час оказалось у него в комнате.
   Музыка у Верблюдыча была второй страстью после цветов. Однако все  же  он
играть ни на чем не умел и за все свое пребывание в школе не поразил шкидцев
ни одним новым номером, кроме гаммы.
   Третий педагог был ни то ни се. Он скоро исчез  со  шкидского  горизонта,
обидевшись на маленький паек и на слишком тяжелую  службу  у  "дефективных".
Впоследствии он был спортинструктором Всеобуча, а оттуда  перешел  в  мясную
лавку на должность "давальца",

   ЦЫГАН ИЗ АДЕКСАНДРО-НЕВСКОЙ ЛАВРЫ
   Здравствуйте, сволочи! - Викниксор. - Бальзам от  скуки.  -  Первый  поэт
республики. - Однокашник Блока. - Цыган в ореоле славы.
   Недолго  тянулись  медовые  дни  ничегонеделания.   Постепенно   комплект
воспитанников пополнился, появились и  приходящие  ученики,  такие,  которых
отпускали после уроков домой. Открылись три класса, которые завшколой назвал
почему-то отделениями.
   Начались занятия. Меньше стало свободного времени для прогулок. К тому же
завернули морозы, и ребята все больше отсиживались в спальне, мирно  коротая
зимние вечера.
   В один из таких вечеров, когда весь питомник, сгрудившись, отогревался  у
печки, в спальню вошел Виктор Николаевич, а за ним показалась фигура парня в
обтрепанном казенном пальто.
   "Новичок",  -  решили  мысленно  шкидцы,  критически  осматривая   нового
человека.
   Завшколой откашлялся, взял за руку парня и, вытолкнув вперед, проговорил:
   - Вот, ребята, вам еще  один  товарищ.  Зовут  его  Николай  Громоносцев.
Парень умный, хороший математик, и вы, надеюсь, с ним скоро сойдетесь.
   С этими  словами  Виктор  Николаевич  вышел  из  комнаты,  оставив  ребят
знакомиться.
   Колька Громоносцев довольно нахально оглядел сидевших и, решив, что среди
присутствующих сильнее его никого нет, независимо поздоровался:
   - Здравствуйте, сволочи!
   - Здравствуй, - недружелюбно процедил за всех Воробьев. Он  сразу  понял,
что этот новичок скоро будет в классе коноводом. С  появлением  Громоносцева
власть уходила от Воробья,  и,  уже  с  первого  взгляда  почувствовав  это,
Воробышек невзлюбил Кольку.
   Между тем Колька, нимало не беспокоясь,  подошел  к  печке  и,  растолкав
ребят, сел у огня.
   Ребята  посторонились  и  молча  стали  оглядывать  новичка.   Вызывающее
поведение и вся его внешность им не понравились.
   У Кольки был зловещий вид. Взбитые волосы  лезли  на  прямой  лоб.  Глаза
хитро и дерзко выглядывали из-под темных бровей, а худая мускулистая  фигура
красноречиво утверждала, что силенок у него имеется в достатке.
   Путь,  но  которому  двигался  Громоносцев  к  Шкиде,  был  длинный  путь
беспризорного. Пяти лет он потерял отца, а позже и мать. Без присмотра, живя
у дальних родственников, исхулиганился, и родственники решили сплавить  юнца
поскорее с рук, сдав его в Николо-Гатчинский институт.
   Родственники получили  облегчение,  но  институт  не  обрадовался  такому
приобретению. Маленький шкетик Колька развернулся  вовсю:  дрался,  ругался,
воровал и неизвестно чем закончил бы  свои  подвиги,  если  б  в  это  время
институт не расформировался.
   Но Колька - сирота, и его переводят в другое заведение, потом  в  третье.
Колька так много сменил казенных крыш, что и сам не мог их перечислить, пока
наконец воровство не привело его в Александро-Невскую лавру.
   Когда-то лавра кишела черными монашескими  скуфьями  и  клобуками,  но  к
прибытию Кольки святая обитель значительно изменила свою физиономию. Исчезли
монахи, а в бывших кельях поселились новые люди.
   Тихие кельи превратились в общие и одиночные  камеры,  в  которых  теперь
сидели несовершеннолетние преступники.
   Лавра была последней ступенью исправительной системы. Отсюда было  только
две дороги: либо в тюрьму, либо назад в нормальный детдом.
   Попасть в лавру считалось в  те  годы  самым  большим  несчастьем,  самым
страшным,  что  могло  ожидать   молодого   правонарушителя.   Провинившихся
школьников и детдомовцев пугали Шкидой, но если уж речь заходила о  лавре  -
значит, дело было швах, значит, парень считался конченным.
   И вот Колька Громоносцев докатился-таки до лавры. Три месяца скитался  он
по камерам, наблюдая, как его товарищи  по  заключению  дуются  самодельными
картами в "буру", слушал рассказы бывалых, перестукивался с  соседями,  даже
пытался бежать. В темную зимнюю ночь он с двумя товарищами проломили решетку
камеры и спустились на полотенцах во  двор.  Поймали  их  на  ограде,  через
которую они пытались перелезть. Отсидев тридцать  суток  в  карцере,  Колька
неожиданно образумился. Однажды, явившись к заведующему, твердо заявил:
   - Люблю математику. Хочу быть профессором.
   Категорическое заявление Кольки подействовало.  Громоносцева  перевели  в
Шкиду.
   В тот же день, рассмотрев поближе новичка, шкидцы держали совет:
   - Как его прозвать?
   - Трубочистом назовем. Эва, черный какой!
   - Жуком давайте.
   - Нет.
   - Ну, так пусть будет - Цыган.
   - Во! Правильно!
   - Цыган и есть.
   Колька снисходительно слушал, а когда приговор был вынесен,  улыбнулся  и
небрежно сказал:
   - Мне все равно. Цыган так Цыган.
   ... - А почему вы  школу  зовете  Шкид?  -  спрашивал  Колька  на  уроке,
заинтересованный странным названием.
   Воробышек ответил:
   -  Потому  что  это,   брат,   по-советски.   Сокращенно.   Школа   имени
Достоевского. Первые буквы возьмешь, сложишь вместе -  Шкид  получится.  Во,
брат, как, - закончил он гордо и добавил многозначительно: -  И  все  это  я
выдумал.
   Колька помолчал, а потом вдруг опять спросил:
   - А как зовут заведующего?
   - Виктор Николаевич.
   - Да нет... Как вы его зовете?
   - Мы? Мы Витей его зовем.
   - А почему же вы его не сократили? Уж сокращать так  сокращать.  Как  его
фамилия?
   - Сорокин, - моргая глазами, ответил Воробышек.
   - Ну, вот: Вик. Ник. Сор. Звучно и хорошо. - И правда, дельно получилось.
   - Ай да Цыган!
   - И в самом деле, надо будет Викниксором величать.
   Попробовали  сокращать  и  других,  но  сократили  только   одну   немку.
Получилось мягкое - Эланлюм.
   Оба прозвища единогласно приняли.

   Однажды Викниксор,  бывший  Виктор  Николаевич  Сорокин,  любитель  всего
нового и оригинального, зашел к ребятам  и,  присев  на  подоконник,  мягко,
по-отечески заговорил:
   - Вы, ребята, скучаете?
   - Скучаем, - печально ответили ребята.
   - Надо, ребята, развлекаться.
   - Надо, - поддакнули опять шкидцы.
   - Ну, если так, то у меня есть идея. Школа наша расширяется, и  пора  нам
издавать газету.
   Ребята погмыкали, но ничего не ответили, и Викниксору пришлось  повторить
предложение:
   - Давайте издавать газету.
   - Давайте, Виктор Николаевич. Только... - замялся Косарь,  -  мы  это  не
умеем. Может, вы сделаете?..
   Предложение было смелое, но Викниксор согласился:
   - Хорошо, ребята, я вам помогу. На первых порах  нужно  руководство.  Так
что - ладно, устроим.
   Скоро о беседе забыли.
   Но завшколой, увлеченный своей идеей, не остыл.
   Каждый вечер в маленькой канцелярии дробно стучала пишущая  машинка.  Это
готовился руками самого Викниксора первый номер шкидской газеты.
   В то же время питомник стал замечать рост популярности Цыгана.
   Колька ужо не ходил мокрой курицей, новичком, а запросто,  по-товарищески
беседовал с завшколой и долгие вечера коротал с ним за шахматной доской.
   - Ишь, стерва, подлизывается  к  Викниксору,  -  злобно  скулили  ребята,
поглядывая па ловкого фаворита, но тот и в ус не дул и по-прежнему  увивался
около зава.
   - Не иначе как кляузником будет, - разжигал массы Воробей.
   Ребята слушали и озлоблялись, но Цыган не обращал внимания на хмурившихся
товарищей, хотя было обидно, что до сих пор с ним никто не желал дружить,  а
тем более повиноваться ему так, как повиновались Воробышку.
   Дело в том, что Шкида только  тогда  начинала  уважать  своего  товарища,
когда находила в нем что-нибудь особенное - такое, чего нет у других.
   У Воробья это было. У него имелась балалайка,  паршивая,  расстроенная  в
ладах балалайка, и умение кое-как тренькать на ней.  Из  всех  воспитанников
никто этой науки не осилил, и поэтому единственного музыканта уважали.
   У Цыгана еще не было случая завоевать расположение товарищей, но он искал
долго, упорно и наконец нашел.
   Однажды, сидя в кабинете завшколой за партией в шахматы, Колька,  победив
три раза подряд, четвертую игру нарочно провалил.
   Приунывший Викниксор повеселел. Несмотря на свои пятнадцать  лет,  Колька
хорошо играл в шахматы, и  зав-школой  редко  выигрывал.  Поэтому  он  очень
обрадовался,  когда  загнанный  и  зашахованный  его  король  вдруг  получил
возможность дышать, а через шесть ходов Колька пропустил важное передвижение
и получил мат.
   - Красивый матик. Здорово вы мне влепили, - притворно восторгался  Цыган,
разваливаясь в кожаном кресле. - Очень красивый мат, Виктор Николаевич.
   Викниксор расцвел в улыбке.
   - Что? Получил? То-то, брат. Знай наших.
   Цыган минуту выждал, тактично промолчав,  и  дал  Викниксору  возможность
насладиться победой. Потом, переменив тон, небрежно спросил:
   - Виктор Николаевич, а как насчет газеты? Будете выпускать или нет?
   - Как же, как же. Она уже почти готова, - оживился  Викниксор.  -  Только
вот, брат, материалу маловато. Ребята не несут. Приходится самому писать.
   - Да, это плохо, - посочувствовал Колька, но Викниксор уже увлекся:
   - Ты знаешь, я  и  название  придумал,  и  даже  пробовал  сам  заголовок
нарисовать,  но  ничего  не  вышло,  плохо  рисую.  Зато  весь   номер   уже
перепечатан, только уголок заполнить осталось. Я пробовал и стихи  написать,
да что-то неудачно выходит. А  ведь  когда-то  гимназистом  писал,  и  писал
недурно. Помню, еще, бывало, Блок мне завидовал. Ты  знаешь  Блока  -  поэта
знаменитого?
   - Знаю, Виктор Николаевич. Он "Двенадцать" написал. Читал.
   - Ну вот. Так я с ним в гимназии на одной парте  сидел,  и  вот,  бывало,
сидим и пишем стихи, вс„ своим дамам сердца посвящали. Так  ведь,  представь
себе, бывало, так у меня складно выходило, что Блок завидовал.
   - Неужели завидовал? - удивлялся Колька.
   - Да. А вот теперь совсем не могу писать - разучился.
   - А я ведь с вами, Виктор Николаевич, как раз об этом и хотел поговорить,
- деликатно вставил Цыган.
   Завшколой удивленно взглянул.
   - Ну-ну, говори.
   Колька помялся.
   - Да вот тоже, вы знаете, попробовал  стишки  написать,  принес  показать
вам.
   - Стишки? Молодец. Давай, давай сюда.
   - Они,  Виктор  Николаевич,  так,  первые  мои  стихи.  Я  их  о  выпуске
стенгазеты написал.
   - Вот, вот и хорошо.
   Тон заведующего был такой ободряющий и ласковый, что  Колька  уже  совсем
спокойно вытащил свои стихи и, положив на стол, отошел в сторону.
   Завшколой взял листочек и стал читать вслух;
   Ура, ребята! В нашей школе
   Свершилось чудо в один миг.
   И вот теперь висит на стенке
   Своя газета - просто шик.
   Прочтя первый куплет, Викниксор помолчал, подумал и сказал:
   - Гм. Ничего.
   Колька, чуть не прыгая от радости, выскочил из кабинета.
   В спальню он вошел спокойный.
   Ребята по-прежнему сидели у печки. При его входе никто даже не оглянулся,
и Кольку это еще больше обозлило.
   - Ладно, черти, узнаете, - бормотал он, укладываясь спать.

   * * *
   Через пару дней Шкида действительно узнала Громоносцева.
   - Ты видел, а?
   - Что?
   - Вот чумичка. Что! Пойди-ка к канцелярии,  Позек-сай,  газету  выпустили
школьную. "Ученик" называется.
   - Ну?
   - Ты погляди, а потом нукай. Громоносцев-то у нас...
   - Что Громоносцев?
   - Погляди - увидишь!
   Шли толпами и смотрели на два маленьких  листика.  Четвертую  часть  всей
газеты занимал заголовок, разрисованный карандашами.
   Читали напечатанные  бледным  шрифтом  статейки  без  подписи  о  методах
воспитания в школе, потом шмыгали глазами  по  второму  листку  и  изумленно
гоготали:
   - Ай да Цыган! Ловко оттяпал.
   - Прямо поэт.
   Колька и сам не поверил, когда увидел свои стихи рядом с большой  статьей
Викниксора, но под стихами стояло: "Ник. Громоносцев". Оставалось  верить  и
торжествовать.
   Стихи были чуть-чуть исправлены и первое четверостишие звучало так:
   Ура, ребята! В нашей школе
   Свершилось чудо в один миг!
   У канцелярии на стенке
   Висит газета "Ученик".
   Газета произвела большое впечатление. Читали ее  несколько  раз.  Вызывал
некоторое недоумение заголовок,  представлявший  собою  нечто  странное.  По
белому полю  полукругом  было  расположено  название  "Ученик",  а  под  ним
помещался загадочный рисунок - головка подсолнуха с  оранжевыми  лепестками,
внутри которого красовался черный круг с  двумя  белыми  буквами:  "Ш.  Д.",
вписанными одна в одну - монограммой.
   Что  это  означало,  никто  не  мог  понять,  пока  однажды   за   обедом
непоседливый Воронин не спросил при всех заведующего:
   - Виктор Николаевич, а что означает этот подсолнух?
   - Подсолнух? Да, ребята... Я забыл вам сказать об этом. Это, ребята,  наш
герб. Отныне этот герб мы введем в употребление  всюду.  А  значение  его  я
сейчас  вам  объясню.   Каждое   государство,   будь   то   республика   или
наследственная монархия, имеет свой государственный герб. Что это такое? Это
- изображение, которое, так сказать, аллегорически выражает характер  данной
страны, ее историческое и политическое лицо, ее  цели  и  направление.  Наша
школа - это тоже своеобразная маленькая республика, поэтому я и решил, что у
нас тоже должен быть свой герб. Почему я выбрал подсолнух? А потому, что  он
очень точно выражает  наши  цели  и  задачи.  Школа  наша  состоит  из  вас,
воспитанников, как подсолнух состоит из тысячи семян. Вы тянетесь  к  свету,
потому что вы учитесь, а ученье - свет. Подсолнух тоже тянется  к  свету,  к
солнцу, - и этим вы похожи на него.
   Кто-то ехидно хихикнул. Викниксор поморщился, оглядел  сидящих  и,  найдя
виновного, молча указал на дверь.
   Это означало - выйти из-за стола и обедать после всех.
   Под сочувствующими взглядами питомника наказанный вышел. А кто-то ядовито
прошипел:
   - Мы подсолнухи, а Витя нас лузгает!
   Настроение Викниксора испортилось, и продолжать объяснение  ему,  видимо,
не хотелось, поэтому он коротко заключил:
   - Подсолнух - наш герб. А теперь, дежурный, давай звонок в классы.
   Таким  образом,  в  один  день  республика  Шкид   сделала   два   ценных
приобретения: герб и национального поэта Николая Громоносцева.
   Популярность  сразу  перешла  к  нему,  и  первой  крысой   с   тонувшего
Воробьиного корабля был Гога, решительно пославший к  черту  балалаечника  и
перешедший на сторону поэта.
   Воробышек был взбешен, но продолжать борьбу он уже не мог.
   Тщетно перепробовал он все средства: писал стихи, которые и  сам  не  мог
читать без отвращения, пробовал рисовать, - Шкида холодно  отнеслась  к  его
попыткам, и Воробей сдался.
   Цыган торжествовал, а слава поэта прочно укрепилась за  ним  несмотря  на
то,  что  газета  после  первого  номера  перестала  существовать,   а   сам
Громоносцев надолго оставил свои поэтические опыты.

   ЯНКЕЛЬ ПРИШЕЛ
   Кладбищенские рай. - Нат Пинкертон  действует.  -  Гришка  достукался.  -
Богородицыны деньги. - "Советская лошадка". - Гришка в придачу к  брюкам.  -
Янкель пришел.
   Еще маленьким, сопливым шкетом Гришка любил свободу и  самостоятельность.
Страшно негодовал, когда мать  наказывала  его  за  то,  что,  побродивши  в
весенних дождевых лужах, он приходил домой грязным и мокрым.
   Не выносил наказаний и уходил из дому, надув губы. А  на  дворе  подбивал
ребят и, собрав  орду,  шел  далеко  за  город,  через  большое  кладбище  с
покосившимися крестами и проваливающимися гробницами к  маленькой  серенькой
речке. И здесь наслаждался.
   Свобода успокаивала Гришкины нервы. Он раздевался  и  начинал  с  громким
хохотом носиться по берегу и бултыхаться в мутной, грязной речонке.
   Поздно приходил домой и, закутавшись, сразу валился на свой сундук спать.
   Гришка вырос среди  улицы.  Отца  он  не  помнит.  Иногда  что-то  смутно
промелькнет в его мозгу. Вот он  видит  себя  на  белом  катафалке,  посреди
улицы. Он сидит на гробу высоко над всеми, а за ними идут  мать,  бабушка  и
кто-то еще, кого он не знает. Катафалк тащат две ленивые  лошади,  и  Гришка
подпрыгивает на деревянной гробовой доске, и Гришке  весело.  Это  все,  что
осталось у него в памяти от отца. Больше он ничего вспомнить не мог.
   Кузница дворовая с пылающим горном стала его отцом. Мать работала прачкой
"по господам",  некогда  было  сыном  заниматься.  Гришка  полюбил  кузницу.
Особенно хорошо было смотреть вечером на пылающий  кровавый  горн  и  нюхать
едкий,  по  вкусный  дым  или  наблюдать,  как  мастер,  выхватив  из   жара
раскаленную полосу, клал ее на наковальню, а два молотобойца мощными ударами
молотов мяли ее, как воск. Тяжелые кувалды глухо ухали по мягкому железу,  и
маленький ручник отзванивал такт. Выходило красиво - как музыка.
   До того сжился с  кузницей  Гришка,  что  даже  ночевать  стал  вместе  с
подмастерьями. Летом заберутся в  карету  непочиненную  -  усядутся.  Уютно,
хорошо,  потом  подмастерья  рассказывают  страшные  сказки  -  про  чертей,
мертвецов, про колокольню с двенадцатью ведьмами.
   Слушает Гришка - мороз кожу выпузыривает, а но уходит  -  жалко  оставить
так историю, но узнав, чем кончится.
   Так бежало детство.
   Потом мать повела в школу, пора было взяться за  дело,  да  Гришка  и  не
отвиливал, пошел с радостью.
   Учиться хотелось по разным причинам, и главной из них были книжки брата с
красивыми обложками, на которых виднелись свирепые лица,  мелькали  кинжалы,
револьверы, тигры и текла красная хромолитографская кровь.
   Гришка оказался способным. То,  что  его  товарищи  усваивали  в  два-три
урока, он схватывал на лету, и учительница не могла нахвалиться  им  за  его
ретивость.
   Однако успехи Гришкины на первом же году кончились. Читать  он  научился,
писать тоже. Он вдруг решил, что этого вполне довольно, и с яростью засел за
"Пинкертонов". Никакие наказания и внушения не помогали.
   Гришка  в  самозабвении,  затаив   дыхание,   носился   с   прославленным
американским сыщиком по следам неуловимых убийц,  взломщиков  и  похитителей
детей или с помощником гениального  следопыта  Бобом  Руландом  пускался  на
поиски самого Ната Пинкертона, попавшего в лапы кровожадных преступников.
   Так два года путешествовал  он  по  американским  штатам,  а  потом  мать
грустно сказала ему:
   - Достукался, скотина. Из школы вышибли дурака. Что мне с тобой делать?
   Гришка был искренне огорчен, однако ничего советовать матери  не  стал  и
вообще воздержался от дальнейшего обсуждения этого сложного вопроса.
   С грехом пополам пристроила мать "отбившегося от рук" мальчишку в  другую
школу, по Гришка уже считал лишним учение и по выходе из дому прятал сумку с
книгами в подвал, а сам шел па улицу, к излюбленному  выступу  у  ювелирного
магазина, где стояла уличная  часовня.  Здесь  он  садился  около  кружки  с
пожертвованиями и двумя пальцами начинал обрабатывать ее содержимое.
   Помогала этой операции палочка. Заработок был верный. В день выходило  по
двугривенному и больше.
   Потом пришла война, угнали на фронт брата. Гришку опять вышибли из  школы
за непосещение. Некоторое время отсиживался он дома, по мать  упорно  стояла
на своем, и  вот  третья  по  счету  классная  доска  начала  маячить  перед
Гришкиными глазами.
   С революцией Гришка и у себя сделал переворот.  На  глазах  у  матери  он
твердо отказался учиться и положил перед ней  потрепанный  и  видавший  виды
ранец.
   Напрасно ругалась мать, напрасно грозилась побить - он стоял на  своем  и
упорно отказывался.
   И вот мать махнула на него рукой, и Гришка вновь получил свободу.
   Таскался по кинушкам, торговал папиросами, потом даже  приобрел  санки  и
сделался