(Destaings)  напасть   на  правый   неприятельский  фланг;  атаку
поддерживает генерал Ланюс.

Крылья неприятельской армии разделены прекрасной долиной размером
в  четыреста  сажен: наша  кавалерия  успевает  проникнуть в  это
пространство  и с  быстротой мысли  кидается в тыл  обоих флангов
турецкой армии,  которая, сбитая,  изрубленная, тонет в  море: не
спаслось ни  одного человека. Будь у  нас это дело с европейскими
войсками, мы  бы взяли  три тысячи пленных:  теперь насчитали три
тысячи трупов.

Вторая  неприятельская линия,  в пяти-  или шестистах  саженях от
первой,  занимает крепкую  позицию. В  этом месте  перешеек очень
узок,  тщательно   обведен  ретраншементом  и  прикрыт  тридцатью
канонерскими лодками; впереди этой позиции турки занимали селение
Абукир, которое  обвели высоким  валом и укрепили.  Генерал Мюрат
овладевает  Абукиром; генерал  Ланн идет  на левое  крыло турков;
генерал   Фюжиер,  в   сомкнутых  колоннах,  атакует   правое.  И
нападение,  и  оборона равно  упорны;  но неустрашимая  кавалерия
Мюрата решилась в этот день быть главным действующим оружием; она
нападает  на неприятеля  с его  левого фланга, заскакивает  в тыл
правого,   бьет  его   и  режет  беспощадно.   Гражданин  Бернар,
батальонный командир  шестьдесят девятой полубригады, и гражданин
Баиль,  капитан  гренадерской  роты  той же  полубригады,  первые
всходят на редут и этим покрывают себя славой.

Вся вторая  турецкая линия,  как и первая, положена  на месте или
утоплена.

У  неприятеля  остается  три  тысячи человек  резерва,  занявшего
Абукирскую крепость,  в четырехстах  саженях от их  второй линии;
генерал  Ланюс окружает  эту крепость;  ее бомбардируют  из шести
мортир.

Берег,  на который  в прошлом  году было выкинуто  столько трупов
англичан и французов, покрыт  теперь телами наших неприятелей: их
насчитано до  нескольких тысяч;  из всей этой армии  не спасся ни
один человек.

Мустафа, паша  Румелийский, главнокомандующий войска и двоюродный
брат  турецкого посланника в  Париже, взят  в плен со  всем своим
штабом: посылаю вам три его бунчуга...

Успехом этой битвы мы вообще обязаны генералу Мюрату: и прошу для
него чин дивизионного  генерала; его кавалерийская бригада делала
дела неимоверные...

Я подарил  генералу Бертье от имени  Директории кинжал прекрасной
работы  в  знак  благодарности   за  те  услуги,  которые  он  не
переставал оказывать на протяжении всей этой кампании..."

Бонапарт воспользовался  этим успехом, чтобы послать парламентера
к  английскому  адмиралу.   Тот  прислал  ему  номер  французской
франкфуртской  газеты от  10  июня 1799  года. Наполеон,  который
жаловался, что давным-давно не имеет никаких известий из Франции,
жадно  принялся за  чтение  листка. Он  увидел из  него печальное
положение дел республики и  поражение ее войск, которых в ту пору
бил Суворов  в Италии,  и вскричал: "Так и  есть! Предчувствие не
обмануло меня; Италия пропала!!!  Этакие негодяи! Все плоды наших
побед потеряны! Приходится мне ехать".

С этой  самой минуты  он решился возвратиться в  Европу и сообщил
свое  намерение  Бертье  и  адмиралу Гантому,  которому  поручено
приготовить два фрегата,  la Muiron и la Carrere, и два маленьких
судна,   la Revanche  и  la  Fortune,  для  перевозки во  Францию
главнокомандующего и его свиты.

Предстояло  доверить   руководство  армией  человеку  достойному.
Бонапарт мог  избрать только  или Дезе, или  Клебера. Желая взять
первого с  собой, он решился назначить  второго своим преемником,
несмотря на  то, что они  были между собой не  совсем в дружеских
отношениях, и письменно передал ему вручаемую власть.

Желала ли  Директория возвращения Бонапарта,  отъезд которого она
видела   с    таким   удовольствием?   Говорили,   что   Трельяр,
Ларевельер-Лепо и Баррас писали  Наполеону, и будто это-то письмо
и заставило его решиться оставить Египет. На этот счет существует
столько  разноречивых показаний,  что согласовать их  трудно; нам
кажется всего  вероятнее то, что Наполеон,  отказавшийся от своих
видов на  Восток неудачей сирийской кампании  и извещенный о ходе
Дел и  расположении умов  во Франции, предположил,  что наступило
уже  время  обнаружить свои  честолюбивые  виды  и обратиться  на
Запад.

Бонапарт отплыл  в конце августа и  взял с собой Бертье, Мармона,
Мюрата,  Ланна, Андреосси,  Монжа,  Бертолета и  некоторых других
особ и,  ускользнув от  Сиднея-Смита, вышел 6 октября  на берег в
Фрежюсе.

    -----------------------------------------------------------------
[1] Наполеон  присутствовал в доме шейха  Эль-Бекира на празднике
рождения  Магомета.  Он увидел  у  него  двух молодых  мамелюков,
Ибрагима и Рустана, и  выпросил их у шейха. Впрочем, на Бонапарте
не  было ни  чалмы, ни  другого какого-либо  знака магометанства.
Правда, он  приказал было сшить для  себя полный турецкий костюм,
но  просто из  одной  причуды и  для забавы  в кругу  людей самых
близких к  нему. Наполеон надевал его  только однажды, потому что
ему откровенно сказали, что он ему не к лицу.

[2]  Бонапарт велел  вырезать на  Помпеевой колонне  имена сорока
солдат, которые первыми умерли в Египте.

[3]  Наполеон  оставил в  Египте,  как и  в Европе,  неизгладимые
следы;  имя его  уважается  варварами, как  уважается и  народами
просвещенными.  Знаменитый  естествоиспытатель  Шамполион-Младший
которого смерть  так рано  похитила у наук  и друзей, рассказывал
нам, что в бытность  свою в Египте он посетил в Фиваиде одного из
беев,  и,  обедая  у  него,  счел приличным  выпить  за  здоровье
египетского наместника, в той уверенности, что хозяин не преминет
поблагодарить  гостя  и  взаимно  выпьет  за  здоровье  Карла  X,
тогдашнего  короля  французов.  Но  бей, оставив  в  стороне  вес
политические приличия,  с восторгом сказал: "Вот  я предложу тебе
здоровье,  от  которого  ты,  верно,  не  откажешься:  выпьем  за
здоровье великого Бонапарта".




                            ГЛАВА IX

         [Возвращение во Францию. Восемнадцатое брюмера.]

Плавание  от  Александрии  до  Фрежюса  было  не  без  невзгод  и
опасностей.  Отходя от  египетского берега, флотилия  должна была
бороться  с  ветром  до того  противным  и  сильным, что  адмирал
предложил  было   возвратиться  в  гавань;   и  это  предложение,
одобряемое  всем   экипажем,  было  бы   непременно  приведено  в
исполнение, если  б не  твердая воля и  не отважная решительность
Бонапарта, который, несмотря ни на какие затруднения и опасности,
хотел во что бы  то ни стало исполнить высокое назначение судьбы,
ожидавшее его в Европе. Эта твердость воли и приказание, отданное
им  плыть вдоль  африканских берегов  до высоты  Сардинии, спасли
флотилию   от   английских   крейсеров.  Ожидание   утомительного
карантина  и появление  на море  каждого, даже  небольшого, судна
удивительно тревожили  Наполеона. В Аяччо узнал  он о бедственном
поражении   французов  под   Нови  и  немедленно   хотел  принять
руководство  итальянской армией.  Он  говорил: "Известие  о новой
моей победе  пришло бы  в Париж вместе  с известием о  победе под
Абукиром.  Это  бы  славно!"  Очевидно, что  Бонапарт  чувствовал
необходимость    загладить   каким-нибудь    блестящим   подвигом
неблагоприятное впечатление, произведенное на умы его отъездом из
Египта,  отъездом до  того неожиданным,  что мог навлечь  на него
упрек в  том, что он просто бросил  свою армию. Но когда Наполеон
узнал  о  всей значительности  потерь,  понесенных французами  от
русских войск в Италии, то утратил надежду на воображаемые успехи
и  впал в  такое  уныние, что  сказали, будто  он носит  траур по
Италии. Между  тем усердие жителей Фрежюса  избавило Бонапарта от
скучного  карантина.  Едва  узнали  они  о  прибытии  знаменитого
генерала в  свой порт,  как выехали на  множестве лодок в  море и
окружили  корабль,  на  котором  он  находился.  Народ  кричал  и
приветствовал   приезжих.   Таким   образом,   меры   карантинной
осторожности    сделались   вовсе   бесполезными,    и   Наполеон
воспользовался этим случаем, чтобы поспешить в Париж.

Какого   бы   общественного  мнения   ни   должно  было   ожидать
главнокомандующему, который оставил вверенную ему армию за морем,
в  климате  нездоровом,  под  зноем палящего  солнца,  однако  же
огромное   большинство  нации   приняло  его   как  освободителя.
Демократия  нанесла  уже  Франции  столько  внутренних  язв,  что
опротивела  всем.  Никто и  ничего  не ждал  от новых  учреждений
правительства, которое было не что иное, как попеременная тирания
разных партий; а если  вспомнить, что оно в текущем положении дел
не  сумело даже  удержать  за собой  ни прежнего  достоинства, ни
воспользоваться  плодами  прежних  блестящих  компаний, то  легко
будет понять, что умы  вообще были расположены к желанию большого
политического переворота.  Но какой  будет этот переворот,  и кто
один или  кто многие совершат его? Вот  о чем все спрашивали друг
друга,  и что  подавало  повод к  тысяче соображений,  опасений и
надежд,  смотря по  видам и  целям тех, которые  занимались этими
вопросами.

Переворот не  мог совершиться в  пользу демократии, исключительно
обвиняемой   в   беспорядках  и   анархии,  прекращения   которых
нетерпеливо желала  вся нация;  не мог он  также быть и  в пользу
законной королевской  власти, потому что большинство ослепленного
народа все еще противилось  этому, и события фруктидора доказали,
что армия поддержит народ.

Потому-то    общественное   мнение,    очевидно,    клонилось   к
сосредоточению  власти   в  могучих  руках,  однако   же  в  духе
революции, а отнюдь не  против его. В таком положении дел Франции
нужен был  человек, который  бы мог выполнить  много условий. Ему
надо  было уничтожить  демократию, но  уничтожить ее  сообразно с
направлением  революции;   соединить  в  себе  сборную  диктатуру
национальных  собраний, которые  властвовали во имя  народа; быть
признанным  за человека,  глубоко напитанного  учением настоящего
времени и  уже оказавшего отечеству  достаточные заслуги; надобно
было также,  чтобы народ  видел в нем  вождя, способного защищать
его  от  неприятелей внешних,  и  чтобы  притом имя  его не  было
запятнано   как  имена   извергов,  стоявших  сначала   во  главе
революционеров.   И    давно   уже   нашелся   человек,   который
предчувствовал   себя  способным   к  исполнению   столь  важного
назначения, человек, честолюбие которого дожидалось только случая
взяться  за это  дело,  потому что  он видел,  что  выполняет все
требуемые условия.

То, что  Бонапарт предвидел  и желал, так  согласовалось с общими
желаниями и нуждами, что возвращение его в Париж не могло не быть
предвестником  события, которым  должна была начаться  новая фаза
французской революции.  Поэтому, лишь  узнав о его  прибытии, все
партии  начали стараться  с  ним сблизиться,  стали искать  в нем
поддержки  и  думали  употребить его  на  пользу  своих планов  и
преднамерений.

Большинство  Директории, то  есть  Баррас, Гойе  и Мулен,  хотели
сохранить конституцию  III года:  Баррас потому, что  находил при
ней возможность удержать свою  власть, а Гойе и Мулен потому, что
искренне   верили   в   возможность  поддержать   республиканское
правительство  в  теперешнем  его  виде.  Напротив  того,  Сиейес
(Sieyes),  который  в глубине  души  питал  уважение к  священной
королевской  власти, искал  только случая  быть ей  полезным. Что
касается  Роже  Дюко,  то  он  во всем  совершенно  соглашался  с
Сиейесом.  Однако  же Бонапарт  сначала  не  разгадал было  этого
неизбежного сообщника и даже  обошелся с ним с обидным презрением
на обеде, данном ему  Гойе, на другой день свидания его с членами
Директории, при  котором с обеих сторон  была обнаружена взаимная
холодность.   По  выходе   из-за   этого  обеда   Сиейес  сказал:
"Взгляните,  как   этот  маленький  нахал   обращается  с  членом
властительного  собрания,   которому  бы   следовало  велеть  его
расстрелять!"

Но  это взаимное  неблагорасположение метафизика с  воином вскоре
уступило  их   общему  желанию  изменить  политическое  положение
Франции.  Раз  кому-то случилось  сказать  при Бонапарте:  "Ищите
поддержки в  тех людях, которые считают  за якобинцев всех друзей
республики,  и  будьте уверены,  что  Сиейес стоит  в числе  этих
людей",   с   той  поры   нерасположение   Наполеона  к   Сиейесу
уменьшилось, или, по крайней мере, он начал скрывать это чувство,
чтобы привлечь на свою сторону человека, которому прежде оказывал
презрение.  Директория, желая  избавиться от  опасного соседства,
хотела предоставить Бонапарту начальство над любой армией. Но это
предложение,  лестное бы  для всякого  другого, не  могло льстить
самолюбию будущего императора.

Происшествия восемнадцатого брюмера были предварительно обсуждены
в совете Люсьеном Бонапартом, Сиейесом, Талейраном, Фуше, Реалем,
Реньо  де Сен  Жан д'Анжели  и некоторыми другими.  Особенно Фуше
показал себя  нетерпеливым в уничтожении республиканской системы;
он  сказал секретарю  Наполеона: "Пусть ваш  генерал поторопится;
если он промедлит, то погибнет".

Камбасарес и Лебрен присоединились не вдруг. Роль заговорщиков не
согласовалась  с осторожностью  одного и с  умеренностью другого.
Бонапарт,  узнав о  их нерешительности,  вскричал, как  будто уже
располагая судьбами  Франции: "Не  хочу проволочек; пусть  они не
думают, что  нужны мне,  пусть решаются сегодня, а  если нет, так
завтра будет  поздно, я  чувствую себя в силах  действовать и без
посторонней помощи".

Почти все генералы,  пользующиеся некоторой известностью и бывшие
в ту пору в  Париже, вошли в ряды Бонапарта, сам Моро предоставил
себя в  его распоряжение. Но  знаменитому заговорщику недоставало
содействия  того  из своих  товарищей  по оружию,  чьи таланты  и
характер внушали ему самые большие опасения. Бывший тогда военным
министром   генерал   Бернадот   хотел   защищать  республику   и
конституцию  III  года.  Однако  же Иосиф  Бонапарт,  родственник
Бернадота,  успел уговорить  его  приехать к  брату в  самое утро
восемнадцатого  брюмера.  Все  генералы  собрались уже  в  полной
парадной  форме,  один  генерал  Бернадот приехал  в  гражданском
платье. Это  показалось очень досадным Наполеону,  он тотчас взял
его за  руку и вышел с  ним в кабинет, где  немедленно и искренне
открыл  ему  свои  намерения.  Наполеон сказал  Бернадоту:  "Ваша
Директория всем  ненавистна, необходимо изменить образ правления.
Наденьте  мундир: я  не могу  вас дожидаться;  вы найдете  меня в
Тюильри, в  кругу всех наших товарищей.  Не надейтесь ни на Моро,
ни на Бернонвилля, ни на других близких к вам генералов. Когда вы
лучше узнаете  людей, то увидите, что  они много обещают, да мало
делают.  Не доверяйте  им". Бернадот  отвечал, что он  не намерен
принимать  участия в  революции,  и Бонапарт  потребовал от  него
обещания оставаться по крайней мере нейтральным. Сначала Бернадот
согласился   только   наполовину.  "Я   останусь  спокойным   как
гражданин, - отвечал он, - но если Директория даст мне приказание
действовать, то стану действовать". Получив такой ответ, Бонапарт
не увлекся  пылкостью своего характера, а  напротив, рассыпался в
самых  лестных  обещаниях  перед  человеком, чье  влияние,  ум  и
храбрость могли ему быть очень полезными.

Между тем Совет старейшин прислал Наполеону следующий декрет:

"1) Законодательное собрание перемещается в Сен-Клу.

2) Члены Совета соберутся туда завтра, 19 числа, в полдень.

3)   Исполнение  настоящего   декрета  возлагается   на  генерала
Бонапарта.  Он должен  принять  надлежащие меры  для безопасности
народного представительства.  Вся национальная  гвардия и войска,
находящиеся  в   Париже  и  его  окрестностях,   и  войска  всего
семнадцатого   военного   округа  поступают   немедленно  в   его
непосредственное распоряжение...

4)  Генерал  Бонапарт  должен   явиться  в  Совет  старейшин  для
принесения присяги..."

Наполеон  ожидал  получения  этого  декрета, написанного  по  его
согласию с  членами Совета,  державшими его сторону.  Он прочитал
его  собранным  войскам и  прибавил,  что надеется  на их  полную
доверенность.

Декрет  Совета старейшин  был обнародован  при барабанном  бое по
всем  кварталам  Парижа.  Потом  Бонапарт  издал  прокламацию,  в
которой  говорил:  "Я  беру  на  себя  попечение  о  безопасности
народного представительства..."

Таким  образом,  Бонапарт  был,  по-видимому, законно  облечен  в
полновластие над столицей,  а Директория ничего не предпринимала,
и,  сказать к  ее оправданию,  не могла ничего  предпринять. Гойе
простосердечно  сидел у  себя  дома, в  Люксембурге, дожидаясь  к
обеду главу  заговорщиков, который в этот  день напросился к нему
обедать  специально для  того,  чтобы посредством  этого удержать
президента  республики   в  его  столовой.   Мулен  выражал  свое
негодование   в   бесполезных   представлениях.  Баррас   получил
известие, что политический переворот,  от которого он ждал личных
выгод, будет приведен в исполнение без его участия. Сиейес и Роже
Дюко  решили сдать  должности и  сами были в  числе заговорщиков.
Следовательно, Бонапарт  мог встретить препятствия  разве в одном
Совете.

Он  явился   на  его   заседание  19  числа,   в  час  пополудни,
предварительно  заняв  все  важные  пункты  своими  войсками  под
командой преданных ему генералов, с собой он взял Бертье, Мюрата,
Ланна и  некоторых других. О Гойе  и Мулене сказали народу, будто
они отказались от директорства, чего вовсе не было. Сиейес и Роже
Дюко  отказались   действительно,  и   первый  имел  осторожность
попросить,  чтобы  его  держали  под  домашним  арестом.  Баррас,
убежденный Талейраном, также  отказался и немедленно отправился в
Гробуа, оставив  к президенту Совета старейшин  письмо, в котором
сказал,  что  "с радостью  вступает  снова  в ряды  недолжностных
граждан".

Несмотря  на  то, что  заговорщики  считали  себя членами  Совета
старейшин, Бонапарт  встретил в его  членах больше сопротивления,
чем  ожидал,  до  того, что  привыкнув  в  армии быть  окруженным
людьми,  беспрекословно покорными  его воле, он  здесь совершенно
смешался и  едва не  утратил всех приобретенных уже  выгод. Он то
говорил слова без связи,  то оправдывал свое поведение прошедшими
заслугами.  Наконец, когда  Лангле нашел  случай напомнить  ему о
конституции,  Наполеон  ободрился  и  вскричал: "Конституция!  Вы
действовали   вопреки  ей  восемнадцатого   фруктидора,  двадцать
второго  флореаля, тридцатого  прериаля.  Конституция! Да  на нее
опираются  все партии,  и  все действуют  вопреки ей!..  И нынче,
разве  заговор опирается  не на  конституцию?.. Если  уж пришлось
говорить искренне, так я  скажу вам, что директоры Баррас и Мулен
предлагали мне стать во главе партии, желающей ниспровергнуть все
либеральные идеи".

Эти  слова  взволновали  все  страсти.  Совет  потребовал,  чтобы
Бонапарт вполне объяснился  перед лицом нации. Тут замешательство
его  возросло  до высочайшей  степени,  и он  не нашелся  сделать
ничего  более, как,  удаляясь,  вскричать: "Кто  меня любит,  тот
ступай за мной!"

В  Пятисотенном   Совете  буря  была  еще   сильнее,  потому  что
большинство его  членов оставалось непоколебимым  в преданности к
республике и  конституции. Представители принимали новую присягу,
желая   поддержать   существующий  порядок,   как  двери   Совета
растворились,  и вошел  Бонапарт.  Его появление  возбудило почти
общее   негодование.  Со   всех  сторон  раздались   крики:  "Вон
диктатора!  Вон   Кромвеля!  Для  Бонапарта  нет  покровительства
законов!"  Наполеон увидел,  что не  может устоять  против грозы,
немедленно возвратился к своему  конвою и поехал к войску. Тут он
почувствовал  себя в  своей сфере  и совершенно  ободрился, когда
увидел Люсьена,  президента Пятисотенного Совета, по