поговоришь, не отдохнешь душой. А нам, в наш суровый
век, этого всего очень и очень не хватает...

О Софье Васильевне я узнала в конце 60-х гг. В марте 1970 г. арестовали
моего мужа (П.М.Егидеса. - Сост.) за рукопись о вторжении наших войск в
Чехословакию, и я бросилась в отчаянии искать адвоката. Первая встреча наша
была заочной. Я узнала, что есть прекрасный адвокат Софья Васильевна
Каллистратова, которая защищает политических, но... сейчас она больна. Так
Софья Васильевна стала для меня адвокатом-легендой. О ней говорили словами,
выражающими лишь превосходную степень, - умнейшая, талантливейшая,
сердечнейшая, бескорыстнейшая.

А я, отчаявшаяся женщина, не имела возможности с ней договориться, но в
мое, тогда очень уязвимое болью сердце она запала на всю жизнь.

Позже наше знакомство состоялось. Оказывается, она была рядом. В доме, где
мы жили, по улице Удальцова, она бывала не только часто, но, по сути дела,
там-то она и проводила большую часть своего времени, ибо в нашем доме жили
ее дочь и внуки. В то время у нее и у меня, почти одновременно, появились
внучки, у нее младшая - Галя, а у меня первая - Настя.

Галя и Настя подрастали, а мы с ними гуляли в одном дворе и встречались
друг с другом как две бабушки - бабушка Гали и бабушка Насти. Так началось
наше знакомство. Однако мы еще не догадывались, кто есть кто. Лишь
встретившись у супругов Григоренко, мы по-настоящему нашли друг друга. И
как же было радостно: рядом с тобой в одном доме живет родственная тебе
душа, адвокат-легенда, чудесный человек.

А потом, потом... состоялось мое маленькое чудо. Видимо, у каждого оно
случается в жизни. У меня оно связано с Софьей Васильевной. В ее лице, в
наших дружеских отношениях с ней я обрела то, что делает прожитую жизнь
осмысленной. Я не фиксирую свою жизнь - жила, работала, радовалась и
страдала, что-то удавалось, что-то нет, как у многих. Но для меня главное -
кого я встретила на своем жизненном пути и кем они стали для меня. Софья
Васильевна одна из тех немногих, кто стал для меня очень большим событием,
светлым даром. Сначала я восхищалась, потом обрела силу, от нее исходящую,
теперь - огромное желание в пожилом возрасте дойти до конца жизни с таким
же достоинством, как это сумела Софья Васильевна.

День, который запомнился навсегда: 22 января 1980 г. Вечером ко мне вбежала
дочь и закричала: "Мама! Андрей Дмитриевич арестован!!!" - "Не может быть",
- ответила я и немедленно поднялась этажом выше, где жила Софья Васильевна.
С этой минуты мы до самой поздней ночи не отходили от приемника, слушали
разные "голоса". А они путались: арестовали, выслали на Запад, вот он уже в
Вене... И, наконец, поздно ночью сказали, что Андрей Дмитриевич отправлен в
ссылку в город Горький. Софья Васильевна глубоко вздохнула и сказала:
"Завтра будут обыски..." Я схватилась за голову, так как моя квартира была
полна материалами нашего "самиздатского" журнала "Поиски". Внук Софьи
Васильевны Дима сказал: "Вот вам, Тамара Васильевна, рюкзак, идите, все
соберите..." Поздно ночью все, что хранилось в моей квартире, было унесено
и сохранено. Как я потом была рада... На следующий день утром за мной на
работу приехала черная машина и увезла меня на обыск, а брать было почти
нечего.

Софья Васильевна вела, казалось бы, будничную жизнь пожилой женщины. Но это
была незаурядная жизнь человека, нашедшего в себе силы противостоять
партийно-государственному монолиту, не дрогнув, не прячась за слова "А что
это даст?" или им подобные.

Вскоре мне пришлось с ней расстаться, так как я вынуждена была вслед за
мужем покинуть свою страну. Позади осталась вся жизнь, дети, родные,
друзья. Многим из них тогда грозила опасность, и потому самочувствие мое
было отчаянным. Потекли дни эмиграции, заполненные ностальгией, страхом за
родину, за своих близких, за Софью Васильевну.

Через десять лет мы вновь встретились... В конце 1988 г., буквально на
Новый, 1989 г. нам разрешили приехать, посетить свою страну, родных,
друзей. Все мое существо полыхало радостью... А когда я шла к дому Софьи
Васильевны, считала секунды до встречи - вот сейчас увижу! Боже мой!
Неужели это правда? Это была правда. Шла перестройка.

Софья Васильевна в основном приняла ее принципы, хотя и не без скептицизма
относилась к их осуществлению. Я бы назвала это позицией исторической
перспективы, с которой в свое время она рассматривала, вместе с Андреем
Дмитриевичем Сахаровым, нарождавшееся правозащитное движение. Сейчас, когда
нам всем так трудно, когда демократия пробивается через тернии, ее опыт был
бы незаменим...

Милая, милая Софья Васильевна, как многим вас не хватает!!!

Париж






Е.Арманд

За всех заступница

Софья Васильевна Каллистратова - фигура значительнейшая в истории
сохранения человеческой нравственности. Генерал Григоренко говаривал, что
кроме С.Каллистратовой и Д.Каминской ни одного мужика в адвокатуре нет. Он
назвал их на свой манер; на востоке сказали бы "шатри", на западе -
"рыцари". Рыцари без страха и упрека.

Профессия адвоката была одной из самых рискованных. На первых порах
диссидентства эти две женщины выступали еще в судах, но вскоре были лишены
допуска к политическим процессам. Потом Каминская эмигрировала,
Каллистратова же осталась.

Мы все теснились к ней, тяготели к тому горнему воздуху, который она
создавала. По-видимому, еще и чувствовали себя защищеннее (как дети) рядом
с ней. Ходили к ней с бедами, конфликтами с властью, вопросами,
нуждающимися в моральной и правовой оценке, и, по велению души, на семейные
праздники. Толпа собиралась большая - все диссидентство со всего Союза. Она
была его негласным, бессменным, бесплатным, блестящим юристом. Практически
само знакомство с ней было криминалом и реальной опасностью в государстве
госбезопасности. Горний дух ее ощущали даже органы, за ней бдящие, и,
думаю, шерсть на загривке у них вставала дыбом. Мы же чувствовали к ней
благоговение.

Это была старая, очень больная женщина, замученная (но не замордованная)
неистовыми и возлюбленными внуками и правнуками. И, наших судеб печальница,
держала она каждую на своих плечах.

Один раз я спросила у Софьи Васильевны, бывали ли в прежней ее практики
случаи расстрела. Она сказала, что не один. Вот, например,
фальшивомонетчик, совсем юный и глупый - не было и двадцати. Остались они с
сестрой сиротами, жили вдвоем и хотели куда-то уехать. Он делал
"красненькие" и попался, решив выпить кружку кваса. Продавец схватился за
десятку мокрой рукой, и краска поплыла.

Следствие искало печатный станок, но не нашло. Следователь не мог поверить,
что мальчишка рисует десятки от руки. Наконец парень сказал, что у него на
чердаке краска и кисти, ему принесли их. Он нарисовал полдесятки, а дальше
бросил: "Надоело!" Пришлось поверить. Феноменальный график! Всего этих
десяток он нарисовал шесть, но собирался сделать еще несколько, чтобы
хватило на отъезд.

Перед заседанием суда Софья Васильевна взяла из материалов следствия одну
фальшивку и, перехватив спешащего прокурора, попросила его разменять.
Прокурор ей дал две пятерки, а красненькую убрал в бумажник... Строила она
свою защиту на том, что мальчик очень талантлив, что если его учить, он
пойдет и пойдет, и не деньги будет рисовать - это пройденный этап... Дали
ему чуть ли не условно.

Через месяц-два случилось шумное валютное дело. Хрущев издал закон "Об
особо важных государственных преступлениях". В запале и не разбираясь, он
крушил "всяких там валютчиков, фарцовщиков, фальшивомонетчиков". Мальчишку
расстреляли. Хотя закон обратной силы не имеет, но "пусть поимеет" - решил
кто-то Хрущеву угодить. (О фальшивомонетчиках ни раньше, ни позже никто не
слышал...)

Спросила я, считает ли она, что есть преступления, достойные наказания
смертью? И сколько людей вовлечено в казнь?

- Видите ли, назначает "высшую меру" судья. Подписывают приговор
заседатели, присутствует (если процесс открытый) публика. Кто-то содержит
под стражей - начальник тюрьмы, охрана, надзиратели. Транспортируют тоже
несколько человек. Когда приводят в исполнение, кроме палача там
присутствуют врач и прокурор. А обслуге - убирать, мыть... В каждом
расстреле принимает участие сто, двести человек или больше. Убийство - это
не то, что делится на малые части. Убийцей становится каждый из
участников...






И.Бурмистрович

Несколько штрихов к портрету



Я познакомился с Софьей Васильевной вскоре после освобождения из
заключения, где находился с мая 1968 по май 1971 г. по статье 190-1. Одно
из первых моих воспоминаний о ней относится, вероятно, к осени 1971 г.
Софья Васильевна находилась в больнице со своеобразным название "имени
Медсантруд", недалеко от станции метро "Таганская". Я поехал ее навещать и
нашел во дворе больницы на скамейке вместе с Ириной Белогородской, которая
тоже ее навещала. Разговор зашел о моем уголовном деле. Некоторые моменты
этого "дела" вызывали у меня особое возмущение. Например, такой пассаж из
характеристики, которую по запросу КГБ написали в Государственной
библиотеке иностранной литературы, где я проработал три месяца:
"Использовал помещения библиотеки для встреч с женщинами". Я жаждал
привлечь авторов к уголовной ответственности за клевету. Изложив Софье
Васильевне это и ряд других своих соображений, я сказал, что хотел бы
пройтись по следам своего "дела". Софья Васильевна меня отговаривала,
видимо, опасаясь, как бы этот поход не кончился новым "делом". Из всех ее
аргументов я запомнил только такой: "Ну зачем все так серьезно
воспринимать? Использовал помещения библиотеки для встреч с женщинами?
Прекрасно, значит, не импотент!"

В этом же разговоре я жаловался Софье Васильевне на своего адвоката
Ю.Поздеева. Он отказался просить в суде моего оправдания за отсутствием
состава преступления (на чем настаивал я), а просил оправдания ввиду
недоказанности обвинения. Он обосновывал свою позицию тем, что вынужден
исходить из вступившего в силу приговора Верховного суда РСФСР, которым
были осуждены распространявшиеся мною произведения, а я заявлял, что в моих
действиях не было распространения заведомо для меня ложных измышлений.
Кроме того, он упомянул в своей речи заключение из Института им. Сербского,
что я, хоть и вменяем, но все же не совсем здоров. Объясняя поведение
Поздеева, Софья Васильевна сказала, что после защиты К.Бабицкого (процесс
над участниками демонстрации на Красной площади в августе 1968 г.) он стал
очень популярен, к нему подходили незнакомые люди - поблагодарить и пожать
руку. Это вскружило ему голову. Кроме того, он член партии.

* * *

Однажды Софья Васильевна сказала, что при Сталине в судах была законность,
а репрессия шла по внесудебной линии. Беззаконие в судах началось позднее.

* * *

О Сталине. В разговоре с Софьей Васильевной я пытался констатировать его
чисто психологические свойства, вроде хорошей памяти. Софья Васильевна
категорически отказалась слушать о Сталине что бы то ни было такое, что
воспринимается как положительное.

* * *

Взгляды Софьи Васильевны на проблему смертной казни хорошо известны. Еще
несколько штрихов. Как-то я описал ей со слов зэка сталинских времен
реальную ситуацию: сидит в лагере зэк-уголовник со сроком 25 лет. Смертная
казнь тогда была отменена. Он отсидел два года и кого-то убил. Его судят,
дают 25 лет, то есть он в результате получает на два года больше, чем к
тому времени имел. Ему это безразлично. Через какое-то время он убивает еще
кого-то - с тем же результатом, опять немного увеличивает свой срок. Его
жертвы совершенно беззащитны. Насколько я помню, тогда Софья Васильевна
согласилась с правомерностью смертной казни в этой ситуации. Но когда через
какое-то время я напомнил ей этот разговор, она свое согласие отрицала.
Зато согласилась с тем, что за особо тяжкие преступления можно ввести
пожизненное заключение. Я привел - в порядке обсуждения - еще какой-то
довод за смертную казню, но Софья Васильевна сказала: "Если вы будете
защищать смертную казнь, я вам не подам руки". И привела тот довод против
смертной казни, который считала главным: никогда нет полной уверенности,
что это не ошибка, нельзя исключить, что обвиняемый невиновен. Я ее
спрашивал: была бы она против смертной казни Гитлера? "Да", - отвечала она.

Она привела пример, как защищала одного молодого парня, совершившего
убийство, добилась, что он не был приговорен к смертной казни. Он отсидел
срок, выучился, (кажется, на детского врача) и принес много пользы.

* * *

Софья Васильевна с большим возмущением рассказывала такой эпизод. К ней
многократно обращались за консультацией люди, которых не прописывали в
Москве, хотя они (и Софья Васильевна тоже) считали, что у них есть право на
прописку. Она ездила в соответствующую инстанцию (УВД г. Москвы) и
спрашивала, какими юридическими нормами они руководствуются при решении
вопроса о прописке, что ей отвечать этим людям? Ответ был такой: "А вы
присылайте их к нам, мы сами разберемся, кого прописывать, а кого нет".
Софья Васильевна рассматривала этот ответ как образец правосознания
чиновников госаппарата.

* * *

Софью Васильевну привлекали или обещали привлечь как свидетеля по
уголовному делу, связанному с ее (и других людей) правозащитной
деятельностью. Она отрабатывала обоснование своего отказа от дачи
показаний. Сначала нашла такое: "Я по этому делу не свидетель", потому что
впоследствии станет по нему обвиняемой (дело, кажется, было возбуждено по
факту). Несколько раз она при мне повторила с интонацией публичного
выступления: "Я по этому делу не свидетель", но я возражал: с чисто
формальной точки зрения это не основание для отказа от дачи показаний.
Впоследствии она от этого обоснования решила отказаться и, кажется, свой
отказ давать показания вообще никак юридически не обосновывать.

Софью Васильевну действительно привлекли потом в качестве обвиняемой. В это
время она уже давно была на пенсии, никаких дел официально не вела. Когда в
одно из моих посещений уже на прощание она сказала: "Буду готовиться к
защите", - это было особенно выразительно - улыбка, но такой тон, будто
речь шла о ее обычной работе с обычным уголовным делом..

* * *

Перед одним из своих последних публичных выступлений - это был вечер,
посвященный истории правозащитного движения - Софья Васильевна сказала мне:
"Если там будет зеленая скука, вы зададите мне вопрос о моем отношении к
смертной казни. Это не совсем по теме, но это поможет расшевелить людей".
Мне там скучно не было, и вопрос я ей не задал. Потом она это одобрила,
потому что считала, что и так очень затянули. Но ей казалось, что публике,
в основном молодежи, совершенно не знакомой с людьми, о которых шла речь,
было скучно. Софья Васильевна сократила свое выступление. Я очень жалел,
когда узнал об этом: я впервые слышал ее публичное выступление, чувствовал,
как оно продуманно выстроено.

* * *

На одном из таких вечеров с выступлением Софьи Васильевны она сообщила, что
уголовное дело, возбужденное против нее и ранее прекращенное в связи с тем,
что "ее деяние потеряло характер общественно опасного", теперь новым
постановлением прекращено за отсутствием состава преступления. Это было
встречено маленькой овацией.

К появлению этого нового постановления я был косвенно причастен. В январе
1989 г. я добился приема у прокурора г. Москвы Л.Баранова по вопросу о
возвращении материалов, изъятых у меня при обыске (между прочим, этот обыск
был в день рождения Софьи Васильевны 19 сентября 1980 г., вскоре после
обыска у нее. Когда я потом объяснил ей, почему у нее не был, она сказала,
что так и подумала). Я по телефону сообщил Софье Васильевне о предстоящем
приеме у прокурора. Она продиктовала мне текст своего заявления, я его
перепечатал, сам за нее подписал и на приеме у прокурора - вручил. Свой
вопрос я до сих пор так и не решил (не могут найти изъятые материалы), а
вопрос Софьи Васильевны был решен. У меня сохранился текст этого заявления,
он достаточно выразительный.

Можно предположить, что долгожданное постановление составлено задним
числом. Оно датировано 9 декабря 1988 г. - ровно через месяц после жалобы
Софьи Васильевны, то есть ровно в тот срок, который положен по закону для
ответа. Между тем в заявлении, которое она мне продиктовала по телефону
(его дата 21 января 1989 г.), говорится, что прокуратура г. Москвы не
отвечает на эту жалобу в течение двух с половиной месяцев.

* * *

Я очень любил слушать рассказы Софьи Васильевны о делах, в которых она
участвовала, в частности, несколько раз с неизменным азартом она при мне
рассказывала о деле П.Г.Григоренко. Каждый такой рассказ был почти что
художественным произведением. Я несколько раз просил Софью Васильевну
записать свои воспоминания, она неизменно отказывалась. "Писатель, -
говорила она, - тем и отличается от неписателя, что писатель напишет, а
неписатель - нет. Я - неписатель".

* * *

Однажды я прочел в какой-то газете предложение к адвокатам-пенсионерам
сдать на хранение (для истории) свой архив. Я сообщил об этом Софье
Васильевне. Она сказала, что не хочет.

Часто бывая в книжных магазинах, я старался сообщать Софье Васильевне о
новинках юридической литературы и иногда покупал по ее просьбе книги. При
первой такой покупке я не хотел брать у нее деньги. Тогда она сказала, что
больше не будет просить меня покупать книги. "И мы оба окажемся в глупом
положении", - заметил я. С этим она полностью согласилась. Больше я не
пытался отказываться от денег.

Иногда я сообщал Софье Васильевне о новых юридических актах, опубликованных
в журналах, которые мне попадались (хотя и нерегулярно), а ей после ухода
на пенсию знакомиться с ними было затруднительно. Последнее мое сообщение
касалось законодательства об исполнении судебных решений.

Я знал, что Софья Васильевна весьма интересуется исправительно-трудовым
законодательством. Когда уже в "перестроечные" времена стало известно, что
это законодательство будет меняться, она надеялась как-то повлиять на него.
Я однажды заинтересовал ее промелькнувшим в газете сообщением, из которого
следовало, что подготовлен проект нового исправительного закона (вероятно,
общесоюзных Основ такого законодательства). Этот проект был напечатан в
каком-то издании для служебного пользования, при которое она раньше не
слыхала, и, насколько я знаю, в открытой печати не появился до сих пор. Еще
до этого разговора она спросила, нет ли у меня литературы по русскому
дореволюционному законодательству на эту тему. У меня такой литературы не
было, зато она взяла у меня уголовно-исполнительный кодекс Польши и
несколько других аналогичных кодексов восточноевропейских стран.

Уже будучи тяжело больной, Софья Васильевна сказала по телефону, что больше
не будет заниматься вопросами исправительного законодательства - не сможет.

По делу Гдляна и Иванова Софья Васильевна сказала (передаю не дословно): "У
меня нет сомнений, что они нарушали уголовно-процессуальный закон. Но когда
я только начинала работать, мне объяснили (здесь она назвала того, под чьим
началом она тогда работала), что если бы мы в точности выполняли
уголовно-процессуальный закон, мы бы до конца не довели ни одного дела".

* * *

Однажды Софья Васильевна спросила у меня: "Ну, как вам нравится офонарелый
Арбат?" Ей он не нравился.

* * *

На один из дней рождения Софьи Васильевны я подарил ей книгу Пантелеймона
Романова, изданную в Туле. Подарок оказался удачнее, чем я рассчитывал.
Тогда Романова только начали переиздавать после долгого перерыва, а Софья
Васильевна знала его давно и обрадовалась встрече с писателем своей
молодости.

* * *

От Софьи Васильевны я, как и многие другие, часто получал информацию о
различных событиях, представляющих общественный интерес. Причем информация,
исходившая от нее, была всегда достаточно надежной.

Однажды Софья Васильевна рассказала о судебном процессе (кажется, на
Урале), когда судили человека, который, вернувшись от газетного к