или  бы дожидались в Генуе уполномоченных со
стороны   французского  правительства.  Военное   и  нравственное
положение  обеих армий  не допускает  простых перемирий.  Хотя я,
лично,  и полагаю,  что  французское правительство  согласится на
безобидные мирные условия с королем, вашим государем, но по одним
моим  частным соображениям  никак не могу  приостанавливать своих
движений;  есть,  однако  же,  средство исполнить  ваше  желание,
совершенно  согласное  с  пользами  вашего  двора,  и  остановить
пролитие крови  напрасное и  потому противное рассудку  и законам
войны;  средство это  состоит в  том, чтобы  из трех  крепостей -
Кони,  Александрии  и  Тор-тоны,   сдать  мне  две,  которые  вам
угодно..."

Кони  и Тортона  сданы  войскам республики;  крепость Чева  тоже;
перемирие заключено.

И все это совершено  в течение одного месяца! С армией, совершено
уже изнуренной,  не получавшей подкреплений, терпевшей недостаток
и в провианте, и в артиллерии, и в коннице. И чудо это было делом
гения   одного  человека,   который  умел   избирать  помощников,
достойных себя.

Неприятели были  крайне удивлены.  Французская армия, исполненная
надежд на своего  молодого предводителя, беспокоилась, однако же,
о  своей   будущности,  соображая  слабость   своих  средств  для
предприятия столь  затруднительного, как  покорение Италии. Чтобы
отвратить  это   опасное  беспокойство  и   возбудить  еще  более
энтузиазма в своих войсках, Наполеон издал в Кераско прокламацию:

"Воины! Вы в две недели одержали шесть побед; взяли двадцать одно
знамя,  пятьдесят  пять  пушек,  несколько крепостей  и  овладели
богатейшей частью Пьемонта; взяли пятнадцать тысяч пленных, убили
и ранили более десяти  тысяч человек. До сей поры вы сражались за
голые  скалы,  ознаменованные  вашими  подвигами, но  бесполезные
отечеству. Вы сравнились славою с нашими армиями, что в Голландии
и  на  Рейне.  Претерпевая  недостаток  во всем,  вы  все  сумели
заменить собственно собою. Вы выигрывали сражения, не имея пушек,
переправлялись  через  реки,  не  имея понтонов,  делали  большие
переходы,  не имея  башмаков, стояли  на бивуаках, не  имея чарки
вина,  а  часто  и  куска хлеба.  Одни  только  вы способны  были
мужественно перенести  все эти  недостатки! Благодарное отечество
будет вам  отчасти обязано  своим благоденствием; и  если от вас,
победителей  Тулона,  можно  было  ожидать  подвигов  бессмертной
кампании 1793  года, то чего нельзя  ожидать от вас теперь, после
этих подвигов!

Две армии,  которые перед  этим дерзостно нападали  на вас, бегут
теперь в страхе; люди бессовестные, которые насмехались над вашим
бедствием и радовались успехам ваших неприятелей, теперь трепещут
в  смущении. Но,  воины! Не скрою  от вас,  что вы еще  ничего не
сделали,  потому что  многое  остается еще  неоконченным. Еще  ни
Турин, ни Милан не  в вашей власти; останки победителей Тарквиния
еще попираются ногами убийц  Бассевиля! При начале кампании у вас
во  всем  был  недостаток;  теперь вы  всем  снабжены.  Магазины,
отнятые  у  неприятеля, многочисленны;  артиллерия,  и полевая  и
осадная, прибыла  к вам.  Воины! Отечество вправе  ожидать от вас
многого.  Удовлетворите  ли  вы  его  ожиданиям?  Конечно,  самые
большие  трудности и  препятствия уже  побеждены; но вам  все еще
остается  в виду  сражаться,  брать города,  переправляться через
реки. Есть  ли между нами малодушные? Есть  ли между нами, кто бы
пожелал   возвратиться   к  вершинам   Альп   и  Апеннин,   чтобы
хладнокровно переносить  там обиды  от неприятелей? Нет!  В рядах
победителей под Монтенотте,  Миллезимо, Дего, Мондови не найдется
людей  столь  слабых;  все   мы  горим  желанием  прославить  имя
французов;  все мы  хотим мира  славного, который  бы вознаградил
отечество за  множество великих жертв, им  принесенных. Друзья! Я
обещаю вам  победы, но  с условием, которое  вы должны поклясться
исполнить:  условие   это,  -  чтобы  вы   уважали  народы,  вами
покоряемые, и не осмеливались дозволять себе ни малейшего насилия
с побежденными.  Если вы  нарушите это условие, то  будете не что
иное, как варвары, бичи народов, и отечество ваше не признает вас
своими  сынами.  Ваши   победы,  мужество,  успехи,  кровь  наших
братьев, падших на брани, - все будет потеряно, все, даже честь и
слава. Что  касается меня и других  генералов, пользующихся вашей
доверенностью,  то  мы  сочли  бы  за  стыд  предводительствовать
воинами, которые  бы не  знали других прав,  кроме прав сильного.
Но, облеченный народной властью,  сильный по закону и правосудию,
я  сумею  заставить  немногих  злодеев  уважать  законы  чести  и
человечества,  которые они  попирают.  Я не  потерплю, чтобы  эти
разбойники  помрачали славу  вашего имени,  и прикажу  привести в
строгое   исполнение  постановления,   изданные  мной   по  этому
предмету.  Грабители  будут расстреляны  без всякого  милосердия;
некоторые из них уже и расстреляны. Я с удовольствием имел случай
заметить, что хорошие солдаты хорошо исполняли свою обязанность.

Народы  Италии! Французская  армия  идет к  вам на  помощь: народ
французский друг  всем народам;  встретьте его армию  с доверием.
Ваша собственность, ваша религия  и ваши обычаи будут уважены. Мы
ведем войну  как неприятели  великодушные, и только  против ваших
притеснителей".

Такие  слова   обличали  уже  в  Наполеоне   не  только  великого
полководца,  но и  искусного политика, который  умеет употреблять
кстати ловкую речь, согласную со своими видами. И речь эту, столь
полную  самоуверенности,  он держал  в  десяти  милях от  Турина!
Король  сардинский встревожился,  и переговоры  пошли деятельнее;
перемирие, о котором мы уже упомянули, заключено в Кераско; одним
из  его  условий  было   то,  что  король  сардинский  немедленно
откажется  от  коалиции  и  пошлет в  Париж  уполномоченного  для
окончательного заключения мира, что  и было в точности исполнено.
Король  отправил в  столицу Франции  графа Ревеля, а  Наполеон со
своей  стороны  послал  туда  эскадронного  начальника  Мюрата  с
извещением  о  победах,  ознаменовавших  открытие кампании,  и  с
письмом  к  Директории,  в  котором говорил:  "Вы  можете  теперь
предлагать королю  сардинскому какие угодно  условия мира... Если
он не  будет соглашаться, я беру Валенсию  и иду на Турин; потом,
когда разобью Болье, пошлю двенадцать тысяч человек на Рим..."

Народные представители  по приезде Мюрата объявили  в пятый раз в
течение   шести   дней,   что   итальянская   армия   заслуживает
благодарности  отечества.  Мир  с  Сардинией  еще  умножил  общую
радость: он  был подписан 15 мая  на условиях, самых выгодных для
Франции.

Бонапарт,  имея  теперь   дело  с  одними  имперцами,  рассуждал,
продолжать ли ему занимать тессинскую линию или перейти на Адиж с
той же  смелой быстротой,  которая способствовала ему  овладеть в
несколько  дней  лучшими  областями  Сардинского королевства.  В
Записках на острове Святой  Елены он сам рассказывает, какие имел
причины колебаться  в избрании  одного из этих  планов. Первый из
них, осторожный и благоразумный,  не согласовался ни с положением
республики,  которая  должна  была  стараться устрашить  коалицию
смелыми  действиями, ни  с желанием  молодого главнокомандующего,
которому и характер, и  честолюбие внушали действовать с возможно
большей смелостью; поэтому он  решился двинуться вперед и написал
Директории: "Завтра иду я на Болье; принужу его отступить за По и
сам  тотчас   же  переправлюсь  через  эту   реку;  овладею  всею
Ломбардиею  и ранее  чем через  месяц надеюсь быть  на тирольских
горах, соединиться с рейнскою  армией и вместе с ней внести войну
в Баварию".

9 мая он писал к Карно:

"Наконец мы перешли По.  Вторая кампания начата; Болье расстроен;
он соображает свои действия довольно плохо и постоянно попадается
в  расстанавливаемые  ему  сети;  быть  может,  он  захочет  дать
сражение,   потому  что   смел,  только  не   смелостью  человека
гениального...   Еще  одна   победа,  и  Италия   наша...  Потери
неприятеля  и  теперь  уже  неисчислимы... Посылаю  вам  двадцать
картин лучших художников, Корреджио и Микеланджело.

Я  обязан вам  особенной благодарностью  за то  внимание, которое
оказываете жене  моей; поручаю  ее в ваше  благорасположение; она
добрая патриотка, и я без ума люблю ее".

И на другой день  после отправления этого письма произошла битва,
от  которой Бонапарт  ожидал овладения  всей, Италией.  Битва эта
бессмертна под именем сражения при Лоди.

Победа   при   Лоди  была   предвестницей  покорения   Ломбардии.
Пиццигитоне,  Кремона и  все  важнейшие города  миланской области
заняты были французскими войсками.

Посреди неуюта  бивака и оружейного  грома Наполеон, обремененный
военными  и  политическими   заботами,  не  забывал,  однако  же,
обращать внимания  на художества и просил  Директорию назначить и
прислать  к  нему   комиссию,  составленную  из  художников,  для
собрания драгоценностей, которые  судьба сражений предавала в его
руки. Впоследствии все знали, как он отказался от огромных личных
выгод, чтобы  только сохранить одну из  картин Корреджио, которой
хотел обогатить Национальный музей.

И такое  попечение Наполеон  прилагал не об  одних художественных
предметах;  все,  что  входит  в  круг  умственной  деятельности,
литература и науки -  все находило себе место в его обширном уме.
Через пятнадцать дней после  перехода за По, в промежуток времени
между громом орудий под  Лоди и лагерем под Мантуей, он нашел еще
время  написать  из своей  главной  квартиры  в Милане  следующее
примечательное письмо к знаменитому геометру Ориани:

"Науки,  которые делают  честь уму  людей, и  художества, которые
украшают  их  жизнь  и  передают потомству  память  дел  великих,
должны, конечно, быть и почтены, и уважены. Все люди гениальные и
всякий человек,  стяжавший известность в  литературе, должны быть
братьями, в какой бы стране ни родились.

В Милане ученые люди не пользуются теми знаками уважения, которые
бы следовало  им оказывать.  Удалившись в свои  кабинеты, они уже
считают  себя  счастливыми, если  их  оставляют в  покое. Не  так
должно быть  нынче. Я  приглашаю всех ученых  мужей соединиться и
предлагать мне  свои мысли  о способах и нужных  им средствах для
придания наукам и художествам новой жизни, новой деятельности. Те
из этих  ученых, которые  захотят переселиться во  Францию, будут
приняты  тамошним   правительством  радушно   и  по  достоинству.
Французский  народ   более  ценит   приобретение  одного  ученого
математика, одного славного живописца, одного человека известного
по  какой  бы  то   ни  было  отрасли  наук  или  художеств,  чем
приобретение самого богатого города.

Передайте  же, гражданин,  эти  чувства и  эти слова  всем ученым
мужам Миланской области.

Бонапарт"

Между тем Директория, предчувствуя, что власть ее перейдет в руки
победителя  под  Монтенотте и  Лоди,  захотела  как можно  дальше
отложить  эту минуту  и в  этом намерении  назначила было  к нему
помощника, генерала Келлермана.  Бонапарт не мог ошибиться насчет
видов Директории и высказал свое неудовольствие в письме к Карно,
тому  из ее  членов,  к которому  он более,  чем к  другим, питал
уважение. "Я думаю, -  писал он, - что прислать ко мне Келлермана
в Италию, значит хотеть все испортить. Я не могу охотно служить с
таким человеком, который воображает,  что он первый полководец во
всей  Европе; да  притом я  того мнения,  что в одной  армии один
дурной  главнокомандующий все  же  лучше, чем  два хороших.  Меры
военные похожи  на меры правительственные; и в  тех, и в этих вся
сила в умении различать сразу, что нужно, что нет".

Отправив  это  письмо, Наполеон  продолжал  действовать по  своим
соображениям и исполнять составленный  уже им план. Мая 15, в тот
день, когда в Париже подписывали мир, заключенный с Сардинией, он
делал свой торжественный въезд в Милан.

Директория  не  осмелилась  привести  в действие  свое  намерение
назначить    Наполеону   помощника.   Келлерман    был   назначен
генерал-губернатором  областей, уступленных  Франции  Сардинией в
силу последнего трактата, а Бонапарт нераздельно сохранил главное
начальство над итальянской армией.

Первым его попечением было сосредоточить свои действия на Адиже и
начать блокирование Мантуи.  Французская армия состояла только из
тридцати тысяч человек; но со всем тем отвага ее
главнокомандующего тревожила  венский совет, в  котором тотчас же
решено было отозвать Вурмзера  с Рейна и отправить его в Италию с
тридцатитысячным корпусом лучших войск.

Наполеон,  со  своей  стороны,  не  мог  скрывать  от  себя,  что
ежедневные битвы и болезни могли, наконец, довести его армию, уже
столь  ослабленную, до  слишком большого неравенства  в численной
силе против  имперских войск, и не  переставал просить Директорию
прислать ему подкрепление и того, чтобы рейнская армия, деятельно
приняв  наступательное  положение,  сделала  сильную  диверсию  в
пользу  итальянской армии.  "Я полагаю,  что на Рейне  дерутся, -
писал  он Карно немного  спустя после  сражения при Лоди,  - если
перемирие  продолжится,  то  итальянская  армия будет  подавлена;
достоинству республики  очень бы  не мешало, чтобы  ее три армии,
соединившись,  пошли подписывать  мирный  трактат в  самое сердце
Баварии или удивленной Австрии". И Наполеон имел тем более причин
требовать содействия  себе армий рейнской  и самбр-и-мёзской, что
при отправлении  его из Парижа содействие  это было формально ему
обещано к  половине апреля, а началось только  в конце июня, в то
время как Вурмзер, которого посредством более деятельной диверсии
можно  бы   было  удержать  в  Германии,   привел  уже  в  Италию
подкрепления австрийцам, между тем как о подкреплениях, требуемых
Наполеоном,  не  было  еще и  слуху;  оттого  что Директория,  по
невозможности    или     по    недоброжелательству,    оставалась
невнимательной ко всем его настояниям.

Наполеон, поставленный таким  образом в необходимость держаться с
тридцатитысячным корпусом  против армии  почти стотысячной, начал
искать в  самом себе средств ослабить  численную силу неприятеля.
Ни гений, ни счастье  не изменили ему. Он придумывает план маршей
и контрмаршей, ложных атак  и ложных отступлений, смелых маневров
и быстрых движений,  посредством которых надеется разъединить три
неприятельских корпуса и потом, напав на каждый отдельно, порознь
разбить  их.   Совершеннейший  успех  оправдывает  соображения  и
надежду  великого  полководца,  которому  усердно  содействуют  и
генералы, и солдаты его армии. Тем временем как Вурмзер полагает,
что  Наполеон перед  Мантуей,  тот снимает  осаду этой  крепости,
переносится с быстротой молнии  от берегов По на берега Адижа, от
Киезы к  Минчио, и  спешит почти в  одно и то  же время навстречу
разным   неприятельским   дивизиям,   разбивает,   рассеивает   и
уничтожает их  в нескольких сражениях, которые  названы кампанией
пяти  дней и  происходили  под Сало,  Лонадо, Кастильоне  и проч.
Почти  во  всех  этих   битвах,  гибельных  для  австрийцев,  ими
руководил  Квознадович;  но  в  сражении  при  Кастильоне,  самом
бедственном для неприятеля, разбит сам Вурмзер.

В донесении  своем Директории от 19  термидора IV года (6 августа
1796), которое  победитель писал на самом  поле битвы, он говорит
так:

"Двадцать тысяч человек свежего войска, присланные в подкрепление
австрийской армии в Италии,  чрезвычайно ее усилили, и было общее
мнение, что австрийцы скоро будут в Милане...

Неприятель,  идя от  Тироля через  Бресчиу и Адиж,  окружал меня.
Если французская  армия была слишком слаба,  чтобы устоять против
соединенных неприятельских дивизий,  то могла, однако, разбить их
каждую порознь,  а положение  наше было посередине  этих дивизий.
Поэтому я мог,  быстро отступив, окружить неприятельскую дивизию,
пришедшую через Бресчиу, совершенно разбить или взять ее в плен и
потом возвратиться на Минчио,  атаковать Вурмзера и принудить его
уйти обратно  в Тироль; но для  исполнения этого плана нужно было
снять в  двадцать четыре  часа осаду Мантуи,  которая готова была
сдаться, немедленно  перейти Минчио и не  дать неприятелю времени
окружить меня.  Счастье способствовало  удаче этого плана,  и его
последствиями были сражение под Дедзендзано, две битвы при Сало и
битвы под Лонадо и Кастильоне...

Шестнадцатого числа, на утренней  заре, мы сошлись с неприятелем:
генерал  Гюйо (Guieux),  который командовал нашим  левым флангом,
должен был  атаковать Сало;  генерал Массена, стоявший  в центре,
должен  был атаковать  Лонадо; генерал Ожеро,  командующий правым
флангом,   должен  был   вести   атаку  со   стороны  Кастильоне.
Неприятель, вместо  того чтобы  принять положение оборонительное,
сам напал  на авангард  Массены, находившийся в  Лонадо; авангард
этот окружен австрийцами, генерал Дижон взят в плен, и неприятели
отбили  у нас  три орудия  конной артиллерии. Тогда  я немедленно
приказал полубригадам восемнадцатой и тридцать второй построиться
в  густые батальонные  колонны; и  в то  время как  они старались
пробиться сквозь  неприятеля, он  начал растягивать свою  линию в
намерении окружить и их.  Этот маневр показался мне ручательством
за наш  успех. Массена выслал только  нескольких застрельщиков на
фланги неприятеля, чтобы задержать их движение, и первая колонна,
добравшись   до  Лонадо,   ударила  по   неприятелю;  пятнадцатый
драгунский полк кинулся на австрийских уланов и взял обратно наши
пушки.

Неприятель  расстроен в  одну  минуту. Он  хотел ретироваться  на
Минио; я  приказал моему адъютанту, Жюно,  принять начальство над
моей ротой  колонновожатых, преследовать неприятеля  и прежде его
прийти к Дедзендзано. Жюно встретил бегущего полковника Бендера с
частью его  улан и напал на них; но, не желая  бить их с тылу, он
принял вправо и напал  с фронта, ранил полковника, которого хотел
взять в плен, но  был сам окружен, сбит с лошади и поражен шестью
сабельными ударами, которые, надеюсь, не будут смертельны.

Неприятель ретировался на Сало:  но это селение было в наших руки
и неприятельская дивизия, скитающаяся  в горах, почти вся взята в
плен.  Тем  временем Ожеро  пошел  на Кастильоне  и овладел  этой
деревней; он вынужден был целый день сражаться против неприятеля,
вдвое сильнейшего; артиллерия, пехота, кавалерия, все войска наши
превосходно  исполняли свою  обязанность, и в  этот достопамятный
день нериятель  совершенно разбит  на всех пунктах.  Он потерял в
этот день двадцать орудий,  от двух до трех тысяч человек убитыми
и  ранеными  и  четыре  тысячи  пленными,  в  числе  которых  три
генерала.

Весь день семнадцатого числа Вурмзер занимался собранием остатков
своей  армии, присоединением  к себе  своих резервов,  взятием из
Мантуи всего, что мог оттуда взять, и построением своего войска в
боевой  порядок  в  долине  между деревней  Сканелло,  к  которой
примкнул правым флангом, и Киезою, к которой прислонился левым.

Участь Италии все еще оставалась нерешенной.

Вурмзер  собрал   корпус  в  двадцать  пять   тысяч  человек  при
многочисленной коннице и  чувствовал, что может попытать счастья.
Я, со своей стороны,  приказал сосредоточиться всем моим войскам,
а сам отправился в  Лонадо, чтобы лично посмотреть, много ли могу
отделить оттуда  людей в помощь моим  главным силам. Но каково же
было  мое  удивление, когда  я  застал  в Лонадо  неприятельского
парламентера,  который   принес  начальнику  нашего  отряда,  там
расположенного, предложение сдаться, потому что отряд его окружен
со  всех сторон. И  в самом  деле, кавалерийские ведеты  дали мне
знать,  что многие  неприятельские колонны  подходят уже  к нашим
аванпостам,  и что дорога  от Бресчии  к Лонадо уже  перерезана у
моста Сан-Марко.  Я тотчас понял, что  эти неприятельские колонны
не что иное, как  остатки раз