенбах.  Карьера  военного,
прельщавшая шкидского Голиафа  еще  в  приготовительных  классах  кадетского
корпуса, снова соблазнила его. Он был счастлив, что сможет служить в Красной
Армии. Через две педели после ухода из Шкиды Купа явился одетый в  новенькую
шинель с голубыми обшлагами и в шлем п с сияющей улыбкой заявил:
   - В комсомол записался. Кандидатом.
   От бычьего лица его веяло радостью. И после этого он часто наведывался  в
школу...
   В мае же получили письмо от Громоносцева:
   "Дорогие товарищи - Японец, Янкель, Пантелеев, Воробей, Кобчик  и  дры  и
дры!
   Собрался наконец вам написать. Часто вспоминаю я вас и школу, но  неправы
вы будете, черти, если подумаете, что я несчастлив.  Я  счастлив,  товарищи,
лучшего я не могу желать и глуп был, когда  плакал  тогда  на  вокзале  и  в
вагоне. Викниксор хорошо сделал, что  определил  меня  сюда.  Передайте  ему
привет и мое восхищение перед его  талантом  предугадывать  жизнь,  находить
пути для нас.
   Наверно, вы удивлены, чем я счастлив, что хорошего я нашел  здесь?  Долго
рассказывать, да и боюсь - не поймете вы ни черта,  не  сумею  я  рассказать
всего. Действительно, первые два месяца жизнь  в  техникуме  доставляла  мне
мучения. Но мучиться долго не дали... Завалили работой. Чем ближе  к  весне,
тем работы больше. Я увлекся и не заметил, как полюбил  сельское  хозяйство,
крестьянскую жизнь.
   Удивляетесь? Я сам удивляюсь, когда есть время, что  за  такой  срок  мои
взгляды переменились. Как раньше я  ненавидел  сельский  труд,  в  такой  же
степени сейчас влюблен в сеялки, молотилки,  в  племенных  коров  и  в  нашу
маленькую метеорологическую станцию.  Сейчас  у  нас  идет  посев,  засеваем
яровое. Я, как первокурсник, работаю не в поле, а в амбарах  по  разборке  и
рассортировке зерна. Эта, казалось бы, невеселая работа  меня  так  увлекла,
что и сказать не могу. Я уже  чувствую,  что  люблю  запах  пшеничной  пыли,
удобренного поля, парного молока...
   Недавно я работал на маслобойке. Работа эта  для  меня  ответственная,  и
дали мне ее в первый раз. Я не справился, масло у меня получилось дурное.  Я
всю ночь проплакал, - не подумайте, что  мне  попало,  нет,  просто  так,  я
чувствовал себя несчастным, оттого что плохо успел в любимом деле.
   И еще чем я счастлив - эта учеба. Я не думал, когда ехал сюда, что здесь,
кроме ухода за свиньями, занимаются чем-нибудь другим.  Нет,  здесь,  а  тем
более зимой, я могу заниматься общеобразовательными  науками,  вволю  читать
книги.
   Теперь  -  главное,  о  чем  я  должен  вам  сказать,  не  знаю,  как  бы
поделикатнее выразиться. Одним словом, братья улигане, ваш друг и однокашник
Колька Цыган разучился воровать. Правда, меня не тянуло к этому в  последнее
время и в Шкиде, но там случай наталкивал, заставлял  совершать  незаконное.
Сейчас же  ничто  не  заставит  меня  украсть,  я  это  чувствую  и  верю  в
безошибочность этого чувства...
   Я оглядываюсь назад. Четыре года тому назад я гопничал в Вяземской лавре,
был стремщиком у хазушников. Тогда моей мечтой было сделаться хорошим вором,
шнифером или квартирником. Я не думал тогда, что идеал мой может измениться.
А сейчас я не верю своему  прошлому,  не  верю,  что  когда-то  я  попал  по
подозрению в мокром деле в лавру, а потом и в Шкиду.  Ей,  Шкиде,  я  обязан
своим настоящим и будущим.
   Я  записался  в  комсомол,  уже  состою  действительным  членом,   пройдя
полугодовой стаж кандидата. Уже выдвинулся -  назначен  инструктором  кружка
физической культуры. Так что за будущее свое я не боюсь  -  темного  впереди
ничего не видно.
   Однако о  себе,  пожалуй,  достаточно.  Бессовестный  и  Бык  тоже  очень
изменились внутренне и внешне. Бессовестный растолстел -  не  узнаете,  если
увидите, - и Бык тоже растолстел, хотя казалось, что при его комплекции  это
уже невозможно. Здесь его, между прочим, зовут Комолым быком.
   Гужбана  же  в  техникуме  уже  нет.  У  него,   представьте,   оказались
способности к механике, и его перевели в Петроград, куда-то на завод  или  в
профшколу - не знаю... Я рад, что он ушел.  Он  -  единственный  человек  на
свете, которого я искренне ненавижу.
   У нас в техникуме учатся не только парни, но  и  девушки.  Я  закрутил  с
одной очень хорошенькой и очень умной.  Думаю,  что  выбрал  себе  "товарища
жизни". Мечтаем (не  смейтесь,  ребята)  служить  на  благо  обществу,  а  в
частности советской деревне, рука об руку.
   Пишу вам и не знаю - все ли, с кем заочно говорю, еще  в  Шкиде.  Пишите,
как у вас? Что делаете? Что нового?
   Остаюсь старый шкидец, помнящий вас товарищ
   Колька Цыган".
   Тогда же получили письмо от Янкеля и Пантелеева. Они писали из  Харькова,
сообщали,  что  совершают  поездку  по  южным   губерниям   корреспондентами
какого-то киножурнала. Письмо их было коротко - открытка всего, - но от него
веяло молодой свежестью и радостью.
   В июне состоялся пленум  Юнкома.  В  то  время  в  Юнкоме  уже  числилось
тридцать членов. На пленуме выступил Японец.
   - Товарищи, - сказал он, - я буду  говорить  от  лица  основателей  нашей
организации, от лица Центрального комитета. В комитете уже не хватает троих,
остались лишь я да Ельховский.  Скоро  уйд„м  и  мы.  Ставлю  предложение  -
переизбрать Цека.
   Предложение приняли и  избрали  новый  Цека,  переименовав  его  в  Бюро.
Председателем Бюро выбрали Старолинского - Голого барина.
   В  начале  июля  в  Шкиде  с  разрешения  губоно  и   губкома   комсомола
организовалось ядро юных пионеров, в которое на первых  порах  было  принято
всего шесть человек - наиболее окрепшие из малышей...
   В августе ушли из школы Кальмот и Саша Пыльников. Кальмот уехал к матери.
Пыльников сдал экзамен в Педагогический институт.
   Последним уходил Японец.
   Он пытался вместе с Сашей попасть в Педагогический, но не был  принят  за
малый рост, недостаточно внушительный для звания халдея. Но в  конце  концов
ушел и Японец. Нашел место заведующего клубом в одном из отделений милиции.
   Так рассыпалось по разным городам и весям четвертое отделение, бывшее при
основании Шкиды первым. Старые, матерые шкидцы  ушли,  на  их  место  пришли
новые.
   Машина всосала следующую партию сырья.

   ЭПИЛОГ, НАПИСАННЫЙ В 1926 ГОДУ
   Со дня ухода последнего из первых прошло три года.
   Не так давно мы, авторы этой книги, Янкель и Пантелеев, были на вечере  в
одном из  заводских  клубов.  Там  шла  какая-то  современная  пьеса.  После
последнего акта, когда зрители  собирались  уже  расходиться,  на  авансцену
вышел невысокого роста  человек  с  зачесанными  назад  волосами,  в  черной
рабочей блузе, с красным значком на груди.
   - Товарищи! - сказал он.  -  Прошу  вас  остаться  на  местах.  Предлагаю
устроить диспут по спектаклю.
   Сначала мы не обратили на человека в блузе внимания, услыхав же  голос  и
взглянув, узнали Японца. После диспута пробрались за кулисы,  отыскали  его.
Он вырос за три года не больше чем  на  полдюйма,  но  возмужал  и  приобрел
какую-то артистическую осанку.
   - Япончик! - окликнули мы его. - Ты что здесь делаешь?
   Встретив нас радостно, он долго  не  отвечал  на  вопрос,  шмыгал  носом,
хлопал нас по плечам, потом сказал:
   - Выступаю  в  роли  помощника  режиссера.  Кончаю  Институт  сценических
искусств. А это - практика.
   Кроме того, Японец служит завклубом в одном  из