мя суда на Галансковым и Гинзбургом. Но я на всю жизнь
запомнила слегка ироничное замечание Софьи Васильевны по поводу нашего
юридического энтузиазма. Не помню точного звучания ее слов, передаю только
их общий смысл. Она сказала, что по сравнению с уголовными процессами судьи
на политических ведут себя еще очень прилично: если бы мы только знали,
какое чудовищное пренебрежение к этой самой "букве закона" царит в
процессах по уголовным делам.

Это мимолетное замечание, а также многочисленные рассказы Софьи Васильевны
из ее адвокатской практики по уголовным делам стали для меня важным уроком.
Быть может, именно благодаря этому, попав позднее в Бутырки, сидя с
уголовницами, я смогла внимательно, без высокомерия и отчуждения
заинтересоваться как происхождением их преступлений, так и - нередко
невероятными - нарушениями правил процесса, допускаемыми в ходе следствия.
Интересно, что из всех "невменяемых", сидевших со мной в разное время в
больничке Бутырской тюрьмы, у меня одной была встреча с адвокатом - как
правило, адвокат, назначенный ли судом, нанятый ли родными, к
"невменяемому" подзащитному не приходит ни разу. Так же, как судьи, просто
повторяя заключение экспертизы, объявляют невменяемым и отправляют в общую
или специальную психбольницу человека, которого они в глаза не видели, так
и защитник защищает человека абсолютно ему не известного, не увидев его и
не выслушав, а затем не приходит даже уведомить его, что суд состоялся и
какое он вынес решение.

Как завидовали мне все в камере, когда я вернулась со свидания с адвокатом,
да еще с букетиком ландышей в руках. Накануне у меня был день рождения, и я
выколотила себе право не только увидеть принесенный Софьей Васильевной
пучок ландышей, но и взять его в камеру. Но это был уже 1970 г. - я забегаю
вперед.

В 68-м я впервые просила Софью Васильевну быть моим защитником по делу
демонстрации. Тогда это не состоялось: мое дело выделили из общего и
прекратили. На процессе о демонстрации Софья Васильевна защищала Вадима
Делоне. Защищала блестяще, но и подзащитный не ударил в грязь лицом. Софья
Васильевна признавалась, что его выступления на суде дали ей некоторые
юридические "подсказки". Процесс демонстрантов был, пожалуй, одним из самых
блестящих процессов тех лет.

Впервые в истории советских политических процессов все адвокаты потребовали
оправдания своих подзащитных. В то время для защиты по статьям 190-1 и
190-3 еще не требовался "допуск", поэтому на процессе могли выступать и
Дина Исааковна Каминская, лишенная "допуска" после защиты Галанскова, и
Софья Васильевна, не имевшая его и прежде.

Мое дело в 68-м было прекращено не просто так, - надо мной как Дамоклов меч
нависло заключение психиатрической экспертизы о невменяемости. Тогда же по
делу о демонстрантах признали невменяемым и отправили в ленинградскую
психиатрическую тюрьму Виктора Файнберга, его, с выбитыми при аресте
демонстрантов зубами, не сочли возможным представить на общий процесс.

1969 год резко усилил тенденцию к "психиатризации" политических репрессий.
Никогда среди известных правозащитников не оказывалось такого процента
"психов", как среди арестованных в том году. Подряд один за другим -
Яхимович, Григоренко, Борисов, еще один Борисов, тоже Владимир (из города
Владимира), позднее покончивший с собой в Бутырской тюрьме, в камере, окно
которой сквозь решетки и жалюзи смотрело на зарешеченное окно моей камеры.
Виктор Кузнецов, Владимир Гершуни, Валерия Новодворская, Ольга Иоффе и,
наконец, я, арестованная за неделю до Нового, 1970 г.

Софья Васильевна защищала Ивана Яхимовича с редким успехом <...> Петра
Григорьевича Григоренко Софья Васильевна защищала уже в 70-м, когда и меня.

Софья Васильевна побывала у меня в Бутырках трижды. Первый раз, о котором я
упоминала, был во время ее знакомства с делом. Второй - накануне процесса.

Хорошо помню ее фразу: "Вас будет судить Богданов - это лучший судья в
Мосгорсуде, но это ничего не изменит". Так оно и было. И, придя ко мне,
после процесса Софья Васильевна сказала: "Богданов просидел весь процесс,
опустив глаза".

Это был его первый политический процесс. Теперь они стали для него рутиной,
и больше он глаз не опускает.

Когда Софья Васильевна потребовала, чтобы меня вызвали в суд, судья спросил
мнение эксперта-психиатра. Печально знаменитый, ныне уже покойный, так и не
покаявшийся перед смертью в своих грехах профессор Лунц заявил, что
присутствие на суде может меня психически травмировать, и суд отказался
меня вызвать. Когда после суда Софья Васильевна пошла к судье за
разрешением на свидание со мной, Богданов сказал: "Ну зачем Вам это? Она же
сумасшедшая". "Вы бы хоть посмотрели на нее, какая она сумасшедшая", -
резко возразила Софья Васильевна. Богданов молча, вероятно, опять опустив
глаза, подписал разрешение на свидание.

Кстати, самая тяжелая психическая травма на процессах "невменяемых" - это
именно отсутствие на суде. Почему суд в Риге не смог признать Ивана
Яхимовича невменяемым и направил его на новую экспертизу? Потому что Софья
Васильевна добилась его вызова в суд. Видя живого человека, не так-то легко
повторить в постановлении суда то, что написано в акте экспертизы. Общение
же с одной бумажкой как бы избавляет от ответственности. Кстати, в
уголовных процессах это создает для невменяемого полную беззащитность.

Для нас, политических, эта "травма отсутствия" все-таки отчасти
сглаживалась сознанием того, что нас защищают, что за нас есть кому
постоять. Хоть Софья Васильевна накануне суда была убеждена, что суд
повторит решение экспертизы и отправит меня в психиатрическую тюрьму, но
сражалась она за меня до последнего, и я думаю, что судья Богданов опускал
свои глаза не только от своей непривычки к политическим процессам, но еще и
от стыда перед Каллистратовой, хорошо известной, ценимой и уважаемой даже
противниками в кругах московской юстиции. Чтобы поберечь слишком
впечатлительных судей, вскоре для статьи 190-1 также был введен так
называемый допуск, которого ни Каллистратова, ни Каминская не имели. Я была
одной из последних подзащитных Софьи Васильевны по этой статье. Позднее она
выступала на нескольких процессах, где арестованным по политическим
причинам предъявлялись обвинения, не требующие допуска, но и эта ее
адвокатская деятельность была нестерпима для властей, - Софью Васильевну
заставили выйти на пенсию.

Я была уже в эмиграции, когда узнала, что Софья Васильевна стала сначала
юрисконсультом Рабочей комиссии по изучению использования психиатрии в
политических целях, а затем и членом Хельсинкской группы. Первое показалось
мне вполне естественным: в конце концов, за юридическими консультациями мы
все приходили к Софье Васильевне с самого нашего знакомства, а с проблемами
репрессивной психиатрии она столкнулась непосредственно, защищая Яхимовича,
Григоренко и меня, и хорошо знала, сколько произвола в этой области. <...>
Ее личный опыт, ее знание правил судебно-психиатрической экспертизы - все
это она просто не могла не предоставить в помощь молодым учредителям
Рабочей комиссии. Но вступление Софьи Васильевны в Хельсинкскую группу
показало мне, что что-то важное за мое отсутствие изменилось и в общей
атмосфере, и в отношении самой Софьи Васильевны к нашей правозащитной
деятельности.

К нашему энтузиазму 1968-1969 гг. она всегда относилась скептически.
Конечно, она нас любила, давала советы, ей нравилось наше стремление
"прошибить лбом стену", но в то же время ей было всегда ясно, что "лбом
стенку не прошибить", и она даже, пожалуй, чуточку жалела о напрасной трате
наших сил. Может быть, я ошибаюсь, может быть, ее скептицизм в разговорах с
нами был скорее чем-то вроде роли "адвоката дьявола", заставлявшего нас
самих строже разобраться в том, что и зачем мы делаем.

Во всяком случае, такого шага, как вступление в Хельсинкскую группу, выхода
на "передовую" правозащитной борьбы, я от Софьи Васильевны не ожидала.

Конечно, это было после арестов Гинзбурга, Щаранского и Орлова, когда
"передовая" частично оголилась и выбывших требовалось заменить, но не такой
человек Софья Васильевна, чтобы сделать что-то вопреки своим убеждениям.
Значит, что-то изменилось и в ее убеждениях, значит, пришла она к выводу о
том, что правозащитная деятельность не только отважна и тем прекрасна, но
еще и осмысленна.

Впрочем, быть может, это было лишь дальнейшим развитием той позиции,
которую я охарактеризовала "деятельным пессимизмом". После моего процесса
Софья Васильевна мне сказала: "Все, что я говорила, было предназначено для
четырех человек в зале". Троих из этих четырех Софья Васильевна знала, и их
ни в чем убеждать не надо было. Четвертым был один из народных заседателей.
Провести целый судебный процесс с девяти утра до часу ночи, говорить,
собственно, ради одного человека в зале - стоит ли игра свеч? Видимо, так
же, с теми же настроениями вошла она и в Хельсинкскую группу. Добиться если
не чьего-то освобождения, то по крайней мере, уменьшения произвола. Если и
этого не добиться, то по крайней мере, предать гласности. <...>






П.Григоренко

Дорогая моя защитница

С адвокатом Софьей Васильевной Каллистратовой я познакомился еще в 1968 г.
Она неоднократно уже защищала наших ребят.

[П.Г.Григоренко и С.В.Каллистратова]

Теперь Софья Васильевна приехала защищать меня. Сбылось ее шуточное
предсказание. Как-то я зашел к ней по делам в консультацию. Дело шло к
концу рабочего дня, посетителей у нее больше не было, и мы от дел перешли к
обычным разговорам. И я в связи с чем-то спросил ее, скоро ли она уходит на
пенсию. Она вполне серьезно, но со смешинкой в глазах сказала: "Куда же я
пойду? А вас кто защищать будет?" И вот она, дорогая моя защитница, на
свидании со мной в приемной комнате следственного изолятора КГБ, в
Ташкенте. Впервые почти за восемь месяцев я вижу человеческое лицо. Да еще
какое лицо! Никогда красивее не видел. "Луч света в темном царстве", -
сказал я ей словами Островского. Никогда не забыть мне мандаринов и
шоколада, которыми угощала она меня во время этого свидания. Я не люблю
шоколад, но тот, что я получил от нее, был вкуснее всего на свете.

Она мне рассказала о моем деле и выслушала мой рассказ о следствии и
экспертизе. Сказала, что будет настаивать на третьей экспертизе в суде.
Дала высокую оценку экспертизе, проведенной в Ташкенте: написана
высококвалифицированно и объективно. В Институте же Сербского -
тенденциозно и неквалифицированно. Ташкентская экспертиза дает ей в руки
хорошие основания для защиты, но надеяться на успех трудно. Сама система
рассмотрения таких дел содержит в себе произвол. Одновременно, одним
составом суда решаются два несовместимых вопроса. Вопрос о вменяемости и
вопрос о виновности. Правильно решать первый вопрос суд не может потому,
что судьи не специалисты, а состязательности в процессе нет. На суд
представляется всего одно экспертное заключение, и идет оно от обвинения.
Суд может лишь проштамповать это заключение. Ну а если подсудимый признан
невменяемым, то о чем же дальше говорить? Невменяемый человек натворил
неведомо чего, ну и пусть лечится. Любое преступление следствия покрыто...
неподлежащей оспариванию экспертизой, созданной самим следствием.

Софья Васильевна сказала, чтоб надеждами я себя не тешил. Мне это было
ясно. Однако я понимал и то, что борьбу она будет вести, хотя и сказала с
горечью: "Кого же вдохновит выступать перед пустыми стульями?" Но она все
же выступала, и выступления ее оставили след. Вот и сейчас я пишу и смотрю
в ходатайство С.В.Каллистратовой "Об истребовании дополнительных
медицинских документов и о проведении повторной судебно-психиатрической
экспертизы на суде в судебном заседании 3.02.1970 г.". Все ходатайство -
документ необычайной разоблачительной силы.

Какой звонкой пощечиной начала Софья Васильевна: два у вас документа,
уважаемые, а не один; оба по закону имеют одинаковую силу и обязательно
должны быть рассмотрены; вы, уважаемые, не обладаете нужными знаниями и
потому обязаны создать третью экспертную комиссию, кандидатуры в которую я
уже подготовила.

И между строк: "Я прекрасно знаю, что вы ничего этого не сделаете, а
проштампуете заключение Института Сербского, поэтому я в дальнейшем
разгромлю это заключение и тем выставлю всех вас на всемирное осмеяние".
Да, Софья Васильевна разгромить это заключение сумела. "Эксперты не дают
оценки действиям испытуемого, не устанавливают их соответствия или
несоответствия реальности, их обоснования, а ограничиваются указаниями, что
разубедить испытуемого в неправильности суждений не удалось. Между тем, в
отличие от акта стационарной экспертизы, члены амбулаторной
судебно-психиатрической комиссии от 18.08 прямо указывают, что высказывания
Григоренко не имеют характера болезненных, бредовых, а являются убеждением,
свойственным не ему одному, а ряду лиц".

Разобрав еще несколько примеров, адвокат пишет: "Все вышеизложенное
доказывает, что акт судебно-психиатрической экспертизы от 19.11.1969 не
обосновывает наличия у испытуемого паранойяльного (бредового) развития
личности". И далее: "Не доказано наличие у испытуемого психопатических черт
характера... [он] всегда был хорошо адаптирован к окружающей среде и
адекватно реагировал на ситуацию..."

Таким образом, диагноз стационарной судебно-психиатрической экспертной
комиссии не находит подтверждения ни в акте от 19.11.69 г., ни в материалах
дела. Иначе говоря - медицинский критерий невменяемости (наличие душевного
заболевания) у испытуемого экспертизой не установлен. Поэтому и
психологический (юридический) критерий невменяемости ("исключается
возможность отдавать себе отчет в своих действиях и руководить ими"),
приводимый в акте от 19.11.1969 г., лишен всякого смысла, так как "оба
критерия - медицинский и юридический (психологический) - должны
существовать в неразрывном единстве" (процитированная работа принадлежит
Д.Р.Лунцу).

Ее заключение: "Все это вместе взятое дает полные основания утверждать, что
вывод стационарной экспертной комиссии о невменяемости испытуемого -
ошибочен. <...> Все изложенное дает защите основание настоятельно просить о
назначении по делу третьей судебно-психиатрической экспертизы для
разрешения вопроса о психическом состоянии и вменяемости Григоренко П.Г.".

"Ходатайство адвоката Каллистратовой" является лучшим примером того, как
можно бороться и побеждать, находясь во власти тоталитарного чудовища. И
Софья Васильевна, и я знали, что непосредственного результата в виде
избавления меня из ада психушек не будет. Но надо было сделать такое, чтоб
суд сам пригвоздил к позорному столбу всю советскую систему принудительного
лечения. Софья Васильевна добилась этого. Она создала такое ходатайство,
которое можно только удовлетворить. Иначе позорище перед всем миром. Но
удовлетворить суд не мог в силу самой своей природы как орудия произвола.
Документ, созданный Софьей Васильевной, положил начало разоблачению
подлостей советской психиатрии. Этот документ присутствовал в материалах,
посланных западным психиатрам Володей Буковским, присутствовал в Гонолулу,
приобретает особое значение сейчас, когда я прошел обследование у
крупнейших психиатров США <...> которые пришли к тому же заключению, что и
Софья Васильевна, - никакими психическими заболеваниями я не болею и
никогда не болел. Документу Софьи Васильевны суждена долгая жизнь. Он еще
годы и годы будет орудием борьбы за ликвидацию преступной психиатрии. Я
рад, что мое дело послужило основанием для создания этого замечательного
документа. Ради этого стоило провести пять с лишним лет в психиатрической
тюрьме.

"Суд" закончился 5 февраля 1970 г. Софья Васильевна снова пришла ко мне.
Судья хотела ей отказать, но Софья Васильевна доказала свое право и пришла.
Судья, правда, отыгралась за эту свою вынужденную уступку. Она отказала
моей жене, мотивировав тем, что свидание получила адвокат. Я очень
расстроился тем, что не смог свидеться тогда с женой. Прошло уже больше
восьми месяцев, как мы не виделись. Но если судья думала, что,
противопоставив Софью Васильевну Зинаиде Михайловне, она испортит наши
отношения, то она глубоко ошиблась. Наоборот, именно после процесса наши
отношения стали особенно теплыми. С этого времени мы уже больше никогда не
чувствовали Софью Васильевну вне нашей семьи. Она нам с Зинаидой больше,
чем сестра. Она - друг, за которого жизнь отдать не страшно.






Ю.Ким

Удивительная женщина

Перед моим внутренним оком проходит вереница наших дорогих диссидентов,
наших немногих героев времен Душной Скуки. И, как всегда, мое сердце
выделяет четырех удивительных женщин, перед которыми склоняется моя голова
с восхищением и одновременно с горестным сознанием, что у меня-то оказалось
меньше сил, чем у них. Я говорю о Ларисе Богораз, о Нине Лисовской, о
Татьяне Великановой и, конечно же, о Софье Васильевне, о нашей защитнице
адвокате Каллистратовой.

Кто-то дополнит перечень, да я и сам мог бы, но вот эти четыре имени для
меня - первые. С ними разом обновляется в моем сознании заезженное слово
"героизм", его изначальный смысл становится ясен.

Диссидентское дело было их главным занятием в течение двадцати лет. Это
означает, что двадцать лет над ними неотступно висела омерзительная тень
нашего III Отделения... пардон, нашего 5-го управления, андроповских
опричников, недреманное око Советской Политической Полиции. Это означает
ясное понимание, что каждый поступок - подпись под протестом, составление
протеста, собирание подписей под ним, распространение его, собирание
информации о бесправии и беззаконии, передача ее за рубеж, да что там -
самый простой сбор средств или вещей в помощь семьям политзаключенных, -
каждый такой шаг непременно повлечет за собой очередную гнусность Партийной
Жандармерии: увольнение, обыск, арест, грязную статью Н.Н.Яковлева; могли и
просто подойти на улице и ударить, да-да, ударить женщину по лицу! И
все-таки каждый раз находилась сила - продолжать. Вот эта способность к
постоянной, черной, будничной работе по защите прав человека под неуклонным
мертвящим глазом Лубянки, зная о нем и все-таки невзирая на него, - вот что
я называю героизмом. Не исключались для них и такие эффектные поступки, как
выход на площадь, открытое заявление, принятие на себя ответственности за
выпуск "Хроники", - то есть шаги по необходимости громкие, но главное
все-таки эта вот способность изо дня в день поддерживать кровоточащую нашу
гласность, зная и невзирая... И при этом никакой истерики, самообладание и
присутствие духа. И юмор, ирония - признак подлинного мужества. Хотя тяжко
им приходилось, как мало кому.

Я просто счастлив, что все они дожили до проблеска Свободы, а особенно -
что Софья Васильевна, самая старшая из них, все-таки застала, все-таки
успела порадоваться. И это просветляет горестную мысль о ее кончине. И
заставляет еще горше печалиться о тех, кто не дожил...

В 1968 г., после суда над демонстрантами, вышедшими на Красную площадь
протестовать против погрома Пражской весны, я сочинил "Адвокатский вальс"
и, помню, вечером спел его подряд несколько раз для наших "защитников
правозащитников" - были там Борис Золотухин, Дина Каминская, Юрий Поздеев
и, конечно, Софья Васильевна. Им эта песня и посвящается, а Софье
Васильевне - в первую очередь.



Конечно, усилия тщетны,

И им не вдолбить ничего:

Предметы для них беспредметны,

А белое просто черно.



Судье заодно с прокурором

Плевать на детальный разбор,

Им лишь бы прикрыть разговором

Готовый уже приговор.



Скорей всего, надобно просто

Просить представительный суд

Дать меньше по 190-й,

Чем то, что, конечно, дадут.



Откуда ж берется охота,

Азарт, неподдельная страсть:

Машинам - доказывать что-то,

Властям - корректировать власть?



Серьезные, взрослые судьи...

Седины... морщины... семья.

Какие же это орудья? -

Такие же люди, как я.



И правда моя очевидна,

И белые ни