осуществляла  только номинальный
контроль. В царствование Александра I, когда территориальная децентрализация
достигла  наивысшей  точки,  обширные  области  империи  обладали  хартиями,
которые  давали   их  обитателям   гораздо  большую   свободу  политического
самовыражения,  чем  в  любой  части  собственной  России. При этом государе
Финляндия и Польша имели  конституцию и национальные парламенты,  обладавшие
законодательной  властью  в  своих  внутренних  делах.  Курляндия  и Ливония
управлялись в соответствии с грамотами, первоначально данными шведами, затем
подтвержденными  Петром  I  и  практически  обеспечивавшими  этим провинциям
самоуправление.  К  кочевникам  Сибири  и  Средней  Азии  относились  весьма
либерально, и  постороннего вмешательства  в их  жизнь почти  не было. Евреи
также  пользовались  в  черте  оседлости  автономией  через посредство своих
религиозных  общинных  организаций,   называвшихся  кагалами.  Однако   если
разобраться  в  том,   какие  обстоятельства   вызвали  эти  исключения   из
господствующего  в  стране  централизма,  то  окажется,  что,  как  правило,
решающей  причиной  их  было  не  признание  за  нерусскими национальностями
некоего  "права"  на  самоуправление,  а  административное  благоразумие   и
нехватка  персонала.  На  протяжении  всей  своей  истории  русская  империя
развивалась в направлении, диаметрально противоположном ходу эволюции Англии
и Америки, неуклонно тяготея к  централизму и бюрократизации. По мере  роста
правительственных органов автономия меньшинств  и их территория под  тем или
иным предлогом урезались,  так что к  началу XX в.  от этой автономии  почти
ничего не осталось. Польская конституция была отменена в 1831 г., а действие
финской  было  практически  приостановлено  в  1899  г.;  хартии Курляндии и
Ливонии  были  основательно  выхолощены,  а  азиатских  кочевников  и евреев
полностью подчинили  русским губернаторам.  Накануне революции  1917 г. лишь
среднеазиатские  протектораты  Хива  и  Бухара  все еще сохраняли автономный
статус, но их ликвидировали и включили в состав России сразу же после  того,
как в этом районе пришло к власти новое, коммунистическое правительство.
       Коли дело  обстояло так,  то политическая  оппозиция, если  ей вообще
было суждено появиться  на свет, должна  была зародиться не  среди тех, кого
социологи  называют  "группами  интересов".  Ни  одна  из социальных групп в
России  не  была  заинтересована  в  либерализации:  она  означала бы утрату
привилегий  для   элиты  и   разбила  бы   надежды  крестьянской   массы  на
всероссийский "черный  предел". На  всем протяжении  русской истории "группы
интересов"  боролись  с  другими  "группами   интересов",  и  никогда  -   с
государством. Стремление  к переменам  должно было  вдохновляться не  личным
интересом  какой-то   группы,   а  более   просвещенными,   дальновидными  и
великодушными  мотивами,  такими  как  чувство патриотизма, справедливости и
самоуважения.  Действительно,  именно  поскольку  погоня  за   материальными
благами столь сильно  отождествлялась со старым  режимом и раболепием  перед
государством,  любой  нарождающейся  оппозиции  следовало  начисто   отмести
своекорыстие,  ей  надлежало  быть  -  или  хотя  бы  выглядеть  - абсолютно
бескорыстной.  Поэтому  вышло  так,  что  борьба за политические вольности с
самого начала велась  в России точно  в том духе,  в каком, по  мнению Берка
(Burke), вести ее никогда не следует,- во имя абстрактных идеалов.
       Хотя  обычно  считают,  -   что  слово  "интеллигенщия"  -   русского
происхождения,  на  самом  деле  его  этимологические корни лежат в Западной
Европе. Это неуклюжая латинизированная адаптация французского intelligence и
немецкого  Intelligenz,  которыми  стали  пользоваться  на  Западе  в первой
половине XIX в. для обозначения образованных, просвещенных,  "прогрессивных"
элементов   общества.   Например,   в   дебатах   австрийского  и  немецкого
революционного парламента в феврале 1849 г. консервативные депутаты называли
термином  die  Intelligenz  ту  социальную  группу  (в  основном городские и
образованные  слои),  которая  в  силу  своей  выдающейся  гражданственности
заслуживала        непропорционально         высокого         парламентского
представительства.*2 Это слово появилось в русском словаре в 1860-х гг. и  к
1870-м  гг.  уже  не  сходило  с  языка,  сделавшись  центром  немалой части
политических дискуссий своего времени.
       *2  Otto  Mueiler,  Intelligentcija:  Untersuchungen  zur  Geschichle
eienes   politischen   Schlagwortes   (Frankfurt   1971);   Richard   Pipes,
"'Intelligentsia' from  the German  'Intelligenz'"? a  Note", Slavic Review,
Vol. XXX, No. 3 (September 1971), pp. 615-18.

       К  сожалению,   термин   "интеллигенция"  не   поддается   точному  и
повсеместно  признаваемому  определению.  Как  и  у  многих  других терминов
русской истории (например, "боярин",  "дворянин", "мужик", "тягло"), у  него
по крайней мере два значения, одно широкое  и другое - узкое. В широком -  и
более старом - своем смысле  он относится к той части  образованного класса,
которая занимает видное общественное положение и немало напоминает тех, кого
французы  зовут  les  notables.   Ранний  пример  такого   словоупотребления
встречается  в  тургеневской  "Странной  истории",  написанной  в  1869  г.:
приехавшего в провинциальный городок героя приглашают на прием, где, как ему
объясняют,  будут  городской  врач,  учитель  и  "вся  интеллигенция". Такая
широкая дефиниция постепенно вышла из употребления, но была воскрешена после
1917  г.  коммунистическим  режимом.  Он  не  в  состоянии  принять  понятие
интеллигенции как  особой социальной  категории, ибо  оно не  укладывается в
марксистскую классовую схему, однако не может и выкинуть его из русской речи
и рассматривает "интеллигенцию" как профессиональную категорию, обозначающую
тех,  кого  на  Западе  назвали  бы  "белыми  воротничками".  В  силу такого
определения председатель КГБ и академик Сахаров оба являются представителями
"советской интеллигенции".
       Узкое значение термина имеет более сложную историю. Почти так же, как
произошло со словом "либерализм" в английском языке, термин  "интеллигенция"
со  временем  утратил  свои  описательные,  объективные  свойства и приобрел
нормативный и субъективный характер.  В 1870-х гг. молодые  люди, обладавшие
радикальными философскими,  политическими и  общественными взглядами,  стали
утверждать, что право носить титул интеллигентов принадлежит им, и им одним.
Поначалу  те,  кого  настолько  узкая  дефиниция  оставила  бы  за   дверями
прогрессивного общества, не  согласились с таким  подходом. Однако к  1890-м
гг.  русскому  человеку  уже  мало  было  иметь  образование и участвовать в
общественной жизни,  чтобы удостоиться  этого звания.  Теперь он  должен был
стойко выступать против всего политического и экономического склада  старого
режима и быть  готовым принять активное  участие в борьбе  за его свержение.
Иными словами, принадлежать к интеллигенции значило быть революционером.
       Одновременное использование одного и того же слова для выражения двух
весьма  разных  понятий  привело  к  великой  сумятице.  В  1909  г.  группа
либеральных  интеллигентов,   часть   которых  в   прошлом   принадлежала  к
социал-демократам, опубликовала сборник "Вехи", в котором подвергла  русскую
интеллигенцию резкой критике за отсутствие чувства политической  реальности,
безрелигиозность,  дурные   нравы,  верхоглядство   и  прочие   прегрешения.
Читатели, без сомнения,  знали, о ком  идет речь. И  тем не менее,  в глазах
правительства  и  его  сторонников  авторы  сборника  сами  определенно были
интеллигентами.
       Столкнувшись с таким  положением, историк должен  занять определенную
позицию; безусловно, будет ошибкой принять узкое определение  интеллигенции,
на котором  настаивало ее  радикальное крыло.  К борьбе  против самодержавия
присоединилось   множество   людей,   исходивших   из   либеральных  и  даже
консервативных  принципов  и  целиком  отвергавших  революционную идеологию.
Исключить  их  значило  бы   исказить  историю.  От  широкого   определения,
охватывающего всю группу работников умственного труда, толку и того  меньше,
потому  что  оно  ничего  не  говорит  о  тех  политических  и  общественных
воззрениях,   которые   именно   и   отделяли   тех,   кто   осознавал  себя
интеллигенцией, от остальной  массы населения. Мы  воспользуемся дефиницией,
лежащей  где-то  между  двумя  вышеозначенными  определениями. Мерилом здесь
является приверженность общественному благу:  интеллигент - это тот,  кто не
поглощен целиком и  полностью своим собственным  благополучием, а хотя  бы в
равной, но предпочтительно и в  большей степени печется о процветании  всего
общества и  готов в  меру своих  сил потрудиться  на его  благо. По условиям
такого  определения,  образовательный  уровень  и классовое положение играют
подчиненную  роль.  Хотя  образованный  и обеспеченный человек, естественно,
лучше может  разобраться в  том, что  же не  так в  его стране,  и поступать
сообразно с этим, совсем не обязательно, что ему придет охота это сделать. В
то  же  самое  время  простой,  полуграмотный  рабочий  человек,  пытающийся
разобраться в том,  как действует его  общество, и трудящийся  на его благо,
вполне отвечает определению интеллигента. Именно  в этом смысле в конце  XIX
в.  в  России  говорили  о  "рабочей  интеллигенции"  и даже о "крестьянской
интеллигенции".*3
       *3 "Рабочая интеллигенция" описывается в моей книге Social  Democracy
and the St Petersburg Labor  Movement, 1885-1897 (Cambridge, Mass. 1963);  а
"крестьянская  интеллигенция"  (в  основном  бывшие  крепостные,  занявшиеся
свободными профессиями) - в Е С. Коц. Крепостная интеллигенция. Л.. 1926.

       Интеллигенция в  таком определении  появляется везде,  где существует
значительное несоответствие между теми, в чьих руках находится  политическая
и  экономическая  власть,  и  теми,  кто  представляет  (или  считает,   что
представляет) общественное мнение. Она сильнее и настойчивее в тех  странах,
где авторитарное  правительство сталкивается  с восприимчивой  к новым идеям
образованной элитой.  Здесь возможность  и желание  действия вступают  между
собой в  острый конфликт,  и интеллигенция  кристаллизуется в  государство в
государстве. В деспотиях традиционного типа, где отсутствует  многочисленная
образованная публика,  и в  правильно функционирующих  демократиях, где идеи
могут  быстро  воплощаться  в   политике,  интеллигенция  скорее  всего   не
складывается.*4
       *4  Если,  конечно,  какая-нибудь  часть образованного меньшинства не
вообразит, что она лучше всех знает, в чем состоит народное благо. Тогда она
может игнорировать  результаты выборов  по тем  соображениям, что  а) они не
дают народу "настоящей" свободы  выбора, 6) избирательный процесс  подвергся
манипуляции,  или,  когда  не  помогают  другие  доводы,  в) массам устроили
промывание мозгов, и они голосуют против своих собственных интересов.

       Неизбежно было, что в России  эпохи империи рано или поздно  появится
интеллигенция.  А  принимая  во  внимание  неизменное  вотчинное   отношение
монархии ко всем вопросам политической власти, было столь же очевидно,  (что
борьба  между  интеллигенцией  и  режимом  выльется  в  войну  на   взаимное
уничтожение.
       Наверное, на Руси испокон веку были недовольные, однако самым  ранним
политическим вольномыслом, о  котором имеются документальные  свидетельства,
был князь И. А.  Хворостинин, живший в начале  XVII в. На этого  аристократа
донесли властям, что он не  соблюдает православного обряда, держит у  себя в
библиотеке латинские  книги, зовет  царя деспотом  и сетует,  что "на Москве
людей нет,  все люд  глупый, жить  тебе не  с кем".  Он бил  челом, чтоб ему
позволили уехать в Литву,  в чем ему отказали,  и кончил высылкой в  далекий
северный монастырь.*5 Хворостинин был типичным инакомыслом доинтеллигентской
эры,  пребывал  в  полной  изоляции  и  обречен  был  умереть, не наложив ни
малейшего  отпечатка  на  ход  событий.  Думающие  люди  в ту раннюю пору не
составляли ни силы, ни движения. В служебном режиме XVII - начала XVIII  вв.
недовольство было prima facie доказательством бунта и посему вынуждено  было
ограничиваться частными разговорами.
       *5 С.  М. Соловьев,  История России  с древнейших  времен, т.  V, М.,
1961, стр. 331-2.

       Чтобы в России могло существовать общественное мнение,  правительству
надо  было  прежде  всего  признать правомочность общественной деятельности,
независимой  от  его  поощрения  или   дозволения.  Это  случилось  лишь   с
облегчением условий государственной службы, произошедшим после смерти Петра.
В 1730-х  и пуще  того в  1740-х и  1750-х гг.  дворянам делалось  все легче
заниматься  своими  частными  делами,  одновременно  находясь  номинально на
государственной  службе.  Теперь  вполне  нетрудно было добиться длительного
отпуска и даже выйти в отставку, едва достигнув зрелого возраста. Так,  безо
всякого  формального  законодательства,  стал  складываться "праздный класс"
(leisure class). Даже дворяне, служившие в войсках, стали находить время для
невоенных  занятий.  Например,  курс  подготовки  в  Благородном   Кадетском
Корпусе, основанном в 1731 г.  (см. стр. #178), был настолько  ненапряженен,
что  учившиеся  в  нем  молодые  дворяне  располагали  большим   количеством
свободного  времени,  дабы  развлекать  себя  театральными  постановками   и
поэзией. Основоположники русского  театра А. П.  Сумароков и М.  М. Херасков
принялись за литературное творчество, будучи кадетами, и написали  некоторые
из своих  наиболее значительных  сочинении в  стенах этого  на первый взгляд
чисто военного заведения.  Литература сделалась в  середине XVIII в.  первым
видом свободной деятельности,  который стало терпеть  русское правительство.
Уровень  этого  сочинительства  был  невысок,  и  большая  часть публикуемых
произведений  представляла  собою   подражание  западным  образцам.   Однако
значение этой литературы  было не эстетическим,  а политическим: "Важно  то,
что литература оторвалась от правительства, что высказывание художественного
слова перестало быть официальным.  Носители литературы стали отличать  себя,
свое сознание и  цели своей деятельности  от сознания, деятельности  и целей
власти".*6 Так в некогда монолитной, вотчинной структуре образовалась первая
трещинка.  Литература  сделалась  первым  занятием,  никак  не обслуживающим
интересы государя,  но тем  не менее  разрешенным членам  царского служилого
сословия. Она так и не  уронила этого своего неповторимого положения.  С тех
самых  пор  литература  остается  в  России  частным миром, подчиненным иным
властителям и иным законам.
       *6 Г.  Гуковский, Очерки  по истории  русской литературы  XVIII века,
М.-Л., 1936, стр 18.

       Судьба этой  тенденции зависела  от дальнейшего  ослабления служебных
повинностей.  Освободив  дворян  от  обязательной  службы,  манифест 1762 г.
распахнул   шлюзы   умственной   деятельности.   Он   одновременно  позволил
профессиональное  занятие  литературой  и   создал  читательский  круг   для
профессионального литератора. Малая часть  отставных дворян читала книги,  а
кто читал, довольствовался французскими романами, обыкновенно покупаемыми на
вес. Однако стала складываться  привычка хотя бы к  развлекательному чтению.
Расцвет русской литературы в XIX в.  был бы невозможен без закона 1762  г. и
чувства  личной   безопасности,  обретенного   высшим  дворянским   слоем  в
благодатное  царствование  Екатерины.  Наиболее  мыслящие  члены этой группы
стали теперь приобретать вкус к политическим идеям. Особый интерес  вызывали
западные сочинения, касающиеся роли и прав благородного сословия, с  которым
дворяне этого  царствования были  склонны себя  отождествлять. "Дух законов"
Монтескье, переведенный на русский через несколько лет после выхода в  свет,
сделался для целого поколения русских дворян руководством по государственной
деятельности, потому  что в  нем особо  подчеркивалась необходимость тесного
сотрудничества между короной и знатью. Екатерина живо поощряла этот  интерес
к политическим идеям. Она приходила в ужас от господствовавшего среди высших
классов страны  невежества и  апатии и  вознамерилась создать  слой граждан,
проникнутых общественным духом, как бы пытаясь опровергнуть мнение Монтескье
о том, что в России есть лишь господа да рабы и нет ничего похожего на tiers
etat. Она сделала для этого гораздо больше, чем за ней признают. Верно,  что
ее  "Наказ",  чьи  положения  были  списаны  у Монтескье и Беккариа, не имел
практических последствий,  а комиссия,  созванная ею  в 1767  г., чтобы дать
России  новый  свод  законов  заместо  Уложения  1649  г., никакого свода не
произвела. Но  опыт этот  не пропал  даром. Напечатанный  большим тиражом  и
широко  распространенный  "Наказ"  ознакомил  русскую  элиту с элементарными
политическими и социальными идеями Запада. Можно сказать, что он ознаменовал
начало в  России разговора  о правительстве  как об  учреждении, подчиненном
нравственным  нормам.  Неудачная  Комиссия  для  сочинения  проекта   нового
уложения  впервые  в  русской  истории  предоставила  представителям  разных
сословий  возможность  откровенно,  публично  и  безбоязненно  высказаться о
заботах  своих  избирателей.  Это  было  уже  не "совещание правительства со
своими собственными  агентами", каким  являлись соборы  Московской Руси, это
был общенациональный форум  такого типа, который  в следующий раз  соберется
лишь 138 лет спустя в качестве Первой Государственной Думы. То была и  школа
политики,  и  некоторые  питомцы  ее  сыграли  важную  роль  в  формировании
общественного  мнения   в  позднейший   период  екатерининского   правления.
Умственный  стимул,  который  "Наказ"  и  Комиссия  уложения  дали   русской
общественной жизни, имел куда более значительные последствия для дальнейшего
хода русской истории, чем какой угодно свод законов.
       Екатерина продолжала поощрять вызванное ею брожение и после  роспуска
Комиссии. На следующий, (1769)  год она начала первое  русское периодическое
издание - "Всякую всячину", сатирический журнал, в который и сама пописывала
под псевдонимом.  У нее  объявились подражатели,  и вскоре  немногочисленную
читающую публику завалили сатирическими изданиями. Большая часть  материалов
в  этих  журналах  представляла  собою  беззаботную  развлекательную чепуху,
однако  иногда  сатира  обретала  более  серьезные  формы и делалась орудием
социальной критики. В екатерининское царствование появились также  всяческие
информационные  издания,  в  том  числе  специализированные  публикации  для
помещиков и  детей. За  первое десятилетие  после воцарения  Екатерины число
печатаемых  в  России  книжных  названий  выросло  в  пять  раз.  К концу ее
царствования  отношение  императрицы  к  выпущенным  ею  на  свободу   силам
сделалось  более  двойственным,  и  в  1790-х  гг.,  напуганная  Французской
революцией, она взялась за подавление независимой мысли. Однако этот поздний
поворот  не  должен  затенять  сделанного  ею.  Деятельность Екатерины имела
далеко идущие  последствия, затеяв  в России  широкое общественное движение,
сочетавшее  открытое  высказывание  мнений  с  общественной   деятельностью,
посредством чего русское общество наконец-то принялось отстаивать свое право
на независимое существование. Всемогущее русское государство сумело  создать
даже свою противодействующую силу.
       С самого своего зарождения русское общественное мнение разделилось на
два  отчетливых  течения,  от  которых  со  временем отпочковалось множество
направлений. Оба относились к тогдашней России критически, но по  совершенно
разным        причинам.