Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
ревела, прыжком оказалась у перекрестка, тормознула, оставляя на асфальте
черные следы, из нее повыскакивали люди и побежали за гостем. Догнали или
нет, не знаю, - он мог и на телеграф зайти, и в Скатертный переулок. В
другой раз сестра, входя с улицы, обеспокоенно сообщила: "Двое стоят в
подъезде". "Да ты не бойся, - уговаривает ее мама, - таких старых, как я,
не арестовывают". Хотя она знала, что уже арестованы член Литовской группы
Хельсинки Владлас Лапенис - 1906 г. рождения и член Украинской группы,
семидесятидвухлетняя Оксана Мешко.
Настоящей поддержки в семье мама не имела: я была кроме работы занята своей
новой семьей, дочкой, серьезно болевшей; к маме забегала часто, очень
любила всех ее друзей, но мало вникала в их дела. Ее внуки рано женились и
съехали к женам. Казалось, мама могла теперь жить спокойно, но она была
полностью поглощена делами группы и работала в свои семьдесят лет
неустанно. Только сейчас, держа в руках все сборники Московской
Хельсинкской группы, я вижу, какой колоссальный объем работы выполняли
шесть-семь человек.
Каждое лето Софья Васильевна по-прежнему проводила на участке в Строгино,
где на ее попечении кроме моей дочки теперь паслись и старшие правнуки
Софьи Васильевны - Данечка, Руся и Кузя (Саша). Сюда часто наезжали
Терновские, бывали Таня Осипова, Слава Бахмин, Иван Ковалев. По вечерам с
дорожки между садовыми участками, где шестилетняя Галочка бегает с
компанией таких же дошкольников, вдруг раздается ее звонкий голосок:
"Группа "Хельсинки", за мной!" Мы хохочем, Наталья Васильевна в ужасе.
Соседи уже знают, кто такая Каллистратова, быстро распространяется слух,
что рядом живет адвокат, который бесплатно всем помогает. И вот на участок
тянется вереница пенсионеров - в законе непросто разобраться, многие не
знают о своих правах и получают пенсию меньше, чем полагается. В любой
обстановке, посреди хозяйственных забот, когда кто-нибудь спрашивал, как
доказать стаж, как исчислить пенсию, мама вытирала руки, брала лист бумаги
и легко, без черновика, писала заявление - лаконично и убедительно, давала
адреса, куда жаловаться при отказе. Потом и в Москве это продолжалось -
приходили за советом и помощью соседи и по улице Воровского, и по улице
Удальцова. Только когда (уже в 80-х гг.) появилась возможность повысить
пенсию ей самой, она вдруг усомнилась: "Нет, не буду я писать, мне не
положено - ведь я наработала необходимый стаж уже после оформления пенсии".
Пришлось ее уговаривать. Она написала-таки заявление, добавили ей к 120
рублям еще 11 рублей 31 копейку, и она была очень довольна.
Летом 1977 г. в стране началось "всенародное обсуждение" проекта новой
Конституции. Многие правозащитники использовали эту возможность для
изложения своих взглядов. Софья Васильевна тоже отправила в "Известия"
большую рукопись с критикой проекта и рядом добавлений к нему. Основной
порок законопроекта она видит в наличии 6-й статьи, провозглашающей КПСС
"руководящей и направляющей силой советского общества", обращает внимание
на противоречие со статьей 2-й, утверждающей, что вся власть в СССР
принадлежит народу. Всего полгода не дожила она до отмены 6-й статьи (через
тринадцать лет после ее замечаний!).
22 октября 1977 г. я пришла с работы домой и увидела, что мама как-то
странно лежит на диване. "Со мной что-то случилось, - сказала она, -
поймала утром такси, чтобы ехать к тебе, села и молчу, как дура, адреса
сказать не могу, еле-еле в конце концов выговорила". Доехав, она еще пошла
в детский сад (в нашем же доме) к Гале, на родительское собрание, потом в
квартиру зашел Петр Егидес советоваться насчет журнала "Поиски". Маме опять
стало трудно говорить. Я позвонила Недоступу, который приказал: "Немедленно
в больницу". Оказалось нарушение мозгового кровообращения, онемели правая
рука и нога. На следующий день я получила из реанимационного отделения
записку, написанную страшно изменившимся, дрожащим почерком: "Маригуля, не
волнуйся, я чувствую себя уже лучше". Спихнув Галку на пятидневку, я
поселилась на несколько дней у мамы в палате. Не только двигаться, но и
говорить она почти не могла, но улыбалась все так же. Через два месяца
двигательная система и речь восстановились полностью, только слабость в
правой руке осталась. И вот, в конце декабря я уже вижу на ее столе
рукопись очередного документа - 28, о голодовке Петра Винса.
Домой к маме приходили знакомые и незнакомые - адрес был опубликован, дверь
не запиралась. Рассказала она мне однажды об очень неприятном случае.
Пришел какой-то мужчина с горящими глазами и, не представившись, стал
требовать от нее адрес Андрея Дмитриевича. Она пыталась выяснить, в чем
дело, но ему нужен был только Сахаров. Направить к Андрею Дмитриевичу явно
больного человека мама, конечно, не могла. И когда он с угрожающим криком
"Так вы не хотите дать мне адрес!" стал приближаться к маме, она вдруг
спросила у него: "Вам, наверное, нужны деньги?" - и тут же протянула ему из
сумки двадцать пять рублей. Он как-то сразу обмяк, взял деньги и, не говоря
больше ни слова, вышел. Я долго потом пыталась понять, почему она, вместо
того, чтобы закричать, позвать на помощь (квартира-то коммунальная, были в
ней люди) решила дать ему денег. "Сама не знаю, - отвечала мама, - так мне
показалось". Ее находчивость в трудные минуты всегда меня поражала.
В конце ноября 1978 г. Софья Васильевна, только что выйдя из больницы (где
провела полтора месяца из-за холецистита и воспаления желчного пузыря),
перевезла к себе, на Воровского заболевшую раком восьмидесятидвухлетнюю
Наталью Васильевну, которая, правда, держалась с редким мужеством - в этом
не уступала младшей сестре. Никто не слышал от нее ни жалобы, ни стона, и
до последних дней она себя обслуживала. Новый, 1979 г. мы встречали на
Воровского все вместе - со всеми детьми и внуками. Наталья Васильевна
сидела во главе стола, со строгой осанкой бывшей институтки (она всю жизнь
переживала, что мы - Соня, я, дети - "горбимся"). В огромной прихожей нашей
коммуналки, украшенной гирляндами, были веселые танцы, прыгали ребятишки. А
в два часа ночи начался потоп. Из-за небывалых для Москвы сорокаградусных
морозов лопнули трубы отопления. Вода лилась и в квартиру, и в шахту лифта,
и на лестницу. К утру вся лестничная клетка была в сталактитах и
сталагмитах. Спуститься можно было только с ледорубом. Мы с мамой начали
разрабатывать план эвакуации, но Наталья Васильевна решительно сказала, что
никуда не поедет, можно потеплее одеться и включить рефлектор (слава Богу,
электричество работало). Так мы, промучавшись несколько дней, дождались,
пока восстановили отопление и скололи лед. А в феврале Наталья Васильевна
умерла.
Софья Васильевна писала своей двоюродной сестре Лиде Поповой: "4 мая 1979
г. Дорогая Лидочка! Получила твое письмо, грустное и заботливое... В
праздничные дни ездили с Марго и Галочкой, с Таней - женой Димы, и самым
младшим моим правнуком в сад... Там без Наточки сиротливо и пусто. Она так
мечтала (еще за несколько дней до конца) поехать в свой любимый сад,
посадить морковку. Вот мы и съездили. Морковку посадили... Сама я твоему
совету насчет санатория не последую. Только со своими родными и друзьями
рядом еще можно жить. Пока я чувствую себя вполне сносно, а уж если
разболеюсь, то для меня на Пироговке найдется койка. Там не хуже, чем в
санатории, и буду со своими, а не с какими-то чужими тетками. Желаю тебе
бодрости и сил. Мы еще нужны своим взрослым детям, и надо крепиться. Крепко
тебя целую. Соня".
Настроение у Софьи Васильевны не блестящее: аресты следуют за арестами;
вынуждают к отъезду за границу Татьяну Ходорович и Людмилу Алексееву; в
конце октября арестовывают Татьяну Великанову, на следующий день -
священника Глеба Якунина. Софья Васильевна пишет в открытом письме в защиту
Великановой: "Я не только знаю об этой деятельности, но в меру своих сил и
способностей делаю то же самое. Убеждена, что вся правозащитная
деятельность Великановой, как и моя, является легальной, открытой и не
содержащей в себе никакого криминала. Я заявляю, что готова вместе с
Т.М.Великановой и наряду с ней отвечать перед любым гласным и открытым
судом".
А в ноябре 1979-го она снова на своей "любимой" Пироговке - на этот раз с
тяжелейшей пневмонией. Уже в больнице она узнает, что 4 декабря арестованы
Валерий Абрамкин и Виктор Сорокин - члены редакции журнала "Поиски", 7
декабря - Виктор Некипелов. Здесь же она редактирует и подписывает
Хельсинкские документы об этих арестах. Под Новый год начинается война в
Афганистане. Сразу после выписки Софьи Васильевны с ее участием
составляются документы: 118 - о преследованиях верующих, 119 - о
вторжении в Афганистан, 120 - о разгроме журнала "Поиски".
КГБ надеется окончательно расправиться с инакомыслием и наносит решительный
удар: 8 января 1980 г. выходит указ о лишении Андрея Дмитриевича Сахарова
всех наград и званий трижды героя, а 22 января его увозят в Горький. Кроме
Хельсинкского документа 121 в защиту Сахарова, вышедшего 29 января, семь
человек - С.Каллистратова, В.Бахмин, И.Ковалев, А.Лавут, Т.Осипова,
А.Романова, - посылают письмо в комиссию ООН по правам человека. "Мы
надеемся, что позорная акция советских властей по отношению к А.Д.Сахарову,
равно как и общая кампания по подавлению правозащитного движения в целом
<...> получат должную оценку", - пишут они. К лету на свободе лишь трое из
них: в феврале арестовывают Бахмина, в апреле - Терновского и Лавута, в мае
- Осипову. В июне после многочисленных обысков и допросов уезжает на Запад
Ярым-Агаев. В Московской Хельсинкской группе остаются четверо - Е.Боннэр,
С.Каллистратова, Н.Мейман, И.Ковалев.
Летом в нашу семью приходит горе - на Памире внезапно умирает мой муж, Юрий
Широков. Мастер спорта по альпинизму, последние годы он не ходил на
восхождения, но каждое лето ездил в горы - в качестве главного судьи
всесоюзных соревнований по альпинизму. "Не волнуйтесь, - уговаривал он нас,
- я же внизу, под горой буду сидеть". Но "внизу" - это на высоте почти пяти
километров, и сердце не выдержало. Мама, даже не обсуждая со мной этого
вопроса, как само собой разумеющееся, переселяется ко мне на улицу
Удальцова, чтобы девятилетняя Галя, привыкшая днем быть с отцом (как
физик-теоретик он работал в основном дома), не оставалась одна. Для себя
она резервирует субботы и воскресенья, которые проводит на Воровского. Да
иногда - когда Елена Георгиевна приезжает из Горького - звонит мне на
работу: "Приходи пораньше, сегодня я еду на Чкалова". Переживает, что
тратит много денег на такси, но ни на метро, ни на троллейбусе она ездить
давно уже не в силах: тут же начинается приступ стенокардии.
19 сентября - очередной день рождения. Очень грустный. Накануне, 16-го,
арестовали Ирину Гривнину. Народу, как всегда, много, но в основном не
правозащитники, а их жены, сестры, матери, дети. Рассматриваем подаренную
год назад Библию, где под словами "Нашей земной Заступнице - Софье
Васильевне Каллистратовой с Верой, Надеждой и Любовью" - около двадцати
подписей тех, кто отправился отбывать долгие сроки в Пермских и Мордовских
лагерях, или в ссылке, или покинул страну. Оставшиеся ясно видят, что их
ждет, но продолжают дело, ставшее долгом жизни.
Вскоре Софья Васильевна пишет открытое письмо в защиту Тани Осиповой:
"На 11/Х1-1980 г. я вызвана на допрос к ст. следователю по особо важным
делам КГБ СССР Губинскому Александру Георгиевичу в качестве свидетеля по
делу Татьяны Осиповой.
Я знаю Осипову как честного, правдивого, бескорыстного и очень скромного
человека, как активного правозащитника. Одна из основных черт характера
Тани Осиповой - доброта, стремление поспешить на помощь человеку, попавшему
в беду. Она нетерпима к произволу, злу и насилию.
Я, так же, как и Осипова, являюсь членом Московской группы содействия
выполнению Хельсинкских соглашений в СССР. Эта группа ставит своей целью
сбор и распространение правдивой информации о случаях нарушений прав
человека в СССР, действует легально, открыто. Наши действия не преследуют
политических целей и полностью укладываются в рамки норм, установленных
советской Конституцией, Международным пактом о гражданских и политических
правах (ратифицированным СССР) и Заключительным Актом Хельсинкского
совещания.
Все документы Группы, подписанные Осиповой <...> подписаны также и мною.
Вместе с Татьяной Осиповой и наряду с ней я готова отвечать перед любым
гласным открытым судом.
Поэтому я не могу и не хочу быть "свидетелем" по делу Осиповой и ни на
какие вопросы следователя отвечать не буду".
В конце года я получила из Франции от брата известие, что безнадежно болен
отец и надо приехать. Первый раз я была у него в 1967 г. - мне дали
разрешение на выезд благодаря хлопотам отца в ЦК КПСС через секретаря
компартии Франции Вальдека Роше. Мне тогда позвонили с Новой площади и
любезно сказали: "Вы хотите поехать к отцу? Пожалуйста, приходите в ОВИР за
паспортом". В 1971 г. ОВИР отказал мне в разрешении пригласить к себе брата
и невестку, и было ясно, что сейчас обращаться в ЦК бесполезно. К тому же я
хотела поехать с дочкой, так как после смерти мужа боялась расстаться с ней
даже на два дня и всюду - в отпуск, в экспедиции - таскала ее с собой. Мама
предложила мне идти по проторенному пути и написала от моего имени письмо в
Международный отдел ЦК КПСС, используя всю необходимую аргументацию: дочь
ветерана французской компартии и т.д. и т.п. Но никакого ответа не
последовало, по-видимому, было более существенно то, что я дочь советской
диссидентки. Тем временем состояние здоровья отца быстро ухудшалось. В
начале 1981 г. в Москве проходил очередной съезд КПСС. Из газет мы узнали,
что французскую делегацию возглавляет Гастон Плиссонье, с которым отец был
хорошо знаком. Иногда маме просто хотелось "чуть-чуть похулиганить", как
она сама говорила, и проверить, насколько успешно можно действовать на
власти, используя привычные им, в сущности холуйские, методы. По ее совету
я позвонила брату и продиктовала ему телеграмму из Парижа на съезд КПСС, в
адрес Плиссонье, с просьбой помочь мне с дочкой навестить больного отца.
Сработало сразу - опять мне любезно позвонили, и в начале апреля мы с Галей
уехали.
А 17 апреля следователь КГБ Капаев произвел у Софьи Васильевны обыск.
Рассказывали мне об этом обыске родители Игоря Огурцова, оказавшиеся в этот
день на Воровского вместе с С.А.Желудковым. Держалась мама во время обыска
абсолютно спокойно и слегка иронично. Ее замечания о неправомерности
изъятия ряда вещей - книг, фотографий, репродукций с весьма абстрактных
картин Михаила Зотова, - сделанные вполне корректно, без оскорбления
личного достоинства следователя, были, конечно, отвергнуты. К счастью,
уцелела висевшая на стене (и сейчас висит!) картина Иосифа Киблицкого "Дача
старых большевиков". Эта картина была подарена автором Петру Григорьевичу
Григоренко. Уезжая в 1978 г. с женой и сыном в Америку, он оставил ключи от
квартиры и доверенность на имущество Юле Бабицкой. После лишения Григоренко
гражданства квартиру пришлось освобождать, и все вещи раздарили друзьям.
Когда Юля привезла Софье Васильевне ее "долю" (разрозненные остатки двух
чудесных сервизов и симпатичную шубку искусственного меха, с плеча
"генеральши"), она спросила: "Юля, а где "Дача большевиков"?" - "Я ее
забыла... Она осталась на стене..." - "Как же вы могли! Ведь это самое
интересное, что там было!" И Юля предприняла героические усилия (квартира
была уже опечатана): ей удалось уговорить кого-то в жэке, квартиру вскрыли
и картину взяли. На ней изображен угол дома с терраской и сад, и всюду - на
деревьях, на крылечке, на фонарях, в клюве у птички - развешаны плакатики с
цитатами и фразами из большевистского лексикона. А сбоку от картины висел
гипсовый барельеф (кто автор - не знаю) с нагрудным портретом осла в
пиджаке. Хороший такой осел, с огромными густыми бровями и в орденах -
вылитый Брежнев. А в правом уголочке барельефа в лучах солнца маленькое
изображение Сталина - слегка шаржированное. И надпись: "Каждый осел мечтает
об ордене". Капаев сказал: "Что ж это у вас такие картины висят, придется
забрать". Но картину им, наверное, не хотелось тащить - она большая,
примерно метр на полтора. Они и взяли только барельеф. После их ухода Софья
Васильевна, перечитывая протокол обыска, увидела в списке отобранных вещей
запись: "Портрет Сталина". На следующем обыске она сказала: "Слушайте, ну
что вы пишете? Забрали у меня изображение осла, а в протоколе - "портрет
Сталина"". Следователь В.Н.Капаев посмотрел и ахнул: "О, господи, как же
так получилось? Но ведь вы мне, наверное, свой экземпляр не дадите
исправить?" - "Нет, - засмеялась Софья Васильевна, - конечно, не дам". Но
при одном из последующих обысков они этот протокол все-таки отобрали.
Через неделю маму вызвали на допрос - в качестве свидетеля по делу Феликса
Сереброва. Она отказалась отвечать на вопросы. В "Хронике текущих событий"
опубликована ее запись внепротокольной беседы с Капаевым 22 апреля:
"С.В. - За что арестовали Кувакина?
К. - Он ярый антисоветчик.
С.В. - Что же вы - объединили Сереброва, Гривнину и Кувакина в одно дело?
К. - Как объединили, так и разъединим: все в наших руках. Мне очень жаль
Гривнину.
С.В. - Только одну?
К. - У нее маленькая дочь.
С.В. - В последнее время говорят: "КГБ пошел по бабам".
К. - Так некого больше брать.
С.В. - Ну а если так жалеете, - отпустите; сами же говорите: все в ваших
руках.
К. - Не могу - служба".
Вскоре Софью Васильевну еще раз вызвали в КГБ и вынесли ей письменное
"предупреждение по Указу": "Из материалов Вашего обыска нам стало известно,
что Вы составляете, размножаете и распространяете политически вредные
документы..." По-видимому, с учетом того, что я с дочерью в это время была
во Франции, сотрудник КГБ начал выяснять, не хотела бы она "покинуть
страну". В ее мягком по звучанию "не-ет" была такая категоричность, что
больше ей этого не предлагали...
Приближалось 21 мая - шестидесятилетний юбилей Андрея Дмитриевича, который
он встречал в Горьком, в изоляции от всех друзей. Придумывали разные
способы его поздравить. И было решено издать сборник. Александр Бабенышев,
Евгения Эммануиловна Печуро и Раиса Борисовна Лерт взялись за его
составление. Две статьи - о письмах Сахарову и о юридических аспектах его
ссылки - написала в сборник Софья Васильевна. В день рождения в Горьком
Елена Георгиевна вручила Андрею Дмитриевичу рукопись сборника, в том же
1981 г. А.Бабенышев опубликовал его в США.
По возвращении из Франции я с дочерью уехала в экспедицию. В нашем саду
летом жить было уже практически нельзя - рядом выросли корпуса нового
Строгино, в том числе огромное общежитие для "лимитчиков". Молодые ребята,
оторванные от своих семей, одинокие в чужом городе, находили себе приют на
наших участках: ночевали в домах (замок мама сняла, чтобы не ломали дверь),
собирали урожай. Жители похозяйственней выкапывали кусты и деревья для
своих дач. На ближайших к забору участках уже заработали бульдозеры. Софья
Васильевна только повторяла: "Хорошо, что Наточка не дожила до этого..."
Она все лето в Москве и интенсивно работает, хотя это кажется уже
невозможным: в августе арестовывают Ивана Ковалева. У мамы еще хватает
юмора: "И вот вам результат - трое негритят", - цитирует она смешную
песенку нашего детства. И трое оставшихся на свободе членов Московской
Хельсинкской группы выпускают очередной документ: об Анатолии Марченко
(арестованном еще в марте), которому дают дикий срок - десять лет лагерей
плюс пять лет ссылки.
В сентябре у мамы снова обыск - за ней приезжают на Удальцова, везут в
Строгино, быстро понимают, что там искать нечего, и едут на улицу
Воровского, где добирают остатки: все письма от заключенных. В тот же день
проводится обыск у Гули Романовой.
В ноябре Андрей Дмитриевич объявляет первую голодовку. Софья Васильевна,
услышав об его намерении, умоляет Елену Геор