с Соней заключительную
фразу своего выступления: "Да здравствует мировая революция!" Но на трибуне
умудрился произнести: "До свидания, мировая революция!" Тогда это как-то
обошлось. Мой отец был сыном лесника из северо-восточной Франции, из
Вогезов. В первую мировую был в армии артиллеристом, там вступил в
компартию. Когда в 1920 г. его часть направили в Россию, в Архангельск, он
вместе с товарищами дезертировал, говорил - "вся часть разбежалась".

В 1932 г., оставив маму и меня, он вернулся во Францию. Оба они были
убеждены, что скоро будет мировая революция и они встретятся. До 1939 г.
часто писал, присылал посылки. Мама рассказывала, что, когда в 1934 г. он
прислал мне меховую шубку и дивную говорящую куклу, в чем-то розовом, с
огромными ресницами и натуральной челкой, пошлина оказалась больше
стоимости присланного. Сестра отговаривала получать, но мама посылку
выкупила. Кукла пережила даже войну.

С 1939 г. письма приходить перестали. Компартия во Франции была запрещена,
отца, как мы впоследствии узнали, арестовали, потом он бежал, был
участником Сопротивления, узником Дахау, чудом остался жив. Когда я
подросла, после войны мне мама объяснила, что во всех документах я должна
писать: "мать в браке не состояла, отца не знаю". С тем я и поступила в
МГУ. Отца увидела в первый раз в сентябре 1966 г. Он, как оказалось, после
войны много раз писал, но мы писем не получали. В 1960 г. маму в Москве
отыскала его приятельница, товарищ по партии - Франсуаза Флажолет, и
переписка возобновилась. И вот уже будучи пенсионером, не предупредив нас,
он приехал как индивидуальный турист в Москву и прямо с вокзала, с
чемоданчиком, перевязанным ремешком, неожиданно явился на улицу Воровского,
позвонил в знакомую дверь и сразу бросился нас обнимать. Потом он приезжал
много раз, и всегда были нескончаемые политические дебаты до утра между
советской правозащитницей Софьей Каллистратовой и французским коммунистом,
боготворившим Советский Союз. Он ругал "буржуазную" Францию, но от
предложения переселиться в Москву отказался категорически. Их отношения с
мамой, несмотря на споры, были трогательными, что видно по их светлым лицам
на фотографиях 60-70-х гг.

Закончив университет, Софья Васильевна год работала стажером в Управлении
уголовного розыска и милиции Мосгорисполкома, а с 1931 г. - юрисконсультом,
сначала в Московском областном комитете профсоюза сельскохозяйственных
рабочих, а затем в Юридической консультации ВЦСПС. Там в это время был
довольно яркий коллектив сотрудников и очень живая, всегда среди людей и
для людей работа (советы, подготовка заявлений, жалоб, выступления в судах
по трудовым, жилищным, гражданским, уголовным делам). С начала 1933 г. она
стала по совместительству преподавать на курсах и в школах профсоюзов -
читала лекции по трудовому законодательству. Работала очень много, я ее
видела редко - меня воспитывала бабушка. Время от времени меня отвозили
"пожить" в Горки Ленинские к Федору Васильевичу, дочка которого, моя
двоюродная сестра Римма, была на два года старше меня.

Однако я хорошо помню, что уже в те годы само слово мама у меня всегда
ассоциировалось с чем-то праздничным. Помню новогоднюю елку в конце 1935 г.
(тогда только что был снят запрет на елки). Мама учила меня делать игрушки
- выдувать через две дырочки содержимое яичек, рисовать на них мордочки и
приклеивать им юбочки из ленточек, делать китайские фонарики из бумаги,
каких-то зверушек из проволоки, обмотанной синелькой, цепочки из цветных
обложек журналов, конфетных оберток. Мы с бабушкой и мамой жили тогда
втроем в очень просторной, почти пустой комнате, и когда посредине
поставили огромную, под потолок, елку, украсили ее - это было
восхитительно! Я вышла во двор и объявила во всеуслышание: "У нас елка,
идите к нам на елку!" и вернулась, ведя за собой человек пятнадцать детишек
- и подружек, и почти совсем незнакомых. Мама сначала опешила от такого
неожиданного нашествия, но потом все было прекрасно. Всем нашлись какие-то
конфеты (наверно, сняли с елки), мама прыгала с нами в хороводе, мы что-то
хором пели, и моя популярность во дворе после этого сильно возросла.

Помню из этих же лет, как мама подарила мне на день рождения мягкую
пушистую игрушку - зайчика - и спросила, как я его назову. Я решительно
назвала любимое имя советских детей - "Сталин". Она меня долго
отговаривала, объясняя, что для зайчика такое имя не подходит.

В последнее лето жизни мамы я наконец расспросила ее, как шло изменение ее
мировоззрения - от восторженного революционного к критическому и далее
открыто оппозиционному к нашей системе. Вот что она рассказала. Первые
серьезные сомнения в справедливости и законности всего происходящего
возникли у нее осенью 1932 г. (ей было двадцать пять лет), когда у нее в
профсоюзной юридической консультации стали появляться жертвы "закона от
седьмого-восьмого" (указ от 7 августа 1932 г.). По этому указу даже за
совсем мелкие "хищения государственной и колхозной собственности" с
колхозного поля полагалось до 10 лет лагерей. Особенно возмутило ее, что
это закон применялся к подросткам начиная с двенадцати лет. После 1 декабря
1934 г. - убийства Кирова ее вера в коммунистические идеалы и партийных
вождей начала быстро улетучиваться. Ранней весной 1935 г., когда в
Ленинграде уже шли массовые аресты, она всю ночь проговорила о том, что
происходит, с Конкордией Владимировной Комаровой - партийкой с большим
дореволюционным стажем, подругой Натальи Васильевны. Разойдясь утром, они
обе (как ей потом призналась и К.Комарова) со страхом думали о возможных
последствиях этого разговора, в котором они высказались вполне откровенно и
до конца о репрессиях.

В 1936 г. начались аресты среди близких знакомых. (Хорошо помню, как тогда
с тумбочки исчезла фотография красивого мужчины с волевым лицом - я уже
знала, что это мой отец.) Арестовали соседку по квартире - Томочку Рихтер
(мама поддерживала оставшуюся одинокой Елену Николаевну Рихтер, пережившую
свою дочь на двадцать лет). Затем арестовали Глеба Крамаренко - мужа самой
близкой из двоюродных сестер - Лиды Поповой. Сама Лида, когда ее стали
принуждать к публичному осуждению мужа, "врага народа", выложила на стол
партбилет и сумела избежать ареста лишь потому, что в ту же ночь, взяв за
руку шестилетнего сына, без всяких вещей уехала из дома в глухую провинцию.
Арестовали коллегу и соавтора мамы Л.Майданника, а уже набранную книжку -
учебник по трудовому праву - рассыпали. Младший брат узнал, что в Рыльске
вторично арестован отец. Арестовали и тут же расстреляли первого мужа
Натальи Васильевны - И.С.Кутякова. Самой Наталье Васильевне повезло: в
сентябре 1936 г. ее направили директором школы в Монголию, и она до 1939 г.
прожила в Улан-Баторе. Мама говорила, что не понимает, как судьба уберегла
ее и братьев. Ареста ждали каждый день.

Мама вспоминала, как один знакомый, встретив ее на улице уже после 1956 г.,
рассказал, что ему выбили на Лубянке пять зубов за то, что он отказался
"вспомнить", чей это номер телефона Б-3-50-48 с инициалами С.К. в его
записной книжке. Мама очень удивилась: "Чего здесь было скрывать? Ведь они
сами легко могли узнать, что это мой телефон". Он ответил: "Ну как же ты не
понимаешь, им важно было, чтобы я сказал, чей это номер, чтобы я назвал
твое имя".

В 1939 г. Софья Васильевна полностью перешла на преподавательскую работу в
Коминтерновский учебный комбинат. Причины перехода были материальные:
трудно было содержать дочку и мать, которая никогда не получала пенсию. Но
уволиться с работы в то время было сложно, ее не отпускали. Пришлось
воспользоваться знанием законов. 2 сентября начинались занятия в комбинате,
и вот 1 сентября 1939 г. в трудовой книжке Каллистратовой появилась запись:
"Уволена из консультации на основании постановления СНК СССР, ЦК ВКП(б) и
ВЦСПС от 27 декабря 1938 года за опоздание на работу на 55 минут". Смысл
этого опоздания понятен, если учесть, что Софья Васильевна всегда была
предельно точным и обязательным человеком. А через несколько месяцев был
введен новый порядок, по которому за опоздание больше чем на двадцать минут
уже полагался срок от 1 до 3 лет.






Война

В конце июня 1941 г. занятия в Коминтерновском комбинате прекратились, всех
преподавателей уволили. Софья Васильевна снова пошла работать
юрисконсультом, в ЦК Союза станкоинструментальной промышленности. Я и моя
двоюродная сестра Римма уже 8 июля были эвакуированы из Москвы с детьми
сотрудников Музея Ленина, в библиотеке которого работала жена старшего
брата Софьи Васильевны. Отправляли нас налегке, в полной уверенности, что к
сентябрю вернемся. Привезли на Урал, в город Шадринск, где мы, "маменькины
дочки", оказались в тяжелых условиях "деткомбината". Помню какое-то здание,
похожее на барак, узкие койки, на которых спали по трое, быстро появившееся
"право сильного". Через месяц к нам приехала Риммина мама, ожидавшая в то
время второго ребенка, и забрала нас "на квартиру" - в порядке уплотнения.

Софья Васильевна оставалась в Москве, тушила зажигалки на крыше своего
дома. Однажды, при близком попадании фугасной бомбы, ее контузило. Но об
этом мы узнали потом от Натальи Васильевны, а мама только рассказывала,
какое величественное и жуткое зрелище представляло собой московское небо в
лучах прожекторов и отблесках разрывов. После контузии она решила ехать к
нам. Сохранилось письмо ее невестки из Шадринска, в котором обсуждается
возможность приезда Софьи Васильевны:

"1 сентября 1941 г. <...> Первое: работа и прописка. Работа по
специальности или преподавательская маловероятна. На физический труд ты не
годишься ни здесь на каком-либо заводе, ни в совхозе, где многие москвичи
живут, надо сказать, не жалуясь. Случайный возможный канцелярский труд даст
заработок не более 150-180 рублей в месяц. Прописаться здесь разрешается
лишь после устройства на работу. Допустим, что при твоей энергии ты это
препятствие преодолеешь, поскольку здесь твоя дочь и я (живущие, кстати, на
чужой площади). Или, допустим, ты будешь иметь разрешение на выезд из
Москвы в Шадринск. Тогда в отношении прописки все будет прекрасно. <...>

Город грязный, полудеревня. Трудный для многих по климату. Много больных
малярией... Население несимпатичное. Это типы мелкособственнические, ноющие
о том, что они на краю гибели и завтра умрут, а на самом деле имеющие все
необходимое для приличной жизни: свой дом, большой или малый огород,
корову, гусочек, курочек и т.д. Война их абсолютно не касается, а к горю
многих и многих, потерявших во фронтовой полосе не только имущество, но и
семью, они относятся абсолютно бесстрастно и используют все это, чтобы
продавать молоко не по 1 р. 50 коп, а по 2.50, масло по 16-20 р. за фунт,
мед по 20 р. кило <...> Нас, москвичей, они считают какими-то паразитами,
весьма неудобоприемлемыми для их заплесневелой жизни. Конечно, те, которые
работают, совсем иного склада, но их меньше здесь, чем этих зловредных
домовладельцев.

Бытовая экономика. Жизнь дешевле, чем во многих других близких и более
далеких местах. Очень сложно с топливом. Не работая, совсем не получишь, а
через организацию, где работаешь, может быть. Для меня сейчас это самый
волнующий вопрос<...> Теперь можешь думать. Леля".

21 октября ЦК Союза, где работала Софья Васильевна, эвакуировали из Москвы,
ей дали разрешение на выезд в Шадринск. Хорошо помню вечер приезда мамы, ее
рассказы о панике в Москве 16-17 октября, о том, как в воздухе носился
черный пепел - во всех учреждениях сжигали документацию. И работу и
прописку она в Шадринске получила на следующий же день: устроилась
юрисконсультом на эвакуированный из Прилук завод противопожарного
оборудования, перепрофилированный в минометный. Но юридических дел было
немного, и она стала к станку, освоив специальность токаря-операционника,
делала какую-то деталь к минометам. Работала полную смену. Станок был с
левой резьбой, и она долго запоминала: "от-вернуть" - от себя,
"при-вернуть" - к себе. Автоматизм сохранился на всю жизнь, и с правой
резьбой у нее всегда потом бывали трудности, приходилось соображать "от
противного". Благодаря станку получала рабочую карточку, спасавшую нас.

Успевала заниматься и правовой помощью. Она уже тогда любила с юмором
рассказывать нам о юридических казусах. Помню одно дело: инженера завода
привлекли к ответственности за прогул одного дня. В приказе на отпуск было
написано "по 2 февраля", он вышел на работу 3-го. Заводоуправление считало,
что он должен был быть на работе 2-го. Софья Васильевна написала письмо в
Ташкент известному языковеду Льву Владимировичу Щербе с просьбой в качестве
эксперта разъяснить употребление предлога "по". Ответ был: "Предлог "по",
как правило, означает включение последующей даты или предмета в действие,
но в выражениях "сыт по горло" или "влюблен по уши" нельзя утверждать, что
горло или уши участвуют в действии". Однако оправданию инженера такое
разъяснение помогло.

Жили мы, "выкуированные", как нас называли, "на квартире", в маленькой
(метров восемь) проходной комнате, почти все пространство которой занимал
огромный дощатый топчан. Спали на нем впятером - я, Риммочка, обе мамы и
бабушка, которая вскоре тоже к нам приехала. Печка выходила топкой в нашу
комнату, а зеркалом в хозяйскую, запроходную. Нас она грела слабо, внешние
углы комнаты промерзали, к утру покрывались инеем. Когда температура в
комнате опускалась почти до нуля, а дров не было, мама несколько раз ночью
брала из богатой горкомовской поленницы (наш флигель был во дворе
Шадринского горкома партии) по 2-3 полена, - хоть немного подтопить. Потом
покаянно об этом вспоминала - говорила: "Бог простит". Был такой случай,
когда хозяйка, стремясь сохранить тепло, раньше времени закрыла
непрогоревшую печку и мы все угорели. И бабушку, и двоих девчонок,
потерявших сознание, на улицу вытаскивала Соня.

Мы все очень тяжело болели. Мама всегда была на ногах, всех спасала. Но не
всех удалось спасти, пришлось ей в январе 1942 г. похоронить невестку и ее
новорожденную дочку. Помню, как вьюжной ночью в декабре 1942 г. у Риммочки
был тяжелейший приступ аппендицита (потом узнали, что прободение). Мы с
мамой бежали через весь город в дом хирурга военного госпиталя. Он сказал,
что не спал уже почти двое суток и физически не может сейчас оперировать.
Не знаю, какими словами мама его уговаривала, но он махнул рукой - везите в
госпиталь, через час приду. Чудом мама нашла грузовик, на руках вынесла из
дому Риммочку, забралась в кузов. Хирург сказал потом: "Еще час, и было бы
уже поздно".

Жили голодно. Мама ездила с санками в далекие деревни - менять нашу
одежонку на картошку, возила на санках и меня на перевязки в госпиталь (я
после тяжелой болезни зимой 41/42 гг. к весне не могла самостоятельно
ходить). И при этом никогда не жаловалась на трудности, никогда не повышала
на нас с сестрой голоса, всегда дарила нам улыбки и радость общения.
Вечерами, перед горящей печкой или просто в темноте читала нам Блоковскую
"Незнакомку", "Сукиного сына" Есенина, почти полностью "Четки" Ахматовой.
Эти стихи, вместе с незабываемыми интонациями ее голоса, навсегда врезались
в мою память. А какие чудные шанежки с картошкой пекла она, когда ее
старший брат сумел как-то нам переправить мешочек с мукой. А шитье нам
костюмов из Бог знает как уцелевшей "московской" занавески - к новогоднему
балу, который так и не состоялся... И сосенка, украшенная какими-то
бумажками (елки в округе не росли), стояла под Новый год на тумбочке около
топчана. Все это, может быть, самые светлые воспоминания моего детства.

Софья Васильевна с юности была театралкой. В Шадринске весной 1941 г.
гастролировал Челябинский областной театр, да так и застрял там на всю
войну: его здание в Челябинске занял какой-то из эвакуированных московских
театров. Впервые за историю маленького городка, где до войны было около
пятнадцати тысяч жителей, два сезона работал настоящий театр, с двумя
заслуженными артистами. Премьеры в городке были еженедельными, так что
играли "под суфлера", но с полной самоотдачей. Репертуар был в основном
классический: ставили Островского, Чехова, Горького, даже Шекспира - зал
всегда был полон. И вот с весны 1942 г. и до отъезда почти каждое
воскресенье мама водила нас в театр.

В феврале 1943 г. Софья Васильевна получила наконец от сестры вызов в
Москву. Бабушку к тому времени забрал в Свердловск младший брат Софьи
Васильевны. Ехали в товарном вагоне, забитом людьми, где можно было только
сидеть впритирку, на узких досках, положенных поперек вагона. Риммочка
упала в обморок. Соня испугалась, что она нас не довезет, договорилась с
проводником "международного" вагона, и за весь взятый нами провиант (помню,
было три буханки хлеба, банка топленого масла, еще что-то) он пустил нас в
закрытый на ключ тамбур, на полу которого, без еды, мы все-таки добрались
до Москвы. Поселились сначала в Царицыно - у отца Риммочки. Оттуда слушали
залпы первого салюта - в ознаменование освобождения Орла и Белгорода - и
ужасно испугались, увидев зарево над Москвой, - подумали, что снова
бомбежка.






Адвокатура

В июле 1943 г. сбылась мечта Софьи Васильевны - она стала адвокатом. Ее
приняли в Московскую областную коллегию, работала она в Кунцевской
юридической консультации, много ездила по всей области. Работу свою она
всегда очень любила. В 80-х гг. ее племянница Римма, юрист-теоретик, как-то
обсуждая плачевное состояние законности в стране (беседа касалась
"Факультета ненужных вещей" Ю.Домбровского), спросила ее: "Почему ты не
отговорила меня в 1947 г. от поступления в юридический институт?" Софья
Васильевна ответила: "Я считала, что юристом быть хорошо, все-таки можно
помочь многим людям".

Одним из наставников Софьи Васильевны в первые годы ее адвокатуры был
Владимир Николаевич Кобро - старый русский интеллигент, гуманист, широко
образованный человек, имевший большую юридическую библиотеку. Думаю, что
В.Н.Кобро оказал большое влияние на ее правовое мировоззрение, - ведь в
университете ее учили совсем другому, "по Вышинскому". В нашем доме остался
подарок В.Н.Кобро Софье Васильевне - в массивном переплете, с прекрасными
иллюстрациями книга А.Ф.Кони "Отцы и дети судебной реформы", выпущенная
издательством Сытина  в 1914 г. к пятидесятилетию обнародования судебных
уставов. Том этот всегда стоял на видном месте в комнате Софьи Васильевны,
она делала из него выписки, часто просматривала для подкрепления своих
мыслей о месте адвокатуры в обществе и задачах защиты. Без преувеличения
могу сказать, что знаменитые юристы прошлого - А.Ф.Кони, Ф.Н.Плевако,
В.Д.Спасович, А.М.Бобрищев-Пушкин - были образцами для Софьи Васильевны.
Они восхищали ее не только своими талантами, эрудицией, логикой, ораторским
искусством, - ей была близка их гражданская позиция, высокие нравственные
идеалы. Ей был близок их призыв "к справедливости, слагающейся из
примирения начал общежительности и свободного самоопределения воли", "к
отказу от тех карательных мер, которые бесчеловечны" (А.Ф.Кони).

Особенно высоко ценила она Ф.Н.Плевако, который всегда отстаивал равенство
всех перед законом, защищал бедных и обездоленных, стремился к утверждению
человечности, добра, сострадания, свято верил в высокое назначение
человека. Она на память цитировала мне и моим друзьям большие выдержки из
его судебных речей, любила рассказывать о неординарных случаях из его
судебной практики. Знаменательно, что в 1997 г. Гильдия российских
адвокатов посмертно наградила С.В.Каллистратову Золотой медалью им.
Ф.Н.Плевако "за вклад в развитие адвокатуры и повышение престижа
адвокатской деятельности".

Софья Васильевна быстро заслужила уважение и любовь своих коллег (так же,
как и популярность у правонарушителей Кунцевского района). С 1944 г. она
регулярно получает официальные благодарности за высокое качество защиты и
за общественную работу (чтение лекций, юридическая помощь на предприятиях и
т.д.).