атронов - один уже в стволе, а четыре других в магазине, - его
совершенно не волновало, что он не захватил еще. Если  ему  так
не  повезет,  что  при  встрече с чем-то он не свалит это пятью
выстрелами  почти  в  упор,  то  ясно,  что  сам  не   проживет
достаточно долго для того, чтобы перезарядить ружье.
     Подойдя  к  фасаду  дома,  взобрался  по лесенке крыльца и
дернул за ручку парадной двери. Она была заперта.
     Ключи от дома висели  на  бисерной  цепочке,  отдельно  от
автомобильных  ключей.  Он  выловил цепочку из джинсов и открыл
дверь.
     Стоя снаружи, Эдуардо сжал дробовик в правой руке, а левую
протянул  через  порог,  за  полуоткрытую  дверь,  ища   ощупью
выключатель.   Ожидал,   что   нечто   бросится   на   него  из
угольно-черной прихожей - или положит свою руку на его, пока он
будет гладить стену в поисках.
     Щелкнул  выключатель,   и   свет   наполнил   весь   холл,
выплеснулся  мимо  него  на  крыльцо. Он пересек порог и сделал
несколько шагов в  глубину  дома,  оставив  дверь  позади  себя
отворенной.
     Дом был спокоен.
     Темные  комнаты  по  обе  стороны коридора. Кабинет слева.
Гостиная справа.
     Ему не нравилась мысль повернуться спиной к любой из  этих
комнат,  но,  наконец  он  двинулся направо, под арку, выставив
ружье перед собой. Когда он зажег люстру на потолке, просторная
гостиная оказалась пустой.  Никаких  следов  вторжения.  Ничего
необычного.  Затем заметил нечто черное, лежащее на белой кайме
китайского  ковра.  Сначала  ему  пришло  в  голову,  что   это
испражнения, которые оставил зверек, бывший в доме. Но когда он
встал над этим и поглядел с близкого расстояния, то увидел, что
это  всего  лишь затвердевший комок мокрой земли. Пара травинок
торчала из него, как щетина.
     Вернувшись в коридор, увидел, что пропустил в первый  раз:
маленькие  крошки  грязи  разбросаны  по дубовому полированному
полу.
     Осторожно ступил в кабинет, где люстры на потолке не было.
Приток света из коридора  рассеял  тени  достаточно  для  того,
чтобы он смог отыскать и включить лампу на столе.
     Крошки    и   пятна   грязи,   уже   высохшей,   запачкали
промокательную бумагу. Еще больше ее было  на  красном  кожаном
сиденье стула.
     - Что за черт? - поинтересовался он тихо.
     Быстро  распахнул стеклянные дверцы стенного шкафа, но там
никто не скрывался.
     В коридоре тоже проверил шкафчик. Никого.
     Парадная дверь была все  еще  открыта.  Он  никак  не  мог
решить,  что  с  ней  делать.  Ему  нравилось, что она открыта,
потому что это предоставляло  ему  незагражденный  выход,  если
понадобится  быстро  уйти  отсюда.  С  другой  стороны, если он
обыщет дом сверху  донизу  и  никого  не  найдет,  то  придется
возвращаться, запирать дверь и снова обыскивать каждую комнату,
чтобы  обезопасить себя от того, что могло проскользнуть за его
спиной. С неохотой закрыл дверь и установил запор.
     Бежевый широкий ковер от стены до стены  спускался  сверху
по  лестнице  с  дубовым паркетом и тяжелыми перилами. В центре
нескольких нижних ступеней лежали шматки сухой земли.  Немного,
но достаточно, чтобы уцепиться глазу.
     Поднял взгляд на второй этаж.
     Нет. Сначала внизу.
     Он  ничего не нашел ни в дамской туалетной, ни в шкафу под
лестницей, ни в  большой  столовой,  ни  в  гардеробной,  ни  в
технической  мойке. Но на кухне грязь была снова, и больше, чем
где бы то еще.
     Недоеденный  ужин  из  ригатони,  колбасы   и   бутерброда
оставался  на  столе,  так как его прервало внезапное появление
енота и смерть зверька  в  конвульсиях.  Комки  высохшей  грязи
покрывали  ободок  обеденной  тарелки.  Стол вокруг тарелки был
покрыт горошинами сухой земли. Похожий на паука коричневый лист
свернулся в миниатюрный свиток, рядом мертвый жук,  размером  с
центовую монету.
     Жук  лежал  на  спинке, шесть окостеневших лапок задраны в
воздух. Когда он перевернул его осторожно пальцем,  то  увидел,
что панцирь был радужно-сине-зеленого цвета.
     Два   сплющенных   комка  грязи,  как  блинчики  в  доллар
величиной, были вмяты в сиденье стула. Пол рядом со стулом  был
просто осыпан крошками и шмотками.
     Другое   место   концентрации   грязи   находилось   перед
холодильником. Всего  вместе  набралось  бы  на  пару  столовых
ложек, но было также несколько травинок, другой засохший лист и
земляной  червяк.  Червяк был все еще жив, но бешено извивался,
страдая от потери влаги.
     Ползущее ощущение на затылке и  внезапная  убежденность  в
том,  что  за  ним  кто-то  наблюдает,  заставили Эдуардо сжать
дробовик обеими руками и  резко  обернуться  к  окну,  затем  к
другому. Никакого бледного призрачного лица, прижатого к стеклу
с той стороны, как он воображал.
     Только ночь.
     Хромированная  ручка  холодильника была запачкана, и он не
стал ее касаться. Открыл  дверь,  дергая  за  ее  угол.  Еда  и
напитки  внутри  казались  нетронутыми, все точно так же, как и
оставил.
     Дверцы обоих двухконфорочных плиток  были  распахнуты.  Он
закрыл  их,  не  трогая  ручек, которые тоже в некоторых местах
были покрыты неопределимой тинистой грязью.
     За край  дверцы  плиты  зацепилась  и  оторвалась  полоска
ткани,  в  полдюйма  шириной  и  менее  дюйма в длину. Она была
бледно-голубая,  с  редкими  кривыми  линиями  голубого   цвета
потемнее,   что,   должно  быть,  представляло  из  себя  часть
повторяющегося узора на более светлом фоне.
     Эдуардо уставился на этот клочок одежды  чуждой  вечности.
Время,  казалось,  остановилось,  и вселенная зависла спокойно,
как маятник разбитых дедушкиных часов, - пока льдинки глубокого
страха не образовались в его  крови,  отчего  он  задрожал  так
безудержно,  что  застучали  зубы.  Кладбище... Он снова обежал
кухню, к одному окну, к другому, но ничего не увидел.
     Только ночь. Ночь. Слепое,  бесцветное,  равнодушное  лицо
ночи.
     Эдуардо  пошел наверх. Отмечал комья, шмотки и пятна земли
- когда-то влажной, а теперь высохшей - их можно было  найти  в
большинстве  комнат. Еще один лист. Еще два жука, высохших, как
древний папирус. Камешек, размером с вишневую косточку, гладкий
и серый.
     Заметил, что некоторые выключатели  тоже  были  запачканы.
После  этого  он  включал  свет,  натягивая  на кисть рукав или
пользуясь прикладом дробовика.
     Он  оглядел  все  комнаты,  обыскал  все  шкафы,  осмотрел
внимательно за и под каждым предметом мебели, где были пустоты,
которые  можно  было  счесть достаточными для укрытия, даже для
чего-то настолько большого, как шести-восьмилетний  ребенок,  и
когда  удовлетворенно  решил,  что ничего не прячется на втором
этаже, то вернулся  в  конец  верхнего  коридора  и  дернул  за
свисавшую веревку, которая опускала лестницу на чердак.
     Свет на чердаке включался из коридора, поэтому не пришлось
подниматься   в  темноте.  Он  осмотрел  каждую  тенистую  нишу
глубоких и пыльных карнизов, где мотыльки, похожие на снежинки,
повисли в паутине, как ниточки льда, и нависали кормящиеся  ими
пауки, холодные и черные, как тени.
     Внизу,  на кухне, Эдуардо проскользнул к медной щеколде на
двери погреба. Она открывалась только с кухни. Ничто  не  могло
спуститься вниз и закрыться изнутри.
     С  другой  стороны,  парадная  и  задняя  двери  дома были
заперты, когда он выехал  в  город.  Никто  не  мог  проникнуть
внутрь - или снова закрыть, уходя,
- без  ключа,  а  единственно существующие ключи были у него. И
все эти проклятые замки были заперты, когда он пришел домой: во
время осмотра не обнаружилось ни одного выбитого или  отпертого
окна. Но нечто все же определенно проникло внутрь и потом ушло.
     Он  прошел  в  погреб  и  обыскал две огромные комнаты без
окон. Они были холодные, слегка заросшие плесенью и пустые.
     В настоящий момент дом был весь закрыт.
     И он был в нем единственным живым существом.
     Выйдя наружу, старик запер за собой передний вход и загнал
"чероки" в  гараж.  Опустил  дверь  дистанционным  управлением,
прежде чем вылезти из автомобиля.
     Следующие  несколько  часов  он отскребал и пылесосил весь
мусор в доме с такой настойчивостью и неослабевающей  энергией,
что  внешне  наверняка  приблизился к виду безумца. Использовал
жидкое  мыло,  сильный  раствор  аммония,  распрыскивал  лизол,
считая,  что  каждая  испачканная  поверхность  должна  быть не
просто  чистой,   но   продезинфицированной:   по   возможности
настолько   же   стерильной,   как  наружная  часть  больничной
операционной или лаборатории. С него постоянно тек пот, который
вымочил рубашку и склеил волосы с кожей головы. Мышцы шеи, плеч
и рук начали ныть от повторяющихся оттирающих движений.  Слабый
артрит  в  руках  вспыхнул  с большей силой: суставы распухли и
покраснели от сжимания щеток  и  тряпок  с  почти  маниакальной
силой.
     Но  он  сжимал их еще плотнее, чем прежде, пока от боли не
закружилась голова и не потекли слезы из глаз.
     Эдуардо знал, что пытается не просто  санировать  дом,  но
очистить  себя  самого  от некоторых ужасных мыслей, которые не
мог вынести, и идей, верность которых  не  сможет  исследовать,
совершенно  точно  не  сможет.  Для  этого  он превратил себя в
чистящую машину, бесчувственного  робота,  стараясь  как  можно
ближе  и  пристальней  сконцентрировать свое внимание на черной
работе руками. Тяжело дышал аммониевыми испарениями, как  будто
они могли продезинфицировать его мозги, пытался истощить самого
себя  настолько,  чтобы потом смочь заснуть и, может быть, даже
забыться.
     Когда он все вычистил, то уложил использованные  салфетки,
тряпки,  щетки  и  губки  в пластиковый пакет. Покончив с этим,
завязал верх пакета и поместил  его  наружу,  в  мусорный  бак.
Обычно   он  споласкивал  губки  и  щетки  и  оставлял  их  для
вторичного пользования, но не в этот раз.
     Вместо того  чтобы  вынуть  бумажный  пакет  из  пылесоса,
выставил  весь  аппарат  к  баку.  Он  не  хотел задумываться о
происхождении микроскопических частиц, ныне поглощенных щетками
и попавших внутрь пластиковой кишки, большей  частью  настолько
крошечных,   что   никто  не  может  быть  уверенным,  что  они
уничтожены. Пока не разберет пылесос и не выскребет каждый дюйм
и каждую доступную впадинку хлоркой, а может быть, даже и тогда
не успокоится.
     Вынул из холодильника всю еду  и  напитки,  которых  могла
коснуться...  мог  коснуться "гость". Все, что было завернуто в
полиэтилен  или  фольгу,  даже  если  не   казалось   тронутым:
швейцарский  сыр, чеддер, остаток ветчины, половинка бермудской
луковицы. Распечатанные контейнеры, пакеты  и  пачки  следовало
отбросить: фунтовый тюбик мягкого масла со сломанной крышечкой;
банки  с  укропом  и  сладкими  огурчиками,  оливками,  вишнями
мараскин,  майонезом,  горчицей;  бутылки  с   отвинчивающимися
крышками - соусом для салата, соевым соусом, кетчупом. Открытая
коробка  изюма,  открытый пакет молока. От мысли о том, что его
губы коснуться чего-то, чего прежде касался "гость", тошнило, и
он вздрагивал. Когда покончил  с  холодильником,  там  осталось
немного:  несколько  закрытых  банок  безалкогольных напитков и
бутылки пива.
     После всего Эдуардо зараженными вещами. Нужно  быть  очень
аккуратным. Никакая акция сейчас не чрезмерная.
     Не  просто  бактериальное  заражение,  нет. Если бы только
так,  то  было  бы  легко.  Боже,  если  бы  только!   Духовное
заражение.  Темнота,  способная  просочиться  в сердце, протечь
глубоко в душу.
     Даже не думай об этом. Не надо. Не надо.
     Слишком устал, чтобы думать. Слишком стар,  чтобы  думать.
Слишком напуган.
     Из  гаража он принес голубой холодильничек "Стайрофоум", в
который вылил целое ведро воды, поставив морозильник  на  режим
автоматического  производства  льда.  Он втиснул восемь бутылок
пива в лед и положил открывалку в боковой карман.
     Оставив  везде  зажженным  свет,  перенес  холодильник   и
дробовик наверх, в заднюю спальню, где спал последние три года.
Положил пиво и ружье рядом с кроватью.
     Дверь  спальни  запиралась  лишь  на  ненадежную щеколду с
ручкой, которая управлялась нажатием бронзовой кнопки. Все, что
требовалось для того, чтобы зайти в комнату из коридора, -  это
хороший  удар  ногой.  Поэтому  он  опрокинул, тесно придавив к
ручке, стул с прямой спинкой.
     Не думай о том, что может пройти сквозь дверь.
     Пускай мозги закроются. Все внимание  на  артрит,  боль  в
мышцах, болячку на шее - пусть это сотрет все мысли.
     Эдуардо  принял  душ и мылся так те тщательно, как оттирал
запачканные  места  в  доме.  Закончил  только   тогда,   когда
обнаружил, что израсходовал весь запас горячей воды.
     Оделся,  но  не  для  сна: носки, военные брюки, футболка.
Встал в ботинках рядом с кроватью, около дробовика.
     Хотя часы на тумбочке и его наручные были согласны в  том,
что  сейчас без десяти три утра, Эдуардо не брал сон. Он сел на
постель, уперся в горку подушек и головную планку кровати.
     Дистанционным управлением включил  телевизор  и  проглядел
кажущуюся  бесконечной  череду каналов, которые передавались по
спутниковой  антенне,  установленной  позади   конюшни.   Нашел
боевик,  полицейские  против  наркобандитов  -  много  беготни,
прыжков и  стрельбы,  потасовок,  погонь  и  взрывов.  Выключил
полностью  звук,  потому  что хотел слышать, когда где-нибудь в
доме раздастся подозрительный шум.
     Выпил первую бутылку  быстро,  глядя  на  экран.  Даже  не
пытаясь  следить  за  сюжетом,  он просто позволил своим мозгам
заполнится абстрактным мельтешением картинок и яркими вспышками
меняющихся цветов.  Они  понемногу  стирали  темные  пятна  тех
ужасных мыслей. Тех упрямых мыслей.
     Что-то  стукнулось  о  стекло окна, выходящего на западную
сторону.
     Поглядел на жалюзи, которые были плотно закрыты.
     Еще раз стукнуло. Как будто камешек по стеклу.
     Его сердце заколотилось.
     Заставил себя снова поглядеть на экран.  Картинки.  Цвета.
Он прикончил бутылку пива. Открыл вторую.
     Тук. И снова, почти сразу. Тук.
     Может  быть, это просто мотылек или жук-навозник, пытается
пробиться к свету, который не могут целиком скрадывать закрытые
жалюзи.
     Он мог бы встать, подойти к окну  и  открыть,  посмотреть,
что это летающий жучок колотится о стекло, и успокоиться.
     Даже не думай об этом!
     Большой глоток из второй бутылки.
     Тук.
     Что-то  стояло  на темной лужайке внизу и глядело на окно.
Нечто такое, что точно знало, что он там, хотевшее  вступить  в
контакт.
     Но на этот раз не енот.
     Нет, нет, нет!
     Теперь  не  хитрая  пушистая  мордочка  с маленькой черной
маской. Не прекрасная шкурка и хвост с черным колечком.
     Картинки,  цвета,   пиво.   Выскребать   нелегкие   мысли,
очищаться от заразы.
     Тук.
     Если  он  не  избавит  себя  от  чудовищной мысли, которая
пачкает его мозг, то рано или поздно обезумеет. Скорее рано.
     Тук.
     Если подойдет к окну, уберет жалюзи и поглядит вниз на то,
что на лужайке, то даже безумие  не  будет  надежным  укрытием.
Увидев   однажды,   однажды   узнав,   он  будет  иметь  только
единственный выход. Дуло дробовика  в  рот,  и  палец  ноги  на
спусковом крючке.
     Тук.
     Он  повысил  громкость  телевизора.  Еще.  Еще.  Прикончил
вторую бутылку.  Снова  усилил  громкость,  до  тех  пор,  пока
хриплая  звуковая  дорожка  бешеного  фильма  не  затрясла  всю
комнату. Сдернул крышечку с третьей бутылки, очищая свои мысли.
Может быть, утром он забудет о болезни,  о  безумных  решениях,
которые  так  настойчиво ему досаждали этой ночью, забудет их и
смоет их волной алкоголя. Или,  возможно,  умрет  во  сне.  Его
почти  не  заботило,  как.  Он  надолго  присосался  к горлышку
третьей бутылки, вытягивая из него то ли первую, то  ли  вторую
форму забвения.


        11

     Март,  апрель  и  май  Джек  пролежал  в  гипсе,  подбитом
войлоком, часто с ногой под тягой, страдая  от  боли,  судорог,
мышечных спазмов, неуправляемых нервных тиков и зуда кожи в тех
местах,   которые   нельзя  было  почесать  под  повязками.  Он
переносил все эти неудобства и многие другие почти безропотно и
благодарил Бога за то, что будет жить и сможет  снова  обнимать
свою жену и видеть, как растет сын.
     Сложностей  со  здоровьем  было  даже  больше,  чем мелких
неудобств. Риск  пролежней  сохранялся  всегда,  хотя  гипсовый
панцирь  был  сформован  с  большой тщательностью и большинство
сиделок были заботливы, внимательны и опытны. Однажды случилось
неправильное сжатие, которое вылечивалось нелегко: могла быстро
начаться гангрена. Из-за того, что он периодически  пользовался
катетером,  шансы  получить  инфекцию  в уретре повышались, что
могло  привести  к  весьма  серьезным  формам  цистита.   Любой
пациент, находящийся без движения долгое время, был в опасности
из-за  возможного  развития тромбов, которые могли вырваться на
свободу и распространиться по всему телу, поселиться  в  сердце
или  мозге,  убить  его  или  спровоцировать серьезные мозговые
повреждения. Хотя Джека постоянно насыщали  лекарствами,  чтобы
сократить  возможность подобных осложнений, это было именно то,
что его пугало сильнее всего.
     И он волновался за  Хитер  и  Тоби.  Они  были  одни,  это
тревожило,  несмотря  на  то, что Хитер, под руководством Альмы
Брайсон, кажется, приготовилась справиться  с  чем  угодно,  от
одинокого грабителя до нападения враждебного государства. Но на
деле мысль обо всем этом вооружении в доме
- а то, что оно было им нужно, говорило об умонастроении Хитер,
- волновала  его  едва  ли  не  больше  чем тревога о чьем-либо
вторжении.
     И деньги заботили его сильнее, чем  церебральная  эмболия.
Он  был нетрудоспособен и ломал голову над тем, как снова найти
работу на полную ставку. Хитер была без  работы,  экономика  не
показывала  признаков  выхода  из  депрессии,  а  их сбережения
постепенно истощались. Друзья из департамента открыли кредит на
его  семью  в  отделении  "Уэллс  Фарго  Банка",  и  взносы  от
полицейских и частных лиц теперь составляли более двадцати пяти
тысяч  долларов.  Но  медицинские  и  реабилитационные  расходы
никогда целиком не покрывались страховкой,  и  он  ожидал,  что
даже  кредитный фонд не вернет их к скромному уровню финансовой
надежности, которой  они  довольствовались  до  перестрелки  на
станции  Аркадяна.  К  сентябрю или октябрю платить по закладам
будет невозможно.
     Однако Джек был в силах хранить все  эти  тревожные  мысли
при  себе,  частично  потому, что знал, что у других людей есть
свои тревоги и что некоторые из них могут быть посерьезней, чем
у него. А также  и  потому,  что  был  оптимистом,  верующим  в
лечащую  силу  смеха и позитивного мышления. Хотя некоторые его
друзья думали, что его отношение к напастям - это  бравада,  но
он  с этим ничего не мог поделать. Насколько себя помнил, таким
уродился. Когда пессимист глядел на стакан  вина  и  видел  его
полупустым,  Джек  не  только  видел  его  полуполным, но еще и
воображал, что это лучшая часть бутылки, которую ему  предстоит
выпить.  Он  был в гипсовом панцире и временно нетрудоспособен,
но   чувствовал,    что    спасен    и    избежал    постоянной
нетрудоспособности  и  смерти.  Он  испытывал боль, конечно, но
многие люди в этой же больнице страдали от боли пострашней.  До
тех  пор,  пока  стакан  не пустеет и бутылка - тоже, он всегда
будет предвкушать следующий глоток вина, а не сожалеть  о  том,
что так мало осталось.
     В  свое  первое посещение больницы в марте Тоби испугался,
увидев отца обездвиженным, и  его  глаза  наполнились  слезами,
даже  хотя  он  прикусил губу, задрал подбородок и пытался быть
мужественным.  Джек  сделал  все  возможное,  чтобы  свести   к
минимуму  эффект  от серьезности своего положения. Настаивал на
том, что он выглядел тогда хуже,  чем  был  на  самом  деле,  и