гиевну отговорить мужа. "Вы
плохо знаете Андрея, - отвечает та. - Никто не может его отговорить, если
он решил что-нибудь. Все, что я могу, - это присоединиться к нему". И она
присоединилась. Софья Васильевна голодовок никогда не одобряла, хотя
отдавала должное мужеству голодающих. Она очень переживала за Сахаровых,
говорила: "Подношу кусок ко рту - и думаю, как же им сейчас тяжело".

22 декабря вышел Хельсинкский документ  190: "О преследованиях русского
общественного фонда помощи политзаключенным". А через два дня - двойной
обыск: и у меня, и у мамы. Проводила его Московская прокуратура уже по делу
самой Софьи Васильевны. Незадолго до этого прокуратура проводила обыск в
нашем же подъезде, этажом ниже, у Петра Егидеса и Тамары Самсоновой, по
делу о журнале "Поиски". На лестнице слышались крики: "Фашисты! Что вы
делаете!" После их ухода в квартире был полный разгром - все вытащено,
расшвырено: они вспороли большого синего слона, любимца маленькой внучки,
чтобы посмотреть, не спрятано ли в нем чего-нибудь; скидывали с антресолей
на пол научные рукописи хозяев (их так и не защищенные докторские
диссертации по философии). У меня в квартире обыск провели очень аккуратно,
так же, как и у мамы. Мама шутила: "Стало даже чище - они всю пыль стерли и
оставшиеся бумажки ровными стопочками сложили". Я тоже старалась вести себя
спокойно - возмутилась только, когда они стиральную машину хотели
осмотреть. Сказала им, что все рукописи и книги на полках, а в стиральную
машину лазать нечего и на антресоли тоже - там только спортивное
снаряжение. Послушались, не полезли.

Обыска на улице Удальцова мы не ожидали. Около восьми утра - мама еще
спала, а я помогала Гале собираться в школу - в квартиру (дверь, как
обычно, была незапертой) вошли несколько мужчин. Мама оделась; половина из
пришедших, во главе с хорошо знакомым Софье Васильевне следователем
городской прокуратуры Ю.А.Воробьевым, увезли ее проводить обыск на
Воровского, а следователь Титов с двумя понятыми занялись моей квартирой.
Как скоро стало очевидно, следователь и "понятые" были очень близко знакомы
- разговаривали на "ты", обсуждали какие-то свои проблемы. Дамочка-понятая
стала ко мне вплотную и не отходила ни на шаг - и в кухню за мной, и в
туалет. Галя смотрела на все это с ужасом: она уже знала о распоротом слоне
своей подружки Насти и очень испугалась за свои игрушки. Кое-как выпроводив
ее в школу, я попросила: "Начните, пожалуйста, с комнаты девочки, чтобы к
ее возвращению из школы все было кончено и она не видела, как роются в ее
вещах". Они выполнили мою просьбу, тщательно все осмотрели, но оставили
игрушки (и все остальное) в полном порядке. А я мучительно думала, что
делать дальше. Ничего особенного в квартире не было - мама все Хельсинкские
материалы держала на Воровского. Но "самиздатом" во второй комнате были
заполнены две полки - у мамы к тому времени все уже позабирали, а у меня
кое-что осталось (хранила для детей), и очень жалко было, что все это
пропадет. Вспомнила детскую книжку, из тех которыми нас пичкали в начальной
школе, про обыск у Владимира Ильича и на всякий случай проводила
следователя в третью комнату - кабинет моего мужа. Этот кабинет со времени
его гибели оставался почти в нетронутом виде, и там не было абсолютно
ничего интересного для следователя, только большая научная библиотека,
рукописи по теоретической физике да художественная литература.

И тут мне помогли неожиданно ворвавшиеся в так и не запертую входную дверь
мои внуки Руся и Кузя - четырех и трех лет от роду. Они жили на той же
площадке. Моя невестка, не подозревавшая, что идет обыск, поехала с
новорожденным третьим сыном к своей матери, а старших, как всегда,
отправила "к Соне". Свою дверь она захлопнула и уехала на лифте, поэтому
девать детей было уже некуда. Ребята были очень бойкие, вернее, буйные, они
тут же облепили незнакомую "тетю", начали к ней приставать: "Почитай нам,
поиграй с нами". Поддавшись их напору, дамочка уселась с ними в средней
комнате (за мной она к этому времени ходить уже перестала). Хватило ее
минут на тридцать, после чего она попросила меня их утихомирить и пошла в
кабинет к своим коллегам, которые мучались с содержанием огромного, во всю
стену до потолка, книжного шкафа. И даже дверь за собой плотно закрыла,
чтобы не так сильно мешали крики и визги детей. А я осталась играть с
мальчишками и прикидывать, куда девать "самиздат", - уж очень обидно было
все отдавать. Вспомнила другую книжку своего детства - про
Таню-революционерку, которая, увидев из окна приближающегося жандарма,
бросила типографский шрифт отца в кувшин с молоком.

Дамочка несколько раз заходила, просила, чтобы дети вели себя потише, а
потом велела освободить эту комнату для осмотра (в комнате на полу уже лото
было развернуто, игрушки разбросаны - типичный детский разгром). "Они" к
тому времени видно поняли, что ничего для них интересного в доме нет,
начали звонить по телефону, что-то обсуждать. А я схватила большую сумку и
стала в нее с "самиздатовских" полок все подряд кидать. Сверху прикрыла
каким-то зайцем или мишкой, отнесла в Галину комнату и вывалила все за
пианино. Потом вернулась, загрузила в сумку почти все оставшееся, взяла за
руки мальчишек - и опять все за пианино вместе с сумкой засунула. Ну,
конечно, кое-что спрятать не успела. В основном переплетенные Димой - отцом
Руси и Кузи - стихи: ксерокопию стихов Гумилева, перепечатки Хармса,
Цветаевой, Горбаневской, какие-то малопристойные частушки про Брежнева.
Следователь начал радостно все это хватать и запихивать в мешок. Попыталась
я возражать: "Ну как же Гумилев мог в 1913 г. порочить наш советский строй?
Почему вы его стихи у меня забираете?" - "А это перепечатка с зарубежного
издания. Через кого вы из-за границы книги получаете?" Забрали еще две
пишущие машинки, все до одной записные книжки - мои и мужа, письма моего
отца на французском языке. Когда они ушли, я стала ревизовать - что же за
пианино уцелело. Там оказались и Солженицын, и Евгения Гинзбург, и
Авторханов, и Зиновьев, и несколько номеров "Хроники", и многое другое, о
чем я даже не помнила (в точности, как любила повторять Софья Васильевна,
когда какая-нибудь книжка или бумажка терялись: "Ничего, при обыске
найдется").

Мама не осудила меня за эти "игры", хотя мое поведение было совсем не в ее
стиле: она предпочитала открытость действий и никогда не пыталась при
обысках "хитрить". Смеялись мы с ней до слез, когда я ей рассказывала про
участие в обыске ее правнуков. Особенно она радовалась, что за пианино
спасся первый том романа "В круге первом", напечатанный на машинке, с
автографом: "Софье Васильевне Каллистратовой и Дине Исааковне Каминской,
восхищаясь их мужеством и чувством времени". Второй том - с точно такой же
надписью - был отдан Каминской, так как двух экземпляров, для обеих, у
Александра Исаевича в то время не было. Так же был спасен и том "Августа
четырнадцатого", прекрасно "изданный" (в четырех экземплярах) и подаренный
маме Сергеем Александровичем Тиме, с богатыми иллюстрациями,
перефотографированными им из газет и журналов времен первой мировой войны.






Под следствием

Но вообще-то было не до смеха. Галя стала пугаться при каждом звонке в
дверь, боялась спать одна в комнате. А главное - начались изнурительные
допросы Софьи Васильевны в прокуратуре, уже по ее собственному делу
49129/65-81. Меня мама отказывалась брать в "сопровождающие". На Лубянку ее
возил на такси до своего ареста Ваня Ковалев, а в прокуратуру в основном
Евгения Эммануиловна Печуро. Как-то раз допрос совпал с обыском у Евгении
Эммануиловны. Тогда маму повез Федор Федорович Кизелов, который после
ареста Леонарда Терновского отчасти заменил его, опекая Софью Васильевну
при поездках на улицу Воровского. Иногда ее сопровождала Людмила
Терновская.

Конечно, эти допросы, а их было пять или шесть, были очень тяжелы для Софьи
Васильевны. Продолжались они порой по четыре-пять часов, а ведь ей было уже
семьдесят четыре года. Возвратившись домой, она долго отлеживалась, а потом
подробно и в весьма юмористических тонах рассказывала, как проходил допрос.
Наверное, она старалась нас успокоить. По ее словам, обращались с ней в
прокуратуре всегда очень вежливо и даже предупредительно. Помогали снять
пальто, говорили: "Софья Васильевна, садитесь, пожалуйста. Вам из форточки
не дует?" и т.п. А потом начинали предъявлять стандартные штампованные
обвинения в "клеветнических измышлениях", "передаче антисоветской
литературы за границу", в "пособничестве ЦРУ".

Софья Васильевна всегда твердо соблюдала три заповеди (часто их повторяла,
давая юридические советы): "Ничего не бойся. Ни в каком виде не
сотрудничай. Не говори неправды". Она объясняла: "Если будете врать, то
(кроме того, что это просто неприятно) они все равно на чем-нибудь поймают,
они ведь профессионалы". А говорить правду, особенно когда речь шла не
только о ней самой, называть чьи-нибудь имена, она, конечно, не могла.
Поэтому она неуклонно выдерживала единственную возможную для нее линию
поведения: "Никаких показаний я давать не буду". Следователь задавал ей
очередной вопрос, и она спокойно и четко отвечала: "На этот вопрос я
отвечать отказываюсь". Но вопросы она все слушала очень внимательно, ведь
по ним можно было судить и о том, насколько хорошо следователь осведомлен о
деятельности ее и друзей, о намерениях следствия. "Не под протокол" она
довольно свободно разговаривала, но в дискуссии никогда не углублялась.
Когда следователь пытался обсуждать с ней какие-нибудь философские вопросы,
она вполне доброжелательно отвечала: "Приходите ко мне домой, я вас напою
чаем, и мы об этом побеседуем, а сюда вы меня вызвали на допрос, так
давайте вести допрос". Однажды Воробьев попытался увещевать ее: "Софья
Васильевна, ну почему вы отказываетесь отвечать на совершенно очевидные
вопросы? Ну вот если я вас спрошу, были ли вы знакомы с римским
императором, вы же можете мне сказать, что не были знакомы?" Она
рассмеялась: "Конечно, я не была с ним знакома, но если вы мне зададите
этот вопрос "под протокол", то я вам отвечу: "На этот вопрос я отвечать
отказываюсь"".

Был ли у нее страх перед арестом, тогда вполне реальным? Наверное, был. Но
ни передо мной, ни перед другими она никогда его не проявляла. Помню только
один ее разговор со мной на эту тему: "Ну, посадить они меня - не посадят,
но сослать могут далеко. Жить, конечно, везде можно, только вот без теплого
туалета будет трудновато... И тебя срывать с работы не хочется". Во всяком
случае, работала она по-прежнему. 18 января 1982 г. она вместе с
М.Подъяпольской, Б.Альтшулером, Г.Владимовым и Ю.Шихановичем пишет открытое
обращение к Президенту АН СССР Александрову о тяжелом состоянии здоровья
Сахарова и о необходимости защиты его прав Президиумом Академии наук. После
каждого допроса Софья Васильевна передает свои записи в "Хронику текущих
событий". Информация о том, что ей грозит арест, начинает широко
распространяться. В конце февраля появляется открытое письмо Сахарова в ее
защиту. Публикуются протестующие статьи в "Русской мысли" и в "Новом
русском слове", сообщают об этом и "радиоголоса".

Может быть, благодаря огласке власти не захотели доводить дело до суда:
следователь вдруг предложил Софье Васильевне написать просьбу о
приостановлении дела по состоянию здоровья и приложить соответствующие
справки. Она отказалась, хотя здоровье было - хуже некуда. В конце апреля
1982 г. она снова на полтора месяца попадает в больницу, на этот раз кладут
ее к Имме Софиевой, снова с тяжелой двусторонней пневмонией. Летом,
несмотря на подписку о невыезде, она решается ехать со мной и с Галей под
Звенигород. Следователю она отправляет по почте заявление с адресом, по
которому ее можно найти. Лето прошло спокойно, за исключением того, что я
взялась за восстановление на новом садовом участке вывезенного из Строгино
дома и все время моталась из Звенигорода на 63-й километр Казанской дороги,
оставляя маму с Галкой и очень волнуясь за обеих. Вопрос о том, брать или
не брать вместо Строгино новый участок, решался в семье долго. Сыновьям
моим - бродягам по характеру (они своих детей чуть ли не с грудного
возраста таскали по лесам и речкам, и дом им вполне заменяла палатка) -
было не до участка. Мама меня жалела, но в конце концов сказала: "Надо
брать. Мы же тебе дом построили, и тебе надо детям что-то оставить..." Я
надеялась, что мама еще сумеет там пожить, что цветы посадим... Но Софья
Васильевна побывала на "шестьдесят третьем" всего два раза. Жить так далеко
от Москвы без телефона и удобного транспорта ей было уже не под силу, да и
благоустроить там все до конца я не сумела.

В начале сентября 1982 г. Софью Васильевну вызвали в городскую прокуратуру
и предъявили обвинение по статье 190-1. 10 сентября она поехала туда снова
- выполнять 201-ю статью (т.е. заканчивать предварительное следствие):
вместе с адвокатом знакомиться с делом, свидетельствуя об этом своей
подписью. Однако Воробьев, извинившись, сказал, что окончание следствия
откладывается на пару недель. Далее должен был следовать суд. Разгром
Московской Хельсинкской группы был завершен (с Украинской и другими
республиканскими группами к этому времени тоже расправились). И все-таки
выпуск последнего, 191-го, Документа о самороспуске группы был для Софьи
Васильевны очень трудным решением. Она понимала, что привлечение новых
людей (а готовые на этот шаг были) невозможно, так как они были бы обречены
на арест на следующий же день после объявления о вступлении в группу. Но
тем не менее добровольное признание готовности "сложить оружие", да еще в
тот момент, когда ей грозил суд, казалось ей отступлением. Она несколько
раз вслух размышляла о всех "за" и "против". Но никакая работа уже была
невозможна. И оставшиеся члены группы, обеспокоенные прежде всего ее, а не
своей судьбой, уговорили ее "хлопнуть дверью", публично объявив о роспуске
группы. Сомнения Софьи Васильевны были обоснованны: по-видимому, властям
именно это и было нужно, так как в начале октября ей сообщили о
приостановке ее дела "по состоянию здоровья", хотя ответы на запросы в
районную поликлинику о ее здоровье (об этом мы узнали от участкового врача)
были в прокуратуре еще весной.

Полностью подавить инакомыслие в стране было, конечно, невозможно, но
справиться с открытыми выступлениями правозащитников КГБ сумело.
Практически все "легализовавшиеся" группы были уничтожены, даже Фонд помощи
политзаключенным (он продолжал действовать анонимно). Перестала выходить
"Хроника текущих событий", а затем заменивший ее "Бюллетень В". Информация
о правозащитниках появлялась в основном за рубежом, например, в журнале
"Вести из СССР", выходившем в Мюнхене. Смерть Брежнева ничего не изменила.
Приход к власти Андропова (а затем и Черненко) не сулил никаких надежд.
Объявленная в декабре 1982 г. амнистия в честь 60-летия СССР не касалась
статей, по которым были осуждены узники совести. Тех, у кого кончались
сроки, но кто явно не желал "перевоспитываться", в 1982-1983 гг., не
выпуская из лагерей, вновь судили и давали им новые сроки. Открытое
противостояние продолжал по существу только Сахаров, но с мая 1984 г.,
после ссылки в Горький Елены Георгиевны, они оказались полностью
отрезанными от мира.

На семидесятипятилетний юбилей у Софьи Васильевны было больше писем и
телеграмм, чем гостей. Поздравления были из Горького, Ташкента,
Джезказгана, Чувашии, Потьмы, из Читинской, Кокчетавской, Томской, Омской,
Пермской областей, из Хабаровского края, Якутской АССР. Вместо названий
улиц на большинстве обратных адресов - номера "учреждений". Вся география
ГУЛАГа. И еще - от близких друзей из Америки, Франции, Германии. Были
теплые, поддерживающие телеграммы и из Москвы: "Поздравляю доблестную
защитницу беззащитных со славным юбилеем. Будьте спокойны и радостны, ничто
не пропадает. Чуковская". Мама помогала своими советами Лидии Корнеевне в
деле о выселении ее с дачи в Переделкино, где ее силами был организован
музей К.И.Чуковского, и любила рассказывать о начале их знакомства. Она
принесла Лидии Корнеевне "на подпись" какое-то открытое письмо.

- Я это подписывать не буду, - сказала Лидия Корнеевна.

- Почему? - удивилась мама.

- Потому что письмо неграмотно написано: "Изменить меру пресечения".
Пресечения чего? Кто это написал?

- Я, - призналась мама. - Но это же юридический термин!

Софья Васильевна занимается хозяйством, пестует внучку и правнуков,
по-прежнему охотно консультирует, ведет переписку с заключенными - и
друзьями и незнакомыми, узнавшими ее адрес в лагерях. Она теперь почти не
ездит на улицу Воровского - там поселяется старший внук. На Удальцова
частые гости Евгения Эммануиловна Печуро, Раиса Борисовна Лерт и ее
приятельница, филолог Елена Марковна Евнина. Семья Самсоновых-Егидесов
эмигрировала, но в нашем же подъезде обнаруживается еще одна очень близкая
по духу семья - Томашпольские-Степановы. Практически это весь круг ее
общения. Власти довольны, считают, что семидесятисемилетняя "старуха" уже
перестала быть "общественно опасным лицом", и в августе 1984 г. прокуратура
прекращает ее дело. Но узнала она об этом лишь спустя четыре года.

Весной 1983 г. умер старший брат Софьи Васильевны. Она осталась главой
большого семейного клана: дочка, племянница, трое внуков (и две невестки,
которые очень любят ее), пятеро правнуков. Как-то раз она прикидывала:
"Если мне суждено жить, как Феде, до восьмидесяти, значит до 1987 г.; если,
как Нате, до восьмидесяти двух, - то до 1989-го..." Летом я с Галей уехала
в экспедицию, Софья Васильевна жила во Фрязино, у Нины Некипеловой, так как
одна она уже оставаться не могла: участились сердечные приступы. Федора
Федоровича Кизелова, который последнее время много помогал ей, в Москве не
было. Он - в "бегах": случайно узнав о предстоящем аресте, сел на поезд и
уехал на восток. Зато, правда, вернулись из лагерей некоторые друзья. В
апреле вернулся Терновский, затем Иосиф Дядькин, Слава Бахмин, Илья
Бурмистрович, Семен Глузман, Саша Подрабинек. Но это только малая часть;
остальные - кто в лагерях, кто в ссылках. Вернувшиеся - за "101-м
километром", в Москве бывают редко.

В 1984 г. мама снова в клинике "у Недоступа" - с тяжелейшим приступом
желчно-каменной болезни. Двенадцать дней она почти не вставала с постели,
лежала с капельницей. Ее готовили к операции, перевели в хирургическое
отделение, где не было абсолютно никакой возможности курить. Пробыла она
там недолго (операцию делать не решились из-за плохого сердца), но когда я
пришла в терапию, куда ее снова перевели, то вдруг услышала: "Я никогда не
думала, что смогу бросить курить. А тут три дня не курила - и ничего, жива.
Вот и решила: раз три дня могу без папирос, значит и дольше могу". И с тех
пор она ни разу не закурила, - тут ее воля проявилась совершенно железно.
Хотя потом иногда говорила: "Удивительно, уже два года (потом - уже три
года) не курю и не думаю вовсе об этом, но вдруг - после завтрака, после
кофе, так хочется закурить, совершенно безумно хочется - вот я прямо
чувствую, как в руках папиросу разминаю". Но, по-видимому, то, что она
умерла от рака легких, все-таки было результатом этого пятидесятилетнего
курения. Курила она всегда, - до сих пор помню ее самокрутки из махорки во
время войны, а потом вечный "Беломор", больше пачки в день, - и в
больницах, и при воспалениях легких. Я просила ее бросить, врачи вели с ней
разговоры на эту тему, но она всегда отвергала их наотмашь: "Курила и
курить буду, ничего. Не уговаривайте", - и ни разу не пыталась бросить.
Хотя очень огорчалась, когда я, а потом и старший внук закурили.

К Новому, 1985 г. Софья Васильевна пишет список для поздравлений:
Великанова, Гершуни, Корягин, Ланда, Орлов, Осипова, Некипелов, Лавут,
В январе 1985 г. Андрей Дмитриевич отправил Софье Васильевне письмо с
единственной возможной оказией - адвокатом Елены Георгиевны. Привожу текст
письма полност