" -
И сначала целует взасос собутыльника,
Чтоб минуту спустя от его подзатыльника
Собутыльник со стула упал, как бревно.

Будет с кухни нестись надоедливый шум:
Взвизги женские, звон, перебранка, проклятия,
Но закончатся деньги, и пьющая братия
В одиночестве бросит властителя дум.

И поэт на продавленный рухнет диван,
Мертвым глазом на пыльную люстру нацелится...
Только в рваных носках его пальцы шевелятся,
Только сердце колотится, как барабан.

Он бороться за жизнь будет несколько дней,
Дорожа своей жалкою жизненной нишею.
Да, поэт - существо, разумеется, низшее,
Но порой к нему все-таки тянет людей.

Ведь у высших существ тоже жизнь нелегка,
Потому хорошо, что бывают двуногие,
На которых все люди, пусть даже убогие,
Пусть немые,- привыкли смотреть свысока.

2002









                                                                                Андрей Добрынин

Психиатр запретил мне о женщинах думать,
И о них я теперь уж не думаю, нет,
А иначе меня подключат к аппарату
И начнут офигительным током трясти.
А иначе мне вкатят укол сульфазина,
И покуда я корчиться буду и выть -
"Надо слушаться, маленький",- ласково скажут,
А ведь я уж большой! Сорок пять мне уже.
Это раньше я много о женщинах думал,
Но не знал, что все женщины - страшное зло,
Ибо если о женщинах думаешь много,
То потом и потрогать захочется их.
Кто-то может их трогать, когда пожелает -
Муж, к примеру, иль просто богатый чувак,
А простому трудящемуся человеку
Они трогать себя просто так не дают.
Помню, трогал одну на Приморском бульваре,
Предварительно тряпку засунув ей в рот.
Тряпку выплюнув, так она вдруг заорала,
Что со страху, как в детстве, обсикался я.
И когда я во сне ее ночью увижу,
Непременно со страху надую в постель.
Потому и зовут меня маленьким, видно,
А ведь я уж большой! Сорок пять мне уже.
После случай похожий со мной приключился -
Мне его даже вспомнить противно теперь.
Я ментам объяснил, что всего лишь потрогал,
Но они привезли в каталажку меня.
А оттуда я утром в больницу поехал,
И теперь занимаются мною врачи.
Мне о женщинах думать они запрещают,
"Это вредно, малыш",- мне они говорят.
И хотя я, конечно, уже не ребенок
(Я давно уж большой - сорок пять мне уже!),
Все же слушаться должен я их, потому что
Они могут иначе меня наказать.
Потому и нельзя мне о женщинах думать,
И о них я не думаю больше - ни-ни:
Ни о сиськах упругих, больших и горячих,
Наполняющих тяжестью сладкой ладонь;
Ни о попках, вертящихся, словно пропеллер,
Привлекающих взгляды к себе на ходу
И в которые пальцами сладко вцепиться
И потом, словно тесто, месить их, месить;
Ни о ножках проворных в прозрачных колготках,
По которым ладонью так сладко водить;
Ни о шейках, в которые носом уткнуться
Так приятно и после сопеть горячо...
Ни об этих вещах, ни о множестве прочих
Я не думаю - я ведь не мальчик уже,
Мне уже сорок пять, и я знаю порядок.
Но тут входит с подносом в палату сестра.
Говорит мне:"Малыш, ну-ка выпей микстурку,







                                                                                      Андрей Добрынин

И вот эту таблеточку выпей еще".
"Пожилая она - значит, добрая к детям",-
Я подумал, и мне захотелось тепла.
И я вспомнил, как долго я слушался старших,
Как старался не думать о женщинах я,
И мне сиськи ее захотелось потрогать -
Я на это, по-моему, право имел.
Тут как взвизгнет она! И мне вспомнилась тут же
На Приморском бульваре та страшная ночь,
И, конечно, от страха я тут же обдулся,
Но она все равно продолжала визжать.
Санитары врываются тут же в палату -
Видно, где-то поблизости ждали они -
И хватают меня, и кричу я:"Измена!
Не имеете права! Без рук попрошу!"
Но они не послушались - эти уроды
Гуманизм проявлять не привыкли вообще.
И тогда подключили меня к аппарату
И трясли, как последнюю курву, меня.
Хорошо хоть Чубайс обесточил больницу,
А не то б из меня они вытрясли дух.
С той поры отношусь я с любовью к Чубайсу
И мечтаю потрогать однажды его.
Так что если, братан, попадешь ты в больницу,
То поверь, что тепла там тебе не найти.
Среди медперсонала там каждый - предатель,
Там измена тебя караулит везде.
Ты на вид будь, конечно, послушным и тихим,
Но на самом-то деле не верь никому,
И коль можешь предателям этим нагадить,
То прошу тебя, брат: непременно нагадь.

2002



























                                                                                           Андрей Добрынин

Все мы знаем: в Москве расплодились никчемные люди,
По сравнению с ними прекрасен и морщинистый фаллос на блюде,
Ведь морщинистость их сочетается странно с отечностью
И, что крайне печально, с физической общей непрочностью.

Вот плетется навстречу один из людей этих странных
И ни проблеска мысли в гляделках его оловянных.
Судя по синякам, он - обычный объект беззакония,
Но его пожалеть помешает мне туча зловония.

А когда я припомню, как намедни лишился портфеля,
Ибо в сквере присел на скамейку, не дойдя лишь немного до цели,
И вздремнул, и к себе подпустил вот такую сомнамбулу, -
Так одним бы ударом и сплющил бродягу, как камбалу.

Впрочем, и без меня жизнь сама их колбасит и плющит.
Жил когда-то малыш - непослушен, вихраст и веснушчат,
А теперь в теплотрассе чей-то зад ему служит подушкою
И с утра абстинентный синдром говорит ему:"Марш за чекушкою".

Что-то сперли бродяги с утра и, крича, словно сойки,
Пьют паленую водку свою на ближайшей помойке,
И хоть более жалкое зрелище редко я видывал,
Вдруг себя я поймаю на том, что я им позавидовал.

Что бы ни послужило причиной их громкому спору,
Но с утра им не надо, как мне, торопиться в контору,
Где лишь жажда наживы - подоплека любого события.
У бродяг же по-братски построено действо распития.

Я слежу из машины с интересом за этим процессом
И с трудом управляю 600-м своим мерседесом.
Ах, мой друг, для того ли трудились мы долгие годы,
Чтобы в этих несчастных нам виделся образ свободы?