65/8-3. Июнь 81 г. "Дорогой мой Леонард!
Ужасно рада Вашему письму... Письма Вы пишете чудесные. Очень Вы похожи на
нашу Танечку. Все у Вас хорошо или в крайнем случае "нормально", и полны Вы
заботой о других, только не о себе. Впрочем, не случайно же Вас все любят".
И дальше: "Между прочим, несмотря на оптимизм Ваших писем, хорошо понимаю,
что Вам трудно".

В том же письме весьма благонамеренная декларация: "...я человек
дисциплинированный и законопослушный, и так как я хочу, чтобы Вы получали
все мои письма, то буду строго ограничивать их содержание делами семейными
(включая и семьи близких друзей)".

А спустя пару страниц и сам рассказ про эти семейные новости:

"Верочке привет Ваш передала, а вот ее мужу не хочется ничего передавать ни
от себя, ни от Вас. Ведет он себя по отношению к жене и близким друзьям не
очень порядочно... По-человечески его можно понять и по-христиански
простить, но прежнего теплого отношения к нему уже нет.

Другое дело Толя К. - он хотя фактически и бросил жену с тремя детьми, но,
как Вы знаете, его упрекнуть ни в чем нельзя, и судьба у него нелегкая. Я
мало знала Анатолия, и вряд ли удастся мне с ним снова встретиться. Но
всегда сохраню к нему приязнь и уважение".

Все понятно, Софья Васильевна, жаль только, что новости вы сообщаете
нерадостные. Что арестован "муж Веры" (мой сотоварищ по Рабочей комиссии по
расследованию использования психиатрии в политических целях), я догадался
еще по предыдущему, первому письму, прочтя, что "Верочка очень скучает без
мужа". Только не предполагал я, что он сломается (наговаривает на друзей?
кается? - как иначе понять - "ведет себя непорядочно"?). Зато Толя
(Корягин, другой член Рабочей комиссии, врач-психиатр) - молодец. Ясно, что
он тоже сел (раз - "фактически бросил жену с тремя детьми"). Но он не
сдается, держится.

Но вот - совсем непонятные строки: "Помните, мы обсуждали (и даже спорили)
применение Указа 1972 года. Но я тогда спорила неразумно, т.к. текста Указа
не читала. На днях я подробно ознакомилась с текстом и все свои возражения
снимаю, - соглашаясь с Вами".

Какой Указ? Не помню, чтобы мы о каком-то Указе спорили. Долго, очень долго
я ломал над этим голову. И только много времени спустя я понял Софью
Васильевну. Указ 1972 г. разрешал Прокуратуре и КГБ делать официальные
предупреждения гражданам об "антиобщественном" характере их деятельности.
Когда-то такое "предупреждение" делалось и мне. "На днях я подробно
ознакомилась с текстом Указа..." - могло означать лишь то, что и Софье
Васильевне сделано такое "предупреждение". Недобрый симптом.

Еще одна прогулка по этапу. И вот я уже в Омске - заключенный учреждения
УХ-16/8. На сей раз - до конца срока. На новом месте в августе и в ноябре
от Софьи Васильевны - короткие открытки. Она жалуется на "непонятный
психологический "зажим" - не могу никому писать. Не пишу даже Танечке".

Декабрь 81-го. Еще одна открытка - новогодняя. И посреди поздравлений и
пожеланий: "Спасибо за Ваше теплое (даже горячее!) сыновнее письмо. Правда,
обстоятельства сложились так, что я едва успела его прочесть, а хотелось бы
еще и еще перечитывать".

"Едва успела прочесть" и не имеет возможности перечитать снова. Мне ли не
понять, каким образом у правозащитников исчезают самые невинные бумаги?!
Декабрьский обыск был у Софьи Васильевны третьим за год. Грозное
предзнаменование! И было "предупреждение". И были допросы. Все это так
часто предшествует аресту.

Сознавала ли Софья Васильевна весь риск своего вступления в "Хельсинки"?
Еще бы! К моменту ее окончательного вхождения в группу уже были арестованы
ее основатель Юрий Орлов и члены - Александр Гинзбург и Анатолий Щаранский,
а Людмила Алексеева под угрозой неизбежного ареста была вынуждена
эмигрировать. И в дальнейшем, после вступления Софьи Васильевны, группа
оставалась на острие репрессий. В 1978 г. был осужден Владимир Слепак, в
79-м - арестован Виктор Некипелов. В марте 80-го к пяти годам ссылки
приговорена шестидесятидвухлетняя Мальва Ланда. "Всех нас скоро
пересажают", - много раз слышал я от Софьи Васильевны. Так неужели она сама
стремилась к этому? Нет. Разумеется, нет. Но тогда в чем дело? А в том, что
существуют такие старинные понятия, как честность мысли, гордость и честь.
И они в огромной мере были свойственны Софье Васильевне. Честность мысли не
позволяла обманывать себя, оправдывать обывательскими трюизмами молчаливое
потворство творимому беззаконию. А гордость и честь не позволяли
капитулировать перед угрозами.

...Писем я получал много, и не только от Софьи Васильевны. По ним  я мог
догадаться о том, что происходило на воле. Уже в заключении мне стало
известно о новых арестах членов нашей "Хельсинки" - Тани Осиповой, Вани
Ковалева, Феликса Сереброва. Кто теперь следующий? В ноябре 81-го я впервые
получил личное трехсуточное свидание с женой и с дочерью. Вот тут-то я
узнал в подробностях обо всем и обо всех. И о - увы! - сгущавшихся над
головой Софьи Васильевны тучах.

Вскоре я написал ей большое письмо. Его-то в числе прочих бумаг и загребли
у нее на декабрьском обыске. Было жаль письма, но беды тут никакой не
случилось. Оно шло через цензуру и не содержало в себе никакого криминала.
Мне просто хотелось своим письмом поддержать Софью Васильевну в ее трудных
обстоятельствах, сказать, как я - и все мы - ее любим, выразить хотя бы
отчасти, что она для меня значит!

Софья Васильевна, по памяти, разумеется, ответила на мое отнятое письмо в
январе: "Вы, как всегда, меня переоцениваете и преувеличиваете мои
достоинства (и этим ко многому, кстати, меня обязываете!). А я, в общем-то,
старая и не очень здоровая женщина и пессимистка к тому же. Вот если
придется проехаться, например, к Мальве в гости (а к этому дело идет), то
вряд ли мне это будет по силам (я имею в виду физические силы)".

"Преувеличиваете мои достоинства и этим ко многому меня обязываете".
Неужели же вы, Софья Васильевна, настолько не поняли мое письмо?! Разве я
пытался к чему-то "обязывать" вас? Разве я не понимаю, что то, что по плечу
нам, мужчинам, к тому же относительно молодым, для вас - непосильная ноша?
Мальва - в ссылке, и ей там тоже нелегко, а ведь она на одиннадцать лет
моложе вас. Вам там не то что до ссылки не добраться, но и ареста не
перенести. Вы выйти из дома одна не в состоянии. Помню, я как-то провожал
вас в сберкассу. Пути-то до угла, но за те полчаса вы раза три глотали
нитроглицерин. Зато упорно не позволяли вести себя под руку. А восемнадцать
ступенек до площадки лифта (вот они, старые дома!) каждый раз были для вас
серьезным испытанием.

"Умудрилась схватить воспаление легких... На днях была на рентгене. Там без
Вас как-то неуютно. Суждено ли снова увидеть Вас если не там, так
где-нибудь в другом месте?.. На днях говорила по телефону с тетей Зиной и
ее мужем [перевожу: с Зинаидой Михайловной и генералом Григоренко; а
звонили они из Штатов]. Они скучают до слез (буквально). Вам шлют
персональный привет. Остальные приветы от родственников Вам, очевидно,
передает в письмах Людмила".

Да, не позавидуешь горькой доле изгнанников. А что слышно о наших
"горьковчанах"? Почти в каждом письме вы передаете мне привет "от Люси и
Андрея" (читай: от Сахарова и его жены), - значит, связь с ними пока не
совсем потеряна. (Участие ко мне Сахарова не ограничилось "приветами". Уже
после выхода из заключения я узнал, что, и запертый в ссылке, Андрей
Дмитриевич продолжал выступать за освобождение "узников совести", в числе
других называя и мою фамилию.)

"Ради Бога, ведите себя спокойно и мудро. Целую Вас, очень хочу верить, что
у Вас еще будут светлые дни".

На это письмо я ответил сразу. Я написал Софье Васильевне, что когда через
год с небольшим выйду на волю, я очень хочу увидеть ее в Москве, обнять и
расцеловать. Что ей надо всерьез заняться здоровьем, и для этого ей надо
оставить все прочие дела и "уйти на пенсию". Что никто не вправе, зная ее
возраст и состояние, упрекнуть ее за это. Я просил не поддаваться хандре и
пессимизму и снова ей, пенсионерке, повторял совет "уходить на пенсию".

"Ваше письмо от 31/I получила только что и так растрогалась от выражения
Вашей любви и заботы, что отвечаю с ходу. Мою хандру Вы несколько
преувеличиваете. Не так уж я подавлена, как это показалось Вам по моим
последним письмам. Ваши советы, наверно, разумны с общежитейской точки
зрения. Но у меня своя точка отсчета, и "на пенсию" я сейчас не пойду. Не
потому, что боюсь чьего-либо осуждения, а потому, что в моем возрасте самое
важное - это остаться самою собою. Слишком близко и неразрывно я связана с
людьми, которые сейчас на пенсию уйти не могут. Я спокойна за себя, пока я
хоть сколько-нибудь (к сожалению, очень немного) могу помочь людям. А кроме
этого никаких целей себе не ставлю". Но дальше опять о "жизненной
усталости". И - "обстановка с тех пор, как мы с Вами расстались, очень
изменилась".

"26/Х-82 г. Не сердитесь на меня, ради Бога, милый Леонард! Все эти месяцы
у меня состояние было очень неопределенным и решительно не писалось. Теперь
неопределенность стабилизировалась, и я вынуждена последовать Вашему совету
и уйти на пенсию.

Я всегда люблю и помню Вас и считаю дни до нашей встречи".

Я думаю, что же спасло Софью Васильевну от гибели в смрадной пасти ГУЛАГа?
В высшем смысле, несомненно, Провидение. Есть сходство между человеком и
его судьбой - об этом в одном из писем писала мне Софья Васильевна. И было
бы едва ли не святотатством, если бы Софью Васильевну - нашу земную
Заступницу - не оградил от погубления незримый Покров. Но спасение не
приходит само, "Царство Небесное силой берется" (Мф.11, 12). И спустившись
ступенькой ниже, можно разглядеть тому и ряд земных, вполне человеческих
причин.

Кто и чем своими усилиями помог Провидению в это критическое для Софьи
Васильевны время? Многие из ее окружения с риском для себя бросали свои
малые лепты на колеблющиеся чаши весов. И каждая из них могла оказаться
решающей. Но все-таки главное смогла сама Софья Васильевна - своим
стоицизмом, решимостью пойти хоть на гибель, но не отречься от самой себя.
Ее спасло не то, что она женщина, - славные "рыцари"-чекисты храбро воюют с
ними наравне с мужчинами; процессы Т.Великановой, Т.Осиповой, М.Ланды и
многих - наглядное тому подтверждение. Не семидесятипятилетний возраст -
совсем незадолго советский суд не постыдился приговорить
восьмидесятитрехлетнего адвентистского проповедника Владимира Шелкова к
пяти годам строгих лагерей, где он вскоре и умер. Не известность - у нас
или за границей, - у академика Сахарова, например, она была несравненно
большей.

Так что же помешало "органам" расправиться с Софьей Васильевной? Пожалуй,
тут сказалась уголовная психология КГБ. Его сотрудников не проймешь
жалостью, им дела нет до твоей правоты, но силу они отчасти уважают! Да,
если им прикажут, они схватят и того, кто их не боится, накинутся
(вдесятером на одного) и на того, кто им не поддается. Так тоже бывало не
раз. Но с особой охотой они бьют лежачего.

О, если бы "работавший" с Софьей Васильевной следователь учуял слабину!
Если бы комитетчики надеялись, запугав и посулив снисхождение, вырвать у
нее покаяние! Но своей неуступчивой решимостью Софья Васильевна поставила
КГБ перед ясной дилеммой: либо спустить ее дело на тормозах, либо - брать,
судить и сажать. Чтобы потом расплачиваться еще одним громким скандалом,
расхлебывать позор судебного убийства больной и старой женщины. А возможный
баланс плюсов и минусов Комитет все-таки подсчитывал.

Из всех друзей и знакомых именно я - по обстоятельствам - ничем не мог ей
помочь. Но я был уверен: Людмила и мои друзья А.Недоступ и И.Софиева
никогда не оставят ее в беде, поддержат и сделают все, что только в их
силах, чтобы уберечь и спасти. Что это так и было, подтвердили первые же
письма Софьи Васильевны: "Саша и Имочка трогательно внимательны и заботятся
обо мне неустанно. Я уже не говорю о Людочке. Каждый день, как на врачебном
обходе в клинике, я слышу ее голосок: "Как вы себя чувствуете?""

Весна, начало лета 82-го. Едва ли не разгар следственно-кагэбешной кампании
против Софьи Васильевны. Напряженная, нервная атмосфера, тут может сдать и
молодой, здоровый организм. "Почти полтора месяца провалялась в больнице
(на этот раз в 70-й...)" (значит - у Иммы). "...и, как водится, - мне
"пришили" новый диагноз - хроническая пневмония. Сейчас я на все лето
уехала из Москвы, и если ничего не стрясется, вернусь только в сентябре".
Эта полуторамесячная передышка несомненно помогла Софье Васильевне еще раз
собраться с силами.

В самом начале 1983 г. по намекам в письмах жены я понял, что моих
сотоварищей по правозащитному движению - Валерия Абрамкина и Вячеслава
Бахмина - не выпустили по окончании срока, что им "шьют" дутые лагерные
дела. По множеству признаков я все явственнее видел, что такая перспектива
вырисовывается и для меня. В этих обстоятельствах мне показалось нелишним
дать понять лагерному начальству, что свою правозащитную деятельность я
возобновлять не намерен Но как? Не идти же с этим на прием. И вот в своих
подцензурных письмах (в том числе и к Софье Васильевне) я написал, что
собираюсь впредь жить частной семейной жизнью, избегая всякой
"общественности".

Софья Васильевна поняла и не осудила меня. В середине февраля я получил от
нее последнюю открытку: "Дорогой Леонард! Получила Ваше разумное письмо от
23/I. Ваши планы о спокойной семейной жизни полностью одобряю. Надеюсь, что
апрель будет теплым и ласковым, и Вы будете в старинном русском городе -
Рязани. Целую. С.В."

После освобождения, бывая наездами в Москве, я часто виделся с Софьей
Васильевной. В 86-м меня наконец прописали к семье, и я смог по-настоящему
вернуться домой. А вскоре наступили новые времена.

Помню, каким счастьем было для Софьи Васильевны освобождение Сахарова, а
вслед - и других узников совести; как печалилась она, что Толя Марченко -
да и не только он! - не дождался чаемых перемен. Как радовалась публикациям
в журналах материалов бывшего "самиздата" и наконец - подумать только! -
самого "Архипелага". Как досадовала на непоследовательность и
противоречивость процесса перестройки.

Еще были дни рождения "на Воровского" со множеством гостей. Были хлопоты по
делу погибшего в 1973 г. Илюши Габая, увенчавшиеся его посмертной
реабилитацией. Были статьи Софьи Васильевны в "Московских новостях" и в
журнале "Родина". Были ее выступления на конференциях "Мемориала", на
"Московской трибуне", на вечерах правозащитников. Как ее слушали!
Удивительная молодость духа отличала Софью Васильевну даже в старости. Но
жизнь ее уже неумолимо катилась к концу...

Сегодня мне самому за шестьдесят. И оглядываясь назад, я ясно вижу, что все
выпавшие мне на долю невзгоды с лихвой вознаграждены счастьем многолетнего
и близкого общения с Софьей Васильевной, ее неизменной дружбой и любовью.

...И вдруг мне бросается в глаза неприметная раньше фраза. В короткой
поздравительной открытке к моему дню рождения. Всего десять слов. Они
притягивают меня как магнит и словно светятся внутренним светом. Как я мог
не замечать их раньше?! Они будят во мне давние воспоминания и
переплетаются с нынешней явью, с моими сегодняшними мыслями и заботами. И
причудливой фантасмагорией проходят перед внутренним взором.

...Вот я опускаю в автомат "двушку", набираю номер, который помнил наизусть
все свои три лагерных года.

- Софья Васильевна!

Я сразу чувствую, что сегодня она в добром настроении. Потому что, узнав
мой голос, говорит в трубку не усталое: "Слушаю", а радушное: "Эге!"

- Я забегу?

- Забегайте.

Арбатская площадь. Пройдя почтамт и завернув за угол, я издали вижу
светящийся фонарь окон второго этажа. Поднимаюсь. Звоню. Кто-то открывает
мне дверь, и я иду вправо-вперед по короткому коридору. Стучусь, прохожу в
комнату. Софья Васильевна за пасьянсом в своем любимом кресле. Я подхожу,
наклоняюсь и прикасаюсь губами к ее щеке.

- Здравствуйте, Леонард, - слышу я знакомый, с хрипотцой голос заправской
курильщицы. - Сейчас будем пить чай и беседовать. Ну, что нового у вас?

Что нового? Мы дожили наконец до новых времен. Жить и сегодня нелегко, хотя
трудности нынче иные. Мы говорим, пишем и читаем что хотим, и сажать нас за
это пока вроде никто не собирается.

- А Андрея Дмитриевича уже нет с нами. Последний раз я видел его за неделю
до его смерти, на ваших похоронах. Он так тепло говорил о вас... Мы -
родные и друзья - заезжали к вам на Востряково. Ваши верные доктора - Саша
и Имма - тоже были с нами. Люда Алексеева как раз приехала из Вашингтона.
Все вместе мы постояли немного у ограды и положили цветы на вашу могилу...

Боже! Почему только мысленно я могу встретиться с вами?! Почему нельзя
увидеться, ну, хотя бы помолчать вместе? Тогда, в 81-м, вы написали мне...
сегодня я возвращаю вам ваши слова: "Еще остались друзья, но все равно мне
без вас одиноко".






Т.Трусова

Храню с любовью в памяти своей

В январе 1980 г. я получила письмо. Письмо "ушло" при одном из обысков, но
текст я помню хорошо: "Танечка! Уже больше месяца ничего о Вас не слышу. Не
нужна ли Вам моя помощь? Может быть, юридическая? Позвоните". Подпись -
Софья Каллистратова. Телефон. На конверте адрес. Имя, телефон, адрес были
мне совершенно незнакомыми. Я рассказала об это письме как о курьезе:
"некто" волнуется, не получая известий обо мне в течение месяца, а я об
этом не имею известий и ничего, не волнуюсь. Друг, которому была рассказана
эта история, Ф.Ф.Кизелов, посмотрел письмо, конверт и сообщил, что письмо
от Софьи Васильевны Каллистратовой, что это Хельсинкская группа и что
совершенно нечего смеяться и зачитывать письмо каждому
встречному-поперечному.

А дело было вот в чем. Поздно вечером, в Звенигороде, где мой муж исполнял
роль сторожа на даче у "белых людей" (как мы их называли. Кстати,
впоследствии выяснилось, что на этой самой даче профессора О. когда-то в
детстве проводил каникулы Сахаров), так вот, на даче, где по приемнику хоть
что-то было слышно, мы узнали о вводе "ограниченного контингента" наших
войск в Афганистан. Я еще помнила ту боль, которая мучала в 1968 г., ту
растерянность, те беспомощность и унижение... Я тут же села и написала
письмо: "Если Хельсинкская группа или какая-нибудь другая группа людей
будет протестовать против интервенции наших войск в Афганистан, прошу
присоединить мою подпись к такому протесту или считать это письмо
адекватным такой подписи". Подписала я, потом мой муж - Виктор Гринев. Я
попросила Ф.Ф. передать письмо Ларе Богораз, - он ехал к ней и Толе
Марченко в Карабаново на следующий день. Там, в Карабаново, Толя дал ему
прочитать письмо протеста, и Ф.Ф. подписал это письмо тоже. Лара его
передала. Ну а потом было письмо от Софьи Васильевны.

Все это может показаться странным, но политикой я не интересовалась вовсе.
"Голоса" не слушала, о Хельсинкской группе почти не знала, в основном - из
советской прессы и со слов знакомых. Поэтому письмо Софьи Васильевны и
явилось полной неожиданностью.

Разумеется, я позвонила и по приглашению Софьи Васильевны пришла на улицу
Воровского. На двери список - кому из жильцов сколько раз звонить, список
довольно длинный. Вошла. Огромная прихожая, сразу запахло детством, нашей
квартирой на Кировской... (У больших коммуналок свой запах, чем-то похожий
на запах тмина.) Открыла Софья Васильевна. Невысокая, хотя и выше меня, но
это заметилось позже, а первое ощущение - высокая. В чем-то свободном, не
то платье, не то халат.

Я пробую описать ее внешность, но ничего не выходит. Ну, очень простое
лицо, некрасивое - но это неправда, потому что правда то, что у Григоренко,
- "человеческое лицо. Да еще какое лицо! Никогда красивее не видел". (Она
очень смеялась над этой фразой.) Полуседые волосы. Морщины. Медленные
движения, медленная речь, очень медленная - как из другого века, особенно,
если сравнить с нашей скороговоркой 60-70-х гг. И голос низковатый