е,  проводя
массовые аресты там, где хватило бы самых умеренных мер, и прибегая к ссылке
там, где достаточным наказанием  был бы арест и  кратковременное задержание.
Посредством  всевозможных   полицейскобюрократических  ухищрений,   подробно
очерченных  в  следующей  главе,   правительство  все  больше   ограничивало
гражданские   права   всех   жителей   России,   отталкивая   этим  от  себя
законопослушных граждан, которые в противном  случае не захотели бы иметь  с
оппозицией ничего общего. Радикалы  быстро сообразили, насколько им  на руку
чрезмерное  правительственное  рвение,  и  разработали  хитроумную   тактику
"провокации",  то  есть  искусственного  вызова  полицейских жестокостей как
средства  привлечения  к  себе  и  к  своему  делу  общественных   симпатий.
Результатом  этого  явилось  постепенное  полевение  общественного   мнения.
Средний  либерал  ума  не  мог  приложить,  как  вести  себя в разгорающемся
общественном конфликте. Он не одобрял насилия, но в то же время видел, что и
власти  не  желают  оставаться  в  рамках  закона;  выбор его лежал не между
законопорядком  и  насилием,  а  между  двумя  видами  насилия  -  насилием,
осуществляемым  всемогущим  (на  первый  взгляд)  государством,  и  насилием
заблуждающейся, но (на первый взгляд) идеалистической и жертвенной молодежи,
борющейся за  то, в  чем она  видит общественное  благо. Поставленный  перед
таким выбором либерал чаще  всего отдавал предпочтение радикализму.  Дилемма
такого рода ясно отражена в  сочинениях Тургенева, бывшего в этом  отношении
типическим западником  и либералом.  Но полностью  не мог  уйти от  нее даже
такой  архиконсерватор,  как  Достоевский.  Хотя  он в лучшем случае называл
радикализм бесовщиной,  Достоевский как-то  признался другу,  что если  б он
услышал разговор  гипотетических террористов  о бомбе,  подложенной в Зимнем
Дворце,  он  не  смог  бы  донести  на  них в полицию из-за боязни "прослыть
доносчиком" и быть обвиненным либералами в "сообщничестве".*22
       *22 Дневник А. С. Суворина, М.-Петроград, 1923, стр. 15-16.

       Колеблющееся,    нерешительное,    часто    терзаемое  противоречиями
пополнение  из  рядов  политического  центра  было  для  радикалов важнейшим
приобретением.  Техника  умышленного  подталкивания  правительства на крайне
правые позиции,  в сторону  насильственных эксцессов,  впервые разработанная
русскими  радикалами  конца  XIX  в.,  с  тех пор является мощнейшим оружием
радикального  арсенала.  Она  парализует  либеральный  центр,  побуждает его
объединиться с левыми в борьбе с занимающим все более крайние позиции правым
крылом и так в конечном итоге обеспечивает самоуничтожение либерализма.
       Консервативное движение в России  при Александре II и  Александре III
появилось как реакция на  радикализм и в ходе  борьбы с ним переняло  многие
его  качества.  Оно  было  движением  "правого  радикализма",  отличающегося
презрительным  отношением  к  либерализму  и  склонностью к бескомпромиссным
позициям  в  духе  "все  или   ничего".23  Движение  это  пошло  с   критики
"нигилизма", внезапное появление которого вызвало в русском обществе большое
замешательство. Что это за тип,  который отвергает все, чем дорожат  другие,
демонстративно пренебрегает всеми условностями,  и откуда он взялся?  В этом
заключался центральный  вопрос консервативного  направления в  императорской
России.  Схватка  в  большой  степени   шла  по  поводу  будущего   русского
национального  типа,  и  "новому  человеку" радикалов противопоставлялась не
менее идеализированная модель человека, так сказать, "почвенного".
       *23 Мои взгляды на  русский консерватизм излагаются более  подробно в
докладе, прочитанном на  XIII Международном Историческом  Конгрессе. Russian
Conservatism in the Second Half of the Nineteenth Century (Москва, 1970).

       Недуг, породивший  "нигилизм" (этот  термин обозначал  отрицание всех
ценностей),  диагностировался  как  отрыв  теории  и  теоретиков от реальной
жизни. Консерваторы недоверчиво относились ко всяким абстракциям и  тяготели
к  философскому  номинализму;  когда  их  вынуждали  к  генерализациям,  они
предпочитали  языку  механики  термины  биологии.  В  качестве   образцового
интеллекта они превозносили  хомяковское "живое знание".  В отрыве от  опыта
интеллект  впадает  во  всяческие  заблуждения,  в  том числе убеждение, что
способен  полностью  изменить  природу  и  человека.  Эта  претензия в адрес
радикалов сильно походила на  обвинения, выдвинутые столетием раньше  против
Новикова  Екатериной  II,  хотя  сам  Новиков,  разумеется,  никаким   таким
заблуждениям подвержен не  был. Согласно доводам  консервативных теоретиков,
оторванность мысли от жизни приобрела в России трагические масштабы по  вине
педагогических  методов,  принятых  после  Петра.  Образование  западное,  а
национальная  культура,  все  еще  сохраняемая  в  первозданном  виде  среди
простого  народа,  -  славянская  и  православная.  Из-за своего образования
высший класс России, из которого вышел "нигилизм", оторван от родной почвы и
обречен  на  духовное  бесплодие,  естественным  проявлением которого служит
манера все отрицать. Как писал Иван Аксаков, "вне народной почвы нет основы,
вне  народного  нет  ничего  реального,  жизненного,  и всякая мысль благая,
всякое учреждение, не связанное корнями с исторической почвой народной,  или
не выросшее из нее органически, не  дает плода и обращается в ветошь"*24.  А
редактор "Русского вестника" Михаил Катков давал "нигилизму" героя "Отцов  и
детей" такой диагноз:
       Человека в  отдельности нет;  человек везде  есть часть  какой-нибудь
живой  связи,  какой-нибудь  общественной  организации  ...Человек,   взятый
отдельно  от  среды,  есть  не  более  как  фикция  или  отвлеченность.  Его
нравственная и умственная организация, или говоря вообще, его понятия только
тогда действительны  в нем,  когда он  преднаходит их  как организующие силы
среды, в которой привелось ему жить и мыслить.*25
       *24 Иван Аксаков, Сочинения. 2-е изд., СПб., 1891, II. стр. 3-4.
       *25 Русский вестник, т. 40, июль 1862, стр. 411.

       <<страница 362>>
       Радикалы тоже подчеркивали коллективистскую природу человека,  однако
в их глазах коллектив свободно  складывался людьми, порвавшими со средой,  в
которую поместила их  прихоть рождения, тогда  как для консерваторов  он был
реальной, исторически сложившейся средой, и ничем больше. Достоевский вообще
провел прямую связь между западным образованием и жаждой убийства. Он назвал
безобидного  профессора   средневековой   истории,  видного   западника   Т.
Грановского, как и Белинского" "отцами" Нечаева - анархиста, организовавшего
убийство  невинного  юного  студента:  история  эта  послужила  сюжетом  для
"Бесов"*26.  В  "Братьях  Карамазовых"  рационалист-западник  Иван  является
главным виновником отцеубийства.
       *26 Ф. М. Достоевский, Письма, т. III, М.-Л., 1934, стр. 50.

       Первостепенным  долгом  интеллигенции  является  обретение  утерянной
почвы; ей надо идти в народ, но  не в том буквальном смысле, в каком  за это
ратовали Бакунин с  Лавровым, а в  духовном, как призывают  славянофилы. Она
должна  погрузиться  в  народную  толщу  и  стремиться  к растворению в ней.
Интеллигенция есть отрава в теле России, и единственным противоядием от  нее
является "народность".
       По мере  обострения борьбы  между радикалами  и властью  политическая
философия  консерватизма  претерпела  значительные  изменения.  В  принципе,
консерваторы,   подобно   славянофилам,   хотели   способа   правления   без
парламентарной демократии или бюрократического централизма, правления в духе
мифического древнего строя Московской Руси. Суть дела не в учреждениях, а  в
человеке. Консерваторы полностью отвергали точку зрения Базарова, служившего
воплощением  "нигилизма"  в  "Отцах  и  детях",  о  том, что "при правильном
устройстве общества, совершенно будет равно,  глуп ли человек или умен,  зол
или добр". Без добротного материала "правильно устроенного общества" быть не
может; и, в любом  случае, есть пределы усовершенствования  любого общества,
поскольку человек  по природе  своей развращен  и порочен.  Достоевский, чей
пессимизм был глубже,  чем у большинства  русских консерваторов, смотрел  на
человека  как  на  прирожденного  убийцу,  инстинкты которого обуздываются в
основном страхом божественного возмездия после смерти. Если человек  утратит
веру  в  бессмертие  души,  удержать  его кровожадные инстинкты будет нечем.
Отсюда вывод о необходимости сильной власти.
       По  мере  обострения  конфликта  между  левыми  и режимом большинство
консерваторов  безоговорочно  поддерживали  режим,  что  само по себе вело к
исключению их из  рядов интеллигенции. Постепенно  крепчали их ксенофобия  и
антисемитизм.  В  Победоносцеве,  незримой  руке  за  троном Александра III,
консерватизм обрел своего Великого Инквизитора.
        "Венера Милосская, пожалуй, несомненнее римского права или принципов
89-го года".*27 С первого взгляда эта тургеневская фраза производит  странное
впечатление. Однако смысл ее  прояснится, если рассматривать ее  в контексте
судьбоносного спора, завязавшегося в России между радикальной интеллигенцией
и писателями и художниками.
       *27 И. С. Тургенев, Полное собрание сочинений и писем; Сочинения,  т.
IX, М.-Л., 1965, стр. 119.

       Литература была  первым поприщем  в России,  порвавшим узы вотчинного
раболепства.  Со  временем  за  нею  последовали  и  другие области духовной
деятельности: изобразительное искусство, гуманитарные и естественные  науки.
Можно  сказать,   что  к   середине  XIX   в.  "культура"   и  преследование
материального интереса были единственными сферами, в которых режим  позволял
своим подданным подвизаться более или менее нестесненно. Однако,  поскольку,
как отмечалось в начале этой главы, преследование материального интереса шло
в России рука об руку с полным политическим подобострастием, возможную  базу
для  оппозиции  составляла  одна  культура.  Естественно  поэтому,  что  она
постепенно все больше политизировалась. Можно категорически утверждать,  что
при старом режиме ни один  великий русский писатель, художник или  ученый не
поставил свое творчество на службу политике. Немногие, кто так сделал,  были
посредственностями.  Между   политикой,   которая  требует   дисциплины,   и
творчеством, нуждающимся  в свободе,  есть коренная  несовместимость, ибо из
них получаются в лучшем случае плохие союзники, но чаще всего -  смертельные
враги.  В  России,  однако,  вышло  так,  что  люди  творчества   испытывали
чудовищное  давление  со  стороны  стоявшей  слева  от центра интеллигенции,
требовавшей, чтобы они предоставили себя и свои произведения в  распоряжение
общества. От поэтов требовали писать романы, а от романистов -  разоблачения
социальных язв. Художников  просили своим искусством  дать всем, а  особенно
неграмотному  люду,  зримое  изображение  страданий,  испытываемых  массами.
Ученых  призывали  заняться   проблемами,  имеющими  неотложное   социальное
значение. Западная Европа тоже не обошлась без такого утилитарного  подхода,
однако  в,  России  голос  его  сторонников  звучал  куда  громче, поскольку
культура, а особенно литература, занимали в ней такое уникальное  положение.
Как говорил верховный жрец утилитарной эстетики Чернышевский:
       В  странах,  где  умственная  и  общественная жизнь достигла высокого
развития,  существует,  если  можно  так  выразиться, разделение труда между
разными отраслями умственной деятельности, из которых у нас известна  только
одна - литература. Потому  как бы ни стали  мы судить о нашей  литературе по
сравнению с иноземными литературами,  но в нашем умственном  движении играет
она  более  значительную  роль,  нежели  французская,  немецкая,  английская
литература  в  умственном  движении  своих  народов,  и  на  ней лежит более
обязанностей, нежели на какой бы то ни было - другой литературе.  Литература
у нас пока сосредоточивает почти всю умственную жизнь народа, и потому прямо
на ней лежит долг заниматься  и такими интересами, которые в  других странах
перешли  уже,  так  сказать,  в  специальное  заведывание других направлений
умственной  деятельности.  В  Германии,  например,  повесть  пишется   почти
исключительно  для  той  публики,  которая  не способна читать ничего, кроме
повестей,-  для  так  называемой  "романной  публики".  У нас не то: повесть
читается  и  теми  людьми,  которые  в  Германии никогда не читают повестей,
находя для себя более питательное чтение в различных специальных трактатах о
жизни современного  общества. У  нас до  сих пор  литература имеет  какое-то
энциклопедическое значение, уже  утраченное литературами более  просвещенных
народов.  То,  о  чем  говорит  Диккенс,  в  Англии,  кроме  его  и   других
беллетристов, говорят философы, юристы, публицисты, экономисты и т. д., и т.
д. У  нас, кроме  беллетристов, никто  не говорит  о предметах, составляющих
содержание их  рассказов. Потому,  если бы  Диккенс и  мог не чувствовать на
себе, как беллетристе, прямой обязанности быть выразителем стремлений  века,
так как не в одной беллетристике  могут они находить себе выражение, -  то у
нас беллетристу не  было бы такого  оправдания. А если  Диккенс или Теккерей
все[-таки] считают прямою обязанностью беллетристики касаться всех вопросов,
занимающих общество,  то наши  беллетристы и  поэты должны  еще в тысячу раз
сильнее чувствовать эту свою обязанность.*28
       *28 Н. Г. Чернышевский, "Очерки гоголевского периода", в его Эстетика
и литературная критика. Избранные статьи, М.-Л., 1961, стр. 338.

       Ключевым словом в этом отрывке является "обязанность", повторенная  в
нем четырежды. Утилитарная критическая школа, с 1860 по 1890 г. занимавшая в
России практически  монопольное положение,  диктовала, что  священным долгом
всякого писателя, а особенно  писателя русского, является "быть  выразителем
стремлений века", иными словами, перо  его должно быть поставлено на  службу
политическим и  социальным чаяниям  народа. Молодой  Писарев выдвинул теорию
утилитарной эстетики в ее самой крайней форме. Оперируя принципом сохранения
энергии, он доказывал, что отсталое  общество не может позволить себе  такой
роскоши,  как   литература,   не  обслуживающая   потребностей   социального
прогресса.  Ум  был  для  него  формой  капитала,  нуждающегося в бережливом
использовании. "Мы бедны, потому что глупы, и мы глупы, потому что бедны", -
писал он  в эссе  "Реалисты", заключая,  что писание  (и чтение) литературы,
имеющей   главным   образом   развлекательное   назначение,   являет   собою
непростительное разбазаривание народных ресурсов.
       В  полемике  между  утилитаристами  и  приверженцами  "искусства  для
искусства"  основные  раздоры  вертелись  вокруг  Пушкина. До 1860-х гг. его
место в  русской литературе  не вызывало  сомнений. Его  чтили не только как
величайшего русского поэта  и основоположника русской  литературы, но и  как
новый национальный тип. Пушкин, писал  Гоголь, - "это русский человек  в его
развитии, в каком он, может  быть, явится чрез двести лет".*29  Но известно,
что  Пушкин  не  выносил  людей,  хотевших, чтобы искусство служило каким-то
посторонним  целям.  Для  него  "цель  поэзии  -  поэзия",  а  "поэзия  выше
нравственности".*30 Именно  из-за таких  его взглядов  критики из  радикалов
избрали  Пушкина  главной  своей  мишенью,  усматривая в нем главный бастион
идеализма, который они вознамерились повергнуть. Для Чернышевского концепция
искусства,  служащего  самому  себе,  отдавала  черствостью,  граничащей   с
изменой. Как он говорил,  "бесполезное не имеет права  на существование".*31
Он  неоднократно  обрушивался   на  Пушкина  не   только  как  на   человека
безответственного и бесполезного, но  и как на второразрядного  стихотворца,
всего-навсего подражателя Байрона. Enfant terrible своего поколения  Писарев
окрестил  Пушкина  "возвышенным  кретином".*32  Бесконечные  кампании такого
сорта не только подорвали на  время пушкинскую репутацию, но и  имели весьма
расхолаживающее действие  на всех,  не считая  самых великих  литературных и
художественных дарований.
       *29 Н. В. Гоголь, "Несколько слов о Пушкине", Собрание сочинений, М.,
1950, VI, стр. 33.
       *30 Цит в  С. Балухатый. ред..  Русские писатели о  литературе, т. 1,
Л., 1939, стр. 109.
       *31 Цит в [Е. Соловьев] Андреевич, Опыт философии русской литературы,
2-е изд., СПб, 1909. стр. 6.
       *32 Д. И. Писарев, Сочинения, т. 3, М., 1956, стр. 399..
       Великие   отвечали   ударом   на   удар.   Они  отказывались  служить
пропагандистами, будучи убеждены, что коли у них и имеется социальная  роль,
то состоит она в том, чтобы быть верным зеркалом жизни. Когда А. С.  Суворин
стал  сетовать  Чехову  на  то,  что  писатель  не выносит в своих рассказах
нравственных оценок, тот ответил:
       Вы браните меня  за объективность, называя  ее равнодушием к  добру и
злу,  отсутствием  идеалов  и  идей  и  проч.  Вы хотите, чтобы я, изображая
конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно
уже  известно.  Пусть  судят  их  присяжные  заседатели, а мое дело показать
только, какие они есть. Я пишу: вы имеете дело с конокрадами, так знайте же,
что это не нищие, а сытые люди, что это люди культа и что конокрадство  есть
не просто кража, а страсть.  Конечно, было бы приятно сочетать  художество с
проповедью, но для меня лично  это чрезвычайно трудно и почти  невозможно по
условиям техники.*33
       *33 Письмо А. С. Суворину (I  апреля 1890) в Письма А, П.  Чехова, т.
Ill, M., 1913, стр. 44.

       А Толстой коротко, но  ясно высказался на эту  тему в письме к  П. А.
Боборыкину:
       Цели  художника  несоизмеримы  (как  говорят  математики)  с   целями
социальными. Цель художника не в том, чтобы неоспоримо разрешить вопрос, а в
том, чтобы заставить  любить жизнь в  бесчисленных, никогда не  истощимых ее
проявлениях.*34
       *34 Письмо 1865  года, цит. в  Балухатый, ред., Русские  писатели, т.
II. стр. 97.

       Раздоры эти имели куда большее  значение, чем может показаться из  их
литературной оболочки. Речь шла не об эстетике, а о свободе художника (и,  в
конечном   итоге,   каждого   человека)   быть   самим   собою.  Радикальная
интеллигенция, борющаяся  с режимом,  который традиционно  стоял на принципе
обязательной  государственной  службы,   сама  начала  заражаться   служилой
психологией. Убеждение,  что литература,  искусство и  (в несколько  меньшей
степени) наука прежде всего  имеют обязанности перед обществом,  сделалось в
левых кругах  России аксиомой.  Социал-демократы как  большевистского, так и
меньшевистского  толка  настаивали   на  этом   до  конца.  Поэтому   нечего
удивляться,  что,  добравшись  до  власти  и  завладев аппаратом подавления,
давшим им возможность  воплотить свои теории  на практике, коммунисты  скоро
отняли у русской  культуры свободу выражения,  которую она сумела  отвоевать
при царском режиме. Так интеллигенция обратилась против самой себя и во  имя
общественной справедливости наступила обществу на горло.

ГЛАВА 11. НА ПУТИ К ПОЛИЦЕЙСКОМУ ГОСУДАРСТВУ

       Из  отсутствия  в  России  крепкой  традиции самоуправления отнюдь не
следует, что  в ней  существовала традиция  бюрократического централизма. До
прихода к власти коммунистического правительства российский  бюрократический
аппарат  был  сравнительно  невелик  и неэффективен. Развитие бюрократизации
сдерживали такие  внушительные препятствия,  как обширность  страны, сильная
рассредоточенность  населения,  затруднительность  сообщения  и  (что, может
быть,  наиболее  важно)  недостаток  средств.  Российские правительства были
вечно стеснены  в деньгах  и предпочитали  тратить все  наличные средства на