ью:

"Дорогая Софья Васильевна!

Я начну сразу с большой просьбы. Я решил 26 марта (зачеркнуто) 16 апреля
возобновить голодовку с требованием предоставить Люсе возможность поездки
за рубеж для лечения (вероятно - операций на сердце и на глазе) и для
встречи с Руфью Григорьевной, детьми и внуками. Я прошу Вас в этот день
попытаться организовать сообщение о начале голодовки иностранным
корреспондентам (желательно в несколько агентств) - либо лично Вами, либо
(если Вы, как это было до сих пор, не общаетесь с инкорами) - через
кого-либо, кому Вы можете доверить это дело; мне трудно с определенностью
назвать фамилию, я плохо знаю положение в Москве и положение людей, я думал
в этой связи об Инне Мейман, об Ире Кристи, о Боре Биргере (зачеркнуто). До
13-16 апреля никто не должен знать о моем намерении - иначе ГБ примет свои
контрмеры.

Коротко о наших делах. Люсино здоровье много хуже, чем в прошлом году. Чаще
и тяжелее приступы стенокардии (каждый раз кажется, что данный приступ -
самый тяжелый). Приступы происходят с интервалом то около недели, то чаще и
длятся от нескольких часов до суток. А небольшие приступы, снимаемые
нитроглицерином, - почти каждый день. Сустак форте, нитросорбит -
ежедневно. Плохо и с глазами. С марта она не была у окулиста (да и чем он
может помочь). Субъективно - прогрессирующее сужение поля зрения. Раз в
месяц она должна являться на отметку в РОВД. Поликлиника (без
обследования!) дала справку, что она "способна к самостоятельному
передвижению", т.е. санкционировала привод при неявке при любом морозе и
ветре и при любых приступах в день отметки. А у Люси немедленно приступы
стенокардии при каждом выходе при небольшом морозе и ветре, и глаза болят.
Люсе предъявлено выходящее за пределы ИТК для ссыльных требование не
выходить из дома после 8 вечера. Мы живем в беспрецедентной изоляции. Все
контакты прерываются, все приезды кого-либо к нам исключены. Число
окружающих нас гебистов неисчислимо. Даже по ночам регулярно под окнами
дежурит машина с включенным мотором. Хуже всего - отсутствие нормальной
почтовой и телеграфной связи. Значительное число наших писем и писем к нам
не доходит. Уведомление о вручении мы часто не получаем или - есть один
несомненный случай - получаем ложные уведомления. А друзья обижаются, что
мы не отвечаем на их вопросы (еще они не учитывают, что все адреса и номера
телефонов отобраны при обыске, приходится восстанавливать заново). Из США
доходят только открытки от Руфи Григорьевны (и то, возможно, не все).

Одна из проблем Люсиного здоровья - вредность для сердца ее глазного
лекарства, вредность для глаз нитропрепаратов, без которых она не может
прожить ни одного дня. Это - порочный круг. Время работает не на нас, оно
работает против Люсиного здоровья. Бездействие - губительно. Именно поэтому
я считаю необходимой голодовку, при всем ужасе этого решения, опасности для
меня и для Люси, еще большей, чем для меня. Я не вижу иного выхода.

Софья Васильевна, мы оба желаем Вам всего лучшего. Мы любим и помним Вас.
Будьте здоровы.

11 января 1985. Ваш А. С.

Я прилагаю в письме "Обращение" в связи с объявлением голодовки. Может, его
удастся передать инкорам (через тех же людей, которые возьмут на себя
сообщение инкорам о голодовке)?

Дата начала голодовки изменена мною: 16 апреля 1985 правильно.

Я обратился к Боре Биргеру с просьбой сообщить о голодовке. Но это совсем
не заменяет того, с чем я обратился к Вам, т.к. он контактирует, насколько
я знаю, только с дипломатами, а это не совсем то, что надо, не гарантирует
гласности. И вообще, дублирование не мешает.

А.С."

Но Софья Васильевна ничего об этом письме не знала, - адвокат Елены
Георгиевны ей это письмо не передала и сказала, что у Сахарова все в
порядке и он просил не поднимать никакого шума в связи с его молчанием.
Мама обнаружила это письмо в нашем почтовом ящике, в незаклеенном конверте
без адреса (только с инициалами "С.В."), спустя почти год, уже после того,
как Андрей Дмитриевич, пройдя во второй раз все круги ада в горьковской
больнице, одержал победу и Елену Георгиевну выпустили для лечения. После
долгого перерыва она вновь попала на улицу Чкалова, где, несмотря на очень
плохое самочувствие, не могла не собрать друзей перед отъездом за границу.
И только здесь стала известна вся правда. Маме Елена Георгиевна дала
страшную фотографию, сделанную в Горьком в декабре 1985 г. сразу после
выхода из голодовки: Андрей Дмитриевич выглядел на ней, как узник
Освенцима, - его невозможно было узнать.

1985 г. для Софьи Васильевны был очень тяжелым. Вынужденное молчание было
невыносимо. В начале года она опять - в третий раз - попадает в больницу с
пневмонией. Теперь она не может выходить зимой на улицу: сразу начинается
приступ стенокардии. Много читает (уже с лупой), просматривает все газеты,
слушает радио. Внимательно вчитывается в речь Горбачева на апрельском
пленуме 1985 г. - в ней какие-то новые нотки, такого признания наших
трудностей и недостатков с этой трибуны мы еще не слышали. Но идет-то все
по-прежнему ("по-брежнему"). И в докладе к 40-й годовщине Победы под
продолжительные аплодисменты чеканятся привычные фразы: "Советское общество
сегодня - это общество высокоразвитой экономики... это общество постоянно
растущего благосостояния народа... это общество высокой образованности и
культуры народа... это общество подлинной, реальной демократии, уважения
достоинства и прав граждан..." И далее: "Нужна бдительность к проискам тех,
кто толкает мир к ядерной пропасти". Призыв к "ускорению" лишь удручает.

Летом Софья Васильевна снова под Звенигородом со мной и с четырехлетним
младшим правнуком Митей - вся в заботах о нем, очень своеобразном ребенке,
который все время убегает. Ей тяжело, но она не может допустить, чтобы
"ребенок проводил лето в Москве" (старших правнуков отправили в лагерь).
Это едва не кончилось трагически: утром она оставила Митьку на минуту без
присмотра около дома, и он исчез. До обеда Софья Васильевна сама пыталась
разыскать его, днем - я и все население научной станции. Потом позвонили в
милицию. Приехал автобус с милиционерами и восьмью служебными овчарками -
"брать след ребенка" (рядом с домом - большой лес). Нашли его только в семь
часов вечера, километрах в трех от нашей станции, за шоссе, за железной
дорогой, около ЛТП. Он выглядел очень довольным и смело шагал в прямо
противоположном от дома направлении. Софья Васильевна после этого лежала с
тяжелейшим приступом. На следующий день я отвезла Митю в Москву к его
родителям.

На звенигородской станции в одном с нами подъезде жили сотрудницы моего
института: Татьяна Красильникова и Вита Белявская. Софья Васильевна очень
подружилась с их семьями, они ее опекали, когда мне приходилось по работе
выезжать в Москву. Я надеялась, что мама за август отдохнет от всех детей и
немножко поправит здоровье. Но случилось несчастье. Как-то поздно вечером
мы пили чай у Тани Красильниковой, и мама решила сходить к себе за вареньем
(квартиры были рядом). На лестнице не было света, и ей под ноги в темноте
подвернулась одна из "ничейных" собак, которых подкармливали жители
подъезда. Софья Васильевна упала, пролетев целый марш лестницы. На страшный
грохот и звон от разбитой банки я выскочила из квартиры и, увидев в свете
открытой двери, что мама лежит на нижней площадке, закричала. Первое, что я
от нее услышала, было: "Ну что ты голосишь, жива я, жива". Как потом
оказалось, она не только сильно ушиблась, но еще и сломала оба плеча.
Сбежались соседи, на одеяле подняли ее в квартиру. Сотрудник института
Сергей Ломадзе вместе со своим сыном повез нас в Москву. Было уже два часа
ночи, в связи с Фестивалем молодежи загородные машины не пускали, мы еле
уговорили милиционера. Мама была в полузабытьи, а когда приходила в
сознание, говорила что-нибудь утешительное и даже напевала тихонько: "Я
ехала домой, и полная луна..." (была ясная ночь, и луна светила в окна
машины). Потом Сергей мне сказал: "Я как услышал, что она напевает, понял:
жить будет". Привезли ее в Институт Склифосовского, ждали до утра, пока ее
положили, а на следующий день, в воскресенье, дежурный врач сказал мне:
"Забирайте-ка лучше ее домой". Состояние у нее было очень тяжелое. Даже
приподняться на кровати она не могла: малейшее движение рук причиняло
страшную боль. Когда я увидела рентгеновский снимок, то ужаснулась - от
обоих плечей было отколото по куску кости. Я не представляла себе, как это
может срастись.

Весь август мы провели вдвоем на улице Удальцова. Она была совершенно
беспомощна - ни сесть, ни одеться, ни ложку в руки взять. Но участковый
врач Тамара Петровна Семенова, очень отзывчивый и добрый человек и опытный
специалист, сказала, что руки надо упражнять, и показала комплекс
упражнений. Как можно делать эти упражнения, сначала ни мама, ни я не
понимали, - шевелить руками она не могла. И как же мама боролась!
Постепенно, с моей поддержкой, начала ходить по квартире, приподнимать руки
из висячего положения, прибавляя каждый день по одному-полтора сантиметра.
Отдыхала, снова начинала упражняться. Иногда от боли теряла сознание.
Болела и ушибленная грудь. Но ни одной жалобы за весь месяц я от нее не
услышала, - все такая же доброжелательная улыбка, всегда ободряющие слова.
Как это ни парадоксально, я теперь вспоминаю об этом августе как о
счастливейшем месяце: первый раз в жизни мы были с мамой одни с утра до
вечера, без всяких дел (и диссертация, и все прочее было отставлено), и
говорили, говорили... Погода стояла прекрасная, в комнате было широко
распахнуто окно и много солнца. А недели через две я начала выводить ее
гулять - по пять минут, по десять, по полчаса. И произошло чудо: несмотря
на преклонный мамин возраст кости срослись, хотя, конечно, некоторая
скованность движений осталась.






Второе дыхание

И все-таки вокруг все постепенно менялось. 19 сентября 1985 г. я отвезла
Софью Васильевну на улицу Воровского, куда в этот день друзья привыкли
приходить без приглашения. Она сидела в кресле, а я стояла у дверей и
предупреждала каждого входящего: "Только не обнимайте маму, у нее руки
сломанные". И это было необходимо: с объятьями бросались к ней дорогие
гости, с которыми она уже не чаяла увидеться, - и Сергей Ковалев, и Иосиф
Дядькин, и Саша Подрабинек, и Таня Великанова, и Мальва Ланда, и Сергей
Ходорович...

С начала января 1986 г. стали приходить письма от Андрея Дмитриевича,
наполненные, как всегда, прежде всего беспокойством о Елене Георгиевне
(Софья Васильевна всегда восхищалась их трогательной заботой друг о друге.
Она говорила, что умение любить - это редкий талант и что Андрей Дмитриевич
обладает этим талантом в полной мере). Вот одно из писем:



"5/1-1986 г.

Дорогая Софья Васильевна!

Простите, что долго не отвечал письмом. Хотел узнать что-либо определенное
о Люсиной операции. Ну и обычная лень, и "недосуг". К сожалению, врачи,
видимо, не решаются на операцию - слишком обширна зона поражения и инфаркт
не свежий. С другой стороны, часть сердца в хорошем состоянии, т.е. сильно
рисковать незачем. Окончательно узнаю через неделю. В общем, врачам видней.
Главное, что Люся увидела своих! Стресс от разлуки - это, наверно, была
главная причина инфаркта.

Победа была такой трудной для нас обоих - особенно для Люси, она перенесла
10 страшных месяцев изоляции, незнания и беспокойства за меня, физических и
моральных мучений - и такой необходимой.

Мы действительно ничего не знали о Вас. Очень жаль, что Вы вдобавок ко
всему упали. Желаю Вам и Вашим близким здоровья в Новом году, счастья!

Я сейчас живу мыслями о Люсе там и пытаюсь изучать статьи о суперструне (не
знаю, говорит ли Вам что-нибудь это слово, но звучит оно хорошо,
музыкально). Я, вроде Вас, 27 дек. упал (поскользнулся), ушиб спину в
области легких. Неприятно, но терпимо. Пройдет в свое время... Быт меня не
затрудняет - я умею и могу все делать сам, не спеша. Все необходимое есть.
Настроение хорошее.

Аля и Катя Шихановичи прислали фото, на некоторых Вы рядом с Люсей, и на
вид почти не изменились. Это меня радует и хочется пожелать Вам "держаться
в седле" подольше. С Новым годом, с новым счастьем. Целую Вас. Андрей".



И мама "держалась в седле". Весной 1986 г. пятилетний Митя развел в
кабинете под столиком с моими бумагами костер из спичек. Сухой столик и
бумаги загорелись, пламя перекинулось на занавеску, загорелся диван. А
рядом, на лоджии, спала его сестренка, двухмесячная Анечка. Дело было днем,
и дома была только Софья Васильевна. Она в соседней комнате раскладывала
пасьянс и ничего не чувствовала - из-за хронического гайморита у нее было
сильно ослаблено обоняние. Слава Богу, что Митя не просто убежал на улицу,
а все-таки подошел к ней и сказал: "Соня! В большой комнате кто-то спичку
зажег..." И тут она увидела, что коридор полон дыма, а за ним виднеется
пламя. Реакция ее была мгновенной: она налила в ванной полведра воды
(полное донести не могла), прошла сквозь дым и выплеснула в самую середину
огня, потом принесла вторые полведра, третьи и т. д. К счастью, минут через
пятнадцать вернулась Митина мама и бросилась ей помогать. Когда приехали
пожарные, которых вызвали соседи, увидевшие валивший из окна дым, пламя уже
загасили. Вот так и было - по классике - "в горящую избу войдет".
Вернувшись с работы, увидев прогоревший паркет, черные стены и потолок,
остатки стола и груду пепла и ужаснувшись тому, что ей пришлось пережить, я
спросила: "Почему же ты сразу не позвала на помощь?" - "Боялась, что пока
докричусь, Анечка сгорит". В этом был весь характер Софьи Васильевны: мысль
о себе - в последнюю очередь.

О гласности и правах человека еще не было слышно. Но Софья Васильевна уже
не повторяла, как в начале 80-х (когда кто-нибудь предлагал устроить еще
одну революцию): "Да поймите вы наконец, что советская власть нерушима!
Нерушима!" Газеты становились интересней. В феврале, на XXVII съезде,
впервые прозвучали слова о необходимости "глубокой перестройки
хозяйственного механизма", Борис Ельцин уже заговорил о "порочных методах
руководства, проявлениях благодушия, парадности, празднословия, стремлении
руководителей к спокойной жизни". В мае Софья Васильевна получила письмо от
Сахарова с известием о возвращении Елены Георгиевны из-за границы (а Софья
Васильевна так боялась, что ее не впустят обратно). Самое удивительное, во
что Софья Васильевна с трудом могла поверить, - отбывших наказание
правозащитников начинают прописывать в Москве. Появляется надежда на
досрочное освобождение тяжело больного Анатолия Марченко, который держит
голодовку. Но вдруг - страшное известие о его смерти. И почти одновременно
- 18 декабря - разнеслась весть, что у Сахаровых в Горьком включили телефон
и что ему звонил Горбачев.

С возвращения Сахаровых в Москву началось новое время в жизни Софьи
Васильевны и ее друзей. Она высоко оценила этот шаг Горбачева как реальное
доказательство "нового мышления", не забывая об этом и тогда, когда
некоторые действия Михаила Сергеевича стали вызывать у нее досаду и даже
протест. В конце декабря, на второй день после приезда Сахаровых, я
сопровождала маму на улицу Чкалова. Какая же это была радостная встреча! На
легендарной "московской кухне", как в прежние годы, уместились все друзья,
и никому не было тесно, а во входную дверь рвались с телекамерами "инкоры",
которых Елене Георгиевне еле удавалось сдерживать. И Андрей Дмитриевич,
заметно уставший после только что состоявшегося в Останкино его
телеинтервью для США, так хорошо улыбался своим друзьям!

Сразу же возникли споры. Хотя многое менялось на глазах, сущность строя
оставалась прежней - во главе всего по-прежнему стояла партия со всесильным
ЦК, весь репрессивный аппарат был на месте, сотни политзаключенных еще
оставались в лагерях. Что делать? Продолжать противостояние или пытаться
использовать открывающиеся возможности для какой-то конструктивной работы?
Софья Васильевна выбирает второе. Безупречное нравственное чутье позволяло
ей идти на компромиссы, учитывающие реальную обстановку, никогда не
переходя грань, отделяющую компромисс от беспринципности. Одно из самых
насущных дел, по ее мнению, - добиваться освобождения заключенных и полной
реабилитации всех невинно осужденных в 60-80-х гг. по политическим статьям.
И она пишет от своего имени и от имени друзей и родственников
аргументированные жалобы в Верховный суд по делам Ильи Габая, Сергея
Ходоровича, активистов крымско-татарского движения. Берется она и за
теоретические работы, задуманные более двадцати лет назад: "Адвокат в
уголовном процессе" ("Право на защиту"), "О порядке содержания граждан в
местах предварительного заключения", "О смертной казни", начинает собирать
материалы для проекта нового Исправительно-трудового кодекса. Положение в
советских тюрьмах и лагерях ей хорошо знакомо. Но это огромная работа,
требующая изучения правил и условий содержания заключенных в
дореволюционной России, в других странах. Ей приносят из библиотеки книги и
статьи по этой тематике. Не все из этого ей удалось довести до конца - не
хватило ни сил, ни времени. Она по-прежнему брала на себя заботы о внуках и
правнуках, а по вечерам слушала "голоса", которые наконец-то перестали
глушить (и в том числе голос Люды Алексеевой, его незабываемый энергичный
тембр был хорошо узнаваем даже из-за океана), и относилась ко всему
происходящему в стране с огромным интересом: "Никогда не думала, что
доведется дожить до такого, когда во всех газетах станут писать то, за что
нас безжалостно сажали". Софья Васильевна с большим недоверием относится к
утверждениям, на которые не скупятся в газетах весьма уважаемые люди, будто
раньше они и не подозревали, что все так плохо, все верили и подумать даже
не могли... Так, возмутила ее статья Чингиза Айтматова, напечатанная в
"Известиях" в мае 1987 г. Я ее тогда подзадорила: "А ты напиши ему открытое
письмо, - вдруг ответит!" Она села и написала, да как написала! Не
ответил... В сентябре 1987 г. ей предлагают участвовать в Международном
общественном семинаре по гуманитарным вопросам (проходившем тогда еще на
частной квартире). И она наговаривает на пленку почти часовой доклад
"Публичность и закрытость нормативных актов, регулирующих отношение
личности и государства", но выступить лично она физически не в состоянии.

В октябре 1987 г. истек пятилетний срок, после которого, по закону,
приостановленное дело должно быть прекращено. И Софья Васильевна написала
серию жалоб в прокуратуру от своего имени и от моего, с требованием вернуть
изъятое при обысках имущество. Большой надежды на возвращение не было -
известно, что "вещественные доказательства" предпочитали уничтожать. В
записной книжке Софьи Васильевны до сих пор так и лежит копия ответа
Михаилу Зотову на аналогичную жалобу:





"Министерство юстиции РСФСР      445036 гор. Тольятти
 Куйбышевский областной суд,    ул.Ст.Разина, 10-198
 413099 г.Куйбышев, 	гр.Зотову М.В.
 пл. Революции, 60
 21.04.88  02-92/81

На Ваше письмо, поступившее из УКГБ по Куйбышевской области, сообщаю, что
вещественные доказательства по Вашему делу: 2 фотоальбома, 18 томов
рукописных и машинописных текстов, 194 фотопленки и кадров, 519 фотографий,
9 картин и 1 эскиз уничтожены комиссией УКГБ по акту от 10.08.81 года
согласно определения областного суда.

Зам. Председателя Куйбышевского областного суда А.С.Бойко".

Но Софья Васильевна считала, что надо "приучать" прокуратуру к соблюдению
законов, и продолжала жаловаться во все более высокие инстанции.

Лето 1988 г. она провела с Еленой Марковной Евниной в подмосковной деревне
Растороповка, так как я не могла уехать из Москвы, потому что Галя
поступала в университет. Мама плохо себя чувствовала, я уговаривала ее лечь
в больницу, но она отказалась категорически. Теперь я думаю, что она лучше
меня и лучше врачей понимала, насколько плохо обстоят дела с ее здоровьем,
и хотела максимально использовать отпущ