ничего, значит, не понимаешь? После этого случая с  Козельским  все
тут зашевелились, кто когда-то на меня зуб имел. Понял? А я, правда, много
таких зубов пораскидал, черт меня... А теперь я не хочу...
   - Если ты в чем-то убежден, -  разгорячившись,  перебил  его  Вадим,  -
считаешь себя правым -  надо  доказывать,  бороться!  Ясно?  А  не  бежать
куда-то в глушь, в Саратов, помощником капитана!
   - Ха, бороться!.. - усмехнулся Лагоденко. - Кстати, ты не кричи,  здесь
люди спят... Я матрос - понял? И я никогда не бью ниже пояса, а они... Там
же все старое подымают, все мои истории еще с первого  курса.  Послезавтра
будет комсомольское собрание.
   - Ну и что?
   - Что! Вот... будете меня судить. - Он  искоса  взглянул  на  Вадима  и
нахмурился. - С Козельским я, конечно, не  прав,  черт  его  знает...  Но,
понимаешь, сорвалась пружина! Сколько можно!.. Вон Максимка, наверно, - он
мотнул головой на Мака, - уже пашквиль  на  меня  в  газету  пишет.  А  ты
карикатуру будешь рисовать.  Что-нибудь:  "Лягушка  и  Вол"  или  "Слон  и
Моська"...
   Он замолчал, испытующе глядя на Вадима. Вадим не  ответил.  Ему  всегда
было трудно спорить с Лагоденко, когда тот был не в духе,  тем  более  что
оба они не умели спорить спокойно. Вадим подумал,  усмехнувшись,  что  его
молчание Лагоденко сейчас же расценит как предательство.
   - Одним словом, ехать тебе незачем, глупости! - сказал он  мрачно,  уже
злясь на себя, на свое  неумение  говорить  убедительно  и  веско.  -  Да,
впрочем, ты и не уедешь никуда...
   Лагоденко ответил с неожиданным спокойствием:
   - Да? Ну, посмотрим.
   Оба замолчали на минуту. Вадим  вспомнил  слова  Раи:  "Ну  как  с  ним
говорить?.." Да,  настоящий  разговор  не  получался.  Вадим  испытывал  и
сочувствие к этому колючему, упрямому человеку, который в  чем-то  главном
был  безусловно  прав,  и  одновременно  его  раздражали   самоуверенность
Лагоденко, его вызывающий тон. Это смутное  раздражение  и  мешало  Вадиму
говорить с Лагоденко начистоту: за что-то осудить, а с чем-то согласиться,
ободрить спокойно, по-дружески. Конечно, Лагоденко не вправе  был  грубить
профессору, но если на собрании зайдет разговор вообще о  Козельском,  он,
Вадим, тоже сумеет кое-что сказать. Но как раз об  этом  ему  не  хотелось
сейчас предупреждать Лагоденко, не  хотелось  ничего  обещать.  Пусть  все
решится на собрании.
   - А почему ты на именины не пришел? - спросил  Вадим,  вздохнув.  -  Ты
ведь Раю обидел.
   - Я, Дима, не умею лицедействовать. Когда у меня на душе паскудно, я не
могу веселиться. И предпочитаю  не  портить  настроения  другим.  А  Райка
должна понимать это и не обижаться.
   Он сердито повернулся к стене и натянул на голову одеяло.
   - Я спать буду. Будь здоров, Дима, - пробурчал он глухим из-под  одеяла
голосом.
   - Ну, будь здоров...
   Вадим ушел от Лагоденко недовольный, досадуя на самого себя,  точно  он
уходил от тяжелой работы, даже не начав ее по-настоящему...
   А в первом часу ночи, когда в комнате был уже погашен свет и все спали,
пришел Андрей.
   Задерживаясь в городе - это случалось с ним довольно  редко,  -  Андрей
оставался ночевать в общежитии и спал на одной койке с Лагоденко. Они были
друзьями. Дружба этих удивительно разных людей началась еще в  позапрошлом
году, и началась анекдотически. В  институте  был  вечер  с  выступлениями
драмкружка,  танцами,  культурными  играми,  со  всем,   что   полагается.
Лагоденко, никогда  не  упускавший  случая  щегольнуть  своими  бицепсами,
задумал вдруг провести блиц-конкурс силачей. Он притащил из своей  комнаты
два эспандера со стальными пружинами и предложил их  растянуть  -  сначала
один, а потом оба вместе. Один эспандер несколько человек  растянули,  оба
сразу сумел растянуть только один парень, и то больше двух раз не  осилил.
Тогда в круг  зрителей  вступил  Лагоденко  и,  горделиво  выпятив  грудь,
растянул эспандеры шесть раз подряд. Ему  аплодировали,  декан  факультета
Мирон  Михайлович  торжественно  объявил  Лагоденко  чемпионом  вечера,  и
девушки уже побежали в буфет за призом - бутылкой пива.
   Но в это время в рядах зрителей происходило какое-то странное смятение:
несколько  человек  усердно  выпихивали  на  середину  круга   неуклюжего,
толстого юношу в очках, который отчаянно упирался и что-то невнятно басил.
Оказалось,  это  вторая   группа   силой   выдвигала   на   арену   своего
представителя. Когда Андрея  втолкнули  наконец  в  круг,  ему  ничего  не
оставалось делать, как взять эспандеры.
   - Да у меня не выйдет. Надо ж тренировку... - бормотал он, краснея и от
смущенья упорно глядя в пол.
   Однако по тому, с какой легкостью он сразу же, во всю  грудь  распахнул
эспандеры, все поняли, что шансы второй группы очень значительны.  "Раз...
два... три... четыре..." - хором считали зрители.  -  "Пять...  шесть!"  -
кричали они угрожающе. - "Семь!.." - рекорд Лагоденко  был  побит.  Андрей
Сырых продолжал выжимать победу. "Десять... двена-а... трина-а..." - ахали
зрители. "Пятнадцать!" - Андрей бросил эспандеры на пол.
   - Уф!.. Ну вот, - сказал он, кашлянув, и отошел в сторону.
   Лагоденко уничтоженно улыбался. Бутылка пива,  правда,  досталась  ему,
потому что победитель, оказалось, пива не любил, но это словно подчеркнуло
всю унизительность поражения. Лагоденко мужественно пожал  Андрею  руку  и
сказал, что выиграл он честно,  "хотя  с  таким  плечевым  поясом  это  не
фокус".
   С этого дня и началась их дружба.
   Андрей в потемках нашел койку друга и толкнул его в плечо.
   - Где ты был? Что так поздно? - спросил тот, сразу же садясь на  койке.
Очевидно, он не спал.
   - Я был на своем заводе. Петька, у меня замечательный день, - заговорил
Андрей необычно взволнованным шепотом. - Сегодня я проверял себя.  Я  тебе
говорил, что я взялся  вести  литературный  кружок  на  заводе?  На  своем
заводе! Ну вот, и сегодня было первое занятие. Начали в половине  девятого
и кончили вот только в двенадцатом. Ребята, правда, незнакомые у меня, все
молодежь, из цехов. И один инженер, стихи пишет.  Но  какой  народ!  Споры
затеяли!.. Я им сегодня лекцию прочел  о  современной  литературе.  Час  я
говорил, а два часа потом спорили!.. Рассказывать?
   - Давай.
   - Ну, слушай... - Андрей улегся в постель, придвинул Лагоденко к  стене
и накрылся одеялом. - Есть там один мальчишка, Батукин,  он  при  мне  еще
учеником работал. Вот он и насел на меня:  почему  поэты  мало  о  рабочих
пишут? Они там все новое читают, библиотека богатая. Да о многом говорили!
Насчет Драйзера меня спрашивали, Джека Лондона... Ты спишь или нет?
   - Нет, пока не сплю.
   - У них есть комсомольская газета. Я обещал им помочь и еще кого-нибудь
из наших привлечь. Это  ж  интересно,  правда?..  Там  сейчас  такие  дела
творятся! Ты знаешь, я свой завод  не  узнал.  Вошел  на  территорию  -  и
заблудился!  Честное  слово...   Новые   люди   гремят,   новые   рекорды,
оборудования понаставили... все на потоке... Сейчас бы там поработать! Так
меня  вдруг  потянуло!  -  Он  вздохнул,  радостно  заерзал  на  койке.  -
Понимаешь, у меня все время, все эти годы было какое-то чувство вины перед
заводскими ребятами - вот ушел, оторвался от них, забыл вроде... А они  не
забыли меня, помнят! И завод помнит. А теперь так приятно опять вернуться,
уже другим человеком, и помочь им по-новому. Очень было приятно... Да  что
ты молчишь, Петро?
   - Слушаю тебя. Никогда я от тебя столько слов зараз не слышал.
   - Ха-ха! Я могу хоть всю ночь говорить. Да! А как  же  именины  прошли?
Жалко, я не мог.
   - Хорошо прошли.
   - Да? Ну, подарки я им принес. Завтра отдам, Девчатам конфеты, а  Лешке
фотобумаги купил, сатинированной, он все искал.  Там  один  слесарь  есть,
Балашов... Петька, да ты спишь!
   - Нет, Андрюша. Думаю. - Лагоденко помолчал и  добавил:  -  Послезавтра
комсомольское собрание. Ты спи сейчас, ладно, Андрей? А мне  тут  подумать
надо.



        "9"

   В среду Палавин пришел в институт. Вадим встретился с ним в раздевалке,
и они вместе  поднялись  наверх.  Звонка  еще  не  было.  По  коридорам  и
лестницам группами и в  одиночку  бродили  студенты,  беседовали,  курили,
стояли возле факультетских  и  курсовых  газет,  развешанных  по  коридору
длинным пестрым рядом.
   - Как здоровье? Поправился? - спросил Вадим, глядя  на  свежее,  гладко
выбритое лицо Сергея. - Вид у тебя не слишком болезненный.
   - Это с улицы, с мороза. А ты больше и зайти не мог?
   - Понимаешь, всю неделю так туго с временем...
   - Ясно! Семинары, доклады, девушки.
   Сергей намекающе мигнул Вадиму и обнял его за плечи.
   - Какие там девушки!.. Всю неделю над рефератом сидел.
   - Ну, не девушки, так... наверно, спортом увлекся? Конькобежным?
   Вадим посмотрел на него удивленно - и оба вдруг расхохотались.
   - Ну и змей ты, Сережка! - Вадим обхватил Сергея за бока  и,  прижав  к
подоконнику, стал сконфуженно тискать и мять его.
   Их разнял Спартак  Галустян,  секретарь  курсового  бюро  комсомола,  -
смуглый, густобровый юноша с блестящими черными глазами южанина  и  буйной
шевелюрой. Он был в своем лучшем черном костюме, который всегда надевал  в
дни комсомольских собраний.
   - Брэк! Брэк! - закричал Спартак, оттаскивая  Вадима  за  рукав.  -  По
очкам победил Белов. Ребята, сегодня в три часа собрание, помните?
   - Ну как же!
   - На группе у вас объявили?
   - Вчера после лекций.
   - Чтоб все до одного, как пуля!
   К  Вадиму  и  Сергею  подходили   знакомые   студенты,   перекидывались
несколькими словами, спрашивали закурить, другие приветствовали  издали  -
подняв руку, кивая или просто дружески подмигивая. С  Сергеем  здоровались
чаще, у него было больше знакомых, и не только филологов, но  и  с  других
факультетов.
   Перед  звонком  к  Сергею  подбежала  пухленькая,  с   тонкими   белыми
косичками, похожая на школьницу Валюша Мауэр.
   - Сережа, Сережа, подожди!  Здравствуй,  не  уходи,  ты  мне  нужен!  -
затараторила она, вцепляясь в Сережину пуговицу. - Здравствуй,  Вадим.  Ты
знаешь, Сережа, что у нас, конечно, будет новогодний вечер?
   - Знаю, конечно.
   - Так вот, тебе поручается написать текст "капустника".
   - Псс! - присвистнул Сергей. - Это невозможно.
   - Как невозможно? Ты пишешь стихи? Пишешь!  Ты  член  клубного  актива?
Член! Ты комсомолец, наконец, и всегда принимал участие...
   - Стоп, не тарахти! Невозможно, потому что я занят сейчас до бровей.  Я
повесть пишу.
   Выпуклые глаза Валюши изумленно расширились.
   - Повесть? При чем тут  повесть?  Я  тоже  пишу  работу  об  осетинском
фольклоре, Вадим тоже что-то делает.  Все  работают.  А  это  общественная
нагрузка, и ты не имеешь...
   - Нет, имею! Не агитируй, сделай милость,  -  ворчливо  сказал  Сергей,
задетый тем, что упоминание о повести  не  произвело  на  Валюшу  должного
впечатления. - У меня нет времени, ты понимаешь?
   -  Абсолютно  не  понимаю!  -   воскликнула   Валюша   пылко.   -   Это
возмутительно!
   - Ну, возмущайся.
   - Да, да! Я вот скажу об этом на собрании! - угрожающе крикнула Валюша,
убегая к своей аудитории, потому что прозвенел звонок.
   - А я скажу о том, как вы вообще ведете клубную работу! - сказал Сергей
ей вдогонку и добавил вполголоса: - Каждая пигалица будет тут...  -  Вдруг
он обернулся и крикнул: - Валентина, постой!
   - Ну что?
   - Когда вы собираетесь?
   - На той неделе, наверно. Сегодня же комиссию выберут.
   - На той неделе... - Он  сосредоточенно  нахмурился,  подергивая  двумя
пальцами верхнюю губу, потом сказал  решительно:  -  Хорошо,  я  приду.  К
понедельнику я, вероятно, закончу одну часть, и мне так и так надо  делать
перерыв. Ладно.
   - Ну, вот то-то же!


   Собрание началось с обсуждения клубной работы и подготовки к  курсовому
новогоднему вечеру. Скуластый кудрявый парень  в  мешковатой  гимнастерке,
член  клубактива,  рассказывал  о  проделанной  работе.  В  зале   слушали
невнимательно, переговаривались шепотом, скрипели стульями, в задних рядах
начинали курить. Тогда Спартак вставал  и,  перебивая  докладчика,  резким
голосом призывал к порядку.
   Лена сидела рядом с Вадимом и, положив локти на спинку переднего стула,
задумчиво слушала. У нее было такое лицо, словно она сидит на  концерте  в
консерватории.
   Первая часть собрания прошла довольно гладко и  быстро,  без  особенных
споров.  Клубный  совет,   как   водится,   покритиковали,   досталось   и
замдиректора по хозчасти, который второй год обещал  студентам  бильярд  и
инструменты для духового оркестра; потом обсуждали  программу  новогоднего
вечера и избрали для подготовки этого вечера специальную комиссию.  В  нее
вошли Валюша Мауэр, Палавин и еще человек пять.
   Во время перерыва Сергей подошел к Вадиму и Лене.
   - Что вы так далеко сели? Идемте вперед, возле меня как раз  два  места
есть. Самое интересное сейчас начнется.
   - Пойдем, Вадим? - спросила Лена.
   Вадим посмотрел на нее рассеянно и пожал плечами.
   - Ты что как осенний день? - спросил его Сергей улыбаясь. - Тебя  вроде
не ругали, не поминали.
   - У меня мама заболела. Я тебе говорил?
   - Да, да, я знаю. Моя матушка позавчера вам звонила. Ей не лучше?.. Так
ты имеешь полное право уйти с собрания.
   Вадим промолчал, хмуро сдвинув брови. Его  неприятно  задели  последние
слова Сергея, этот моментальный вывод, который он  сделал  из  сообщенного
Вадимом известия о болезни  матери.  Лена  сунула  Вадиму  свой  портфель,
сказав, что она сбегает в буфет что-нибудь  перекусить.  Исчез  куда-то  и
Сергей, и Вадим один вышел на лестницу курить.
   После перерыва  разбиралось  персональное  дело  Лагоденко.  Козельский
сообщил в курсовое бюро, что Лагоденко при сдаче  экзамена  нагрубил  ему,
назвал схоластом и невеждой, - все это было в присутствии  ассистента.  По
мере того как  Спартак  Галустян  с  напряженно-суровым  лицом  докладывал
обстоятельства дела, в зале становилось все шумнее, тревожней,  шелестящей
волной прокатывались удивленные возгласы и перешептывания. В  заднем  ряду
Вадим заметил Марину Гравец и рядом с ней Раю - лицо у нее  было  бледное,
строгое,  и  она  все  время  пристально,  чуть  исподлобья  смотрела   на
Галустяна.
   -  ...собрание  должно  осудить  неэтичный,  некомсомольский   поступок
Лагоденко!
   Сидевшая рядом с Вадимом девушка сказала:
   - А Петька вообще очень грубый, правда? Никакого такта.
   Вадим не ответил. Он смотрел по сторонам, ища  Лену.  Когда  он  пришел
после перерыва, Лены не было на месте, но уйти без портфеля она не могла.
   Вдруг он увидел ее впереди, в третьем ряду, она сидела рядом с Сергеем,
и они оба сейчас смотрели на Вадима и жестами приглашали его  пересесть  к
ним.  Вадим  отрицательно  покачал   головой.   Вероятно,   у   него   был
недоумевающий вид, потому что Сергей усмехнулся и шепнул  что-то  Лене  на
ухо, и она, чтобы не рассмеяться, зажала ладонью  рот.  Потом  они  начали
шептаться и все время улыбались. Вадим  решил  больше  не  смотреть  в  их
сторону.
   Соседка вдруг дернула Вадима за рукав:
   - Смотри, какой он желтый!
   - Что? - очнувшись, переспросил Вадим и взглянул на  трибуну.  Там  уже
стоял Лагоденко -  коренастый,  короткошеий,  в  темно-синем  кителе.  Его
смуглое, с круглыми скулами лицо казалось худым, как после болезни.
   - ...это дело собрания.  Я  восемь  лет  в  комсомоле  и  комсомольскую
дисциплину знаю, -  говорил  он  устало  и  приглушенно,  и  это  казалось
странным, потому что все привыкли к его пушечному капитанскому басу. - Да,
я назвал Козельского схоластом, я сказал, что он мелкий и желчный  человек
и балласт для литературы. Я признаю свою вину и  понимаю  теперь,  что  не
должен был  это  говорить  при  сдаче  экзамена.  Я  совершил  недостойный
поступок, что ж, я признаю... Теперь я расскажу всю историю. С  Козельским
у меня пошли конфликты еще с прошлого года, когда он начал у  нас  читать.
Мне не нравилось, как он читает, как он все высушивает, умеет  сделать  из
самого  живого  материала  сухую  схему,  ведомость  какую-то...  какой-то
прейскурант москательной лавки. Это позор,  вы  понимаете,  когда  русскую
литературу у нас читает человек с арифмометром вместо сердца! Что - нельзя
так? Никакого этикета, никакого  пиетета?  -  Голос  Лагоденко  приобретал
постепенно свой обычный тембр и звучал все раскатистей. - А зачем  я  сюда
пришел? Эту сухомятку жевать? Закусок кишки семь вирст  пишки?  Я  учиться
пришел, с любовью к литературе, к моей,  к  русской  литературе!  Я  хотел
находить в ней каждый день все новое и прекрасное, вот зачем! А меня,  как
веслом, датами, датами по башке!
   Смех в зале. Возглас с места: "Правильно, Петя! Полный вперед".
   - Вы представьте: вот вы любите девушку и пришли  к  человеку,  который
хорошо ее знает. Вы просите рассказать о ней,  вы  ждете  его  рассказа  с
нетерпением, благоговейно.  И  вот  он  начинает:  длина  носа  сорок  три
миллиметра, первый зуб появился в двадцать шестом году,  волосяной  покров
такой-то густоты и так далее. Что бы вы ответили тому дяде?
   - К делу, Лагоденко!
   - Не волнуйтесь, это тоже по делу. Вот...  Весной  я  завалил  экзамен.
По-моему, я знал не так уж  скверно,  на  "четыре"  наверняка.  Ну  ладно,
думаю, профессор не любит меня, со мной он особенно  строг,  значит,  надо
готовиться лучше. Все лето занимался. А осенью он  опять  меня  срезал  на
разных мелочах, дополнительных  вопросах.  Я  еще  целый  месяц  учил.  Вы
знаете, я постепенно стал ненавидеть русских писателей, которых так  любил
прежде. Они стали моими врагами. Это страшно, вы понимаете? И  я,  упрямый
человек, чувствовал иногда, что теряю веру в себя.  Мне  казалось,  что  я
никогда не запомню всей этой  кучи  дат,  мельчайших  событий,  героев  по
имени-отчеству...  Ребята  из  общежития,   которые   меня   экзаменовали,
тренировали,  стали  сыпать  меня   на   простых   вопросах.   Я   потерял
устойчивость, как судно с перебитым килем. Вот так я и шел в третий раз  к
нему. Опять он меня срезал, уже без всякого труда,  ну  я  и...  пошел  на
таран. Конечно, не надо было, сам теперь понимаю. Да  больно  уж...  -  Он
махнул рукой и сбежал с трибуны.
   Вадима опять дернули за рукав:
   - А теперь смотри, какой он красный!
   - Красный, желтый, что это - светофор? - раздраженно отмахнулся Вадим.
   Он с интересом вглядывался в  лицо  Спартака,  стараясь  узнать,  какое
впечатление произвела на него речь Лагоденко. Но Спартак был  непроницаем,
сидел подчеркнуто выпрямившись,  положив  на  стол  сцепленные  в  пальцах
смуглые  узкие  руки.  Самому  Вадиму  выступление  Лагоденко   показалось
искренним и во многом верным.
   Вадим особенно близко не дружил с  ним,  может  быть  потому,  что  они
учились в разных группах, но всегда чувствовал к нему симпатию. В  прошлом
году они недолгое время занимались вместе  в  художественной  студии,  где
Лагоденко рисовал одни  морские  пейзажи  и  сражения.  За  это  его  даже
прозвали "Айвазенко". Потом они  встречались  в  спортобществе  на  секции
тяжелой атлетики. Лагоденко  нравился  Вадиму  своей  прямотой,  энергией,
суровой мужественностью. Вадим знал, что, кроме этих качеств, у  Лагоденко
есть и  множество  недостатков,  что  прямота  его  часто  превращается  в
ненужное  забиячество  и   грубость,   что   его   порывистая   активность
подогревается необычайным самолюбием, что  он  порой  бахвалится  и  своим
мужеством и "матросской натурой",  но  за  всем  этим  Вадим  умел  видеть
главное в человеке. Многие не любили Лагоденко: одни  считали  его  просто
хвастуном, другие - краснобаем и  задирой,  третьи  -  эгоистом.  Все  эти
суждения были  крайними  и  потому  ошибочными.  Говорили,  что  он  сразу
располагает к себе, а потом отталкивает, никто  не  может  дружить  с  ним
долго.
   Вадим  понимал,  что  многие  невзлюбили  Лагоденко  как  раз  за   его
нарочитую, даже  назойливую  прямот