надо перешагнуть. И смотрела на меня с
видом тайного превосходства  и  некоторого  сожаления,  как  на
пропащего  человека,  который  никогда  не  сможет перешагнуть.
Чужая глупость бывает иногда ослепительно прекрасна.  Мне  была
совершенно  ясна  бессмыслица  гартвиговских  авантюр,  но иные
интеллигенты, и в особенности дамы с воспаленным  воображением,
были  от  них  без  ума.  Говорят,  его  так  ласкали, когда он
возвращался!  Такие  пиры  закатывались  в  его   честь!   Рита
утверждала,  что  тут  какой-то  протест  и своего рода кому-то
вызов. Какой протест? Кому, прости господи, вызов? Эсфири?  Ну,
скажем,  вызов  тому  положению, которое сложилось в институте.
Но, матушка моя, его положение в институте отменно,  лучшего  и
желать  нельзя, если ему разрешают пропадать на полгода. Ах, он
брал отпуск по болезни, у него  что-то  с  желудком,  гастриты,
язвы?  Значит,  пользовался  льготами  как  больной  и при этом
работал матросом? Талантливый молодой человек. Пойдет далеко.
     В результате оказалось, что я недобр, в чем-то ограничен и
не могу стать выше своих личных неприязней.
     Зимою он вдруг явился  к  нам  в  телогрейке,  валенках  и
сказал,   что   уезжает   на   месяц   в  Калининскую  область:
завербовался в артель лесорубов. Говорят, интересный народ  эти
лесорубы.  Пощупать  их психологию. И тут у Риты возникла идея.
Наша домработница  Нюра  была  родом  из  Калининской  области,
района Торжка, где в деревне осталась жить ее тетка, старуха --
единственный  родной  человек  Нюры,  мать  ее умерла в войну в
голодное время, отец и брат погибли на  фронте,--  ц  вот  Рита
попросила Гартвига, чтобы тот отвез Нюриной тете Глаше, которую
мы все знали по письмам, московские подарки: конфеты, апельсины
и  маленький  транзисторный  приемник.  Рита очень любила Нюру.
Потом-то выяснилось, что эта любовь имеет границы, но тогда еще
об этом не  догадывались.  Нюра  работала  у  нас  лет  десять,
пришла,  когда  Кирилл  был первоклассником. К Кириллу она была
привязана  необычайно.  Идея  Риты  заключалась  в  том,  чтобы
выпросить  у  тети  Глаши  --  взамен  транзистора  -- одну-две
иконки. Было известно, что тетя  Глаша  набожна,  иконы  у  нее
есть,  остались от матери, Нюриной бабки, и она ими дорожит, но
если Нюра напишет, что больна  и  иконы  для  нее  единственная
надежда, тетя Глаша может сжалиться и уступить.
     Рите  очень  хотелось  повесить  дома две-три иконы. Она и
место им приготовила: на фоне розоватой стены, рядом с  большой
репродукцией  Пикассо. А то Рита чувствовала себя обездоленной.
Ее подруги уже сумели раздобыться иконами, а Лариса, которая  в
общем-то  малоинтеллигентна,  не  читала  ученых  книг,  просто
ограбила  своих  деревенских  родственников  и  привезла  целую
коллекцию  --  шесть  досок, среди которых была одна безусловно
старинная, северного письма. Гартвиг определил семнадцатый век,
сказал, что вещь музейная, можно взять за нее  большие  деньги.
Везучая эта Лариса! Всегда ей все так и плывет в руки.
     Нюра  написала тетке письмо, отдали Гартвигу, тот вернулся
в январе с двумя  иконами.  Одна  была  никудышная,  ширпотреб,
другая  -- ничего, лет полтораста. Рита повесила обе на розовой
стене рядом с Пикассо. Потом дешевую, яркую Нюра выпросила  для
себя:  она  на самом деле заболела и думала, что икона поможет.
Но старинная доска продолжала висеть в  столовой,  и  все,  кто
приходил  к  нам,  изумлялись  ее  черноте  и  говорили с видом
знатоков: "О, чудесная вещь!"
     Между тем Нюра заболела всерьез.  Я  что-то  слышал  о  ее
болезни  и раньше, но толком не знал, чем она больна. Нюра была
в ведомстве Риты. Я знал лишь то, что, когда в  доме  Нюра  или
какая-либо  другая  женщина, ведущая хозяйство, устанавливается
покой и можно работать. Рита не выносит домашней возни.  Больше
недели  одна, без помощницы, не выдерживает. До появления Нюры,
когда наш обалдуй был  милым  маленьким  карапузом  и  требовал
гуляний,  стирки  и  прочего  обихода, эта проблема -- домашней
работницы -- была острейшей, даже более  острой,  чем  проблема
моих  заработков. Я ведь долгое время зарабатывал неравномерно,
приходилось уезжать надолго в командировки,  чтобы  подмолотить
погуще  и облегчить семью, сам-то как-нибудь перебьюсь, но и им
без меня проще. И до рубля доходили. И так бывало, что  Кириллу
не на что молока купить. И все же помощницы в доме были всегда.
     Без  них  Рита просто не справлялась -- работала она тогда
далеко, в Останкине, уезжала в половине восьмого,  возвращалась
поздно,  --  но  и  с  помощницами  не ладилось. Почему-то Рита
ссорилась с ними постоянно. Иная трех дней  не  проработает,  а
Рита  уже  стонет:  "Не  могу  ее  видеть! Рассчитай завтра же,
умоляю тебя..." Я,  конечно,  понимал,  что  с  этими  пожилыми
неудачницами,   тайными   злыднями,   одинокими  и  обнищавшими
старухами,  молодыми   дурами,   полными   пустых   надежд   --
профессия-то  вымирающая,-- ладить непросто, но выхода не было.
Я говорил Рите: "Заткни свое раздражение куда-нибудь  подальше!
Ведь  тебе  же будет хуже. Ты не можешь одна. Это уже доказано.
Поэтому -- прикуси язык..." Доводы логики  не  доходили.  Какие
живописные  персонажи  появлялись  у нас в доме! Каким странным
личностям доверялся наш безответный Кирка!  Была  одна  пухлая,
пунцоволицая пожилая матрона, которая почему-то твердо считала,
что   я  могу  оставить  Риту  ради  нее,  но  только  вот  она
колебалась.  Была  одна  одесситка  с  длинным,  усатым  лицом,
которая  всегда  лопотала  настолько  бессвязно,  что ее не мог
понять ни один человек. Муж  пунцоволицей  попал  за  что-то  в
тюрьму на десять лет, а все родные одесситки погибли. Была одна
тишайшая  старуха, землисто-серая голубица, которая вдруг среди
ночи вошла в комнату, где мы спали с Ритой, и, остановившись  в
дверях,  на  нас  смотрела:  ради этого мига и нанималась. Было
несколько удивительных скандалисток.  Мне  хотелось  напечатать
объявление   и   повесить   на   дверях:  "Здесь  всегда  нужна
домработница".
     Однажды  пришла  женщина  с  лицом  бледной,   стеариновой
желтизны, закутанная, как бабка, бессловесная, безулыбчивая, но
глаза  сияли ясно, голубо. Разговаривала едва слышно, двигалась
медленно. Было Нюре всего тридцать два, но выглядела она лет на
сорок пять: в волосах седина, лицо опавшее, зубов нет  и  почти
глухая.  Про  себя  говорила  горделиво: "Я вся скрозь гнилая".
Здоровье и зубы потеряла во время войны, в голодуху, когда кору
ели. Работала Нюра не хуже,  чем  другие,  только  помедленней,
зато молчком, тишком: ничего не слышала и других не раздражала.
Была  она  девица, и теперь уж, конечно, без надежды. Кто такую
убогую да глухню возьмет? Правда,  деньги  и  у  нее  водились,
кое-что  подкопила  за  восемь  лет  работы  "по домам", да еще
пенсия  ежемесячная  как  инвалиду,  рублей  тридцать.  С  этой
пенсией  приходилось  неустанно  хитрить, чтобы не потерять ее,
милую. В групкоме домашних работниц, где Рита заключала с Нюрой
договор, не должны были знать про пенсию: иначе не позволили бы
заключить договор, а  без  договора  Нюре  было  никак  нельзя,
потому   что   теряла  временную  прописку.  Прописка  же  была
необходима, ибо Нюра  надеялась  когда-нибудь  (болтали:  через
десять лет) получить право на постоянную жилплощадь в Москве. А
с  другой  стороны,  в  отделе,  где  дают пенсии, ни за что не
должны  были  знать  про  то,  что  Нюра  работает  в  домашних
работницах: сразу бы пенсию долой. Вот и вертись. Но Нюра давно
уже знала, что никто за нее не исхитрится и не вырвет нужное ей
для  жизни  --  не  было  таких  людей, все померли, а новых не
ожидалось,-- и она уже сама исхитрялась, помогала себе изо всех
сил.
     Рита считала ее хитрой и умеющей жить. Но, боже мой, какая
уж тут хитрость! Давнишний голод,  изгрызший  молодую  жизнь  и
отнявший  сестру, брата и мать, до сих пор сидел в этой женщине
непобедимой памятью и тайным страхом. Иногда я замечал  это  во
время  обеда,  когда  чересчур  медлительно  и  как  бы  нехотя
протягивалась рука к хлебу, или же, перетирая своим старушечьим
ртом мясо, Нюра смотрела не отрываясь  на  другие  куски  мяса,
лежавшие  в общем блюде. И что-то в глазах тлело старое, против
чего она сама была бессильна. Десятка  два  лет  прошло  с  той
голодухи.  Нюра осталась одна одиннадцати лет, не понимала, как
жить, и тут ее обманула тетка Шура, жена отцова брата: приехала
из соседней деревни в Нюрину избу за тем  будто,  чтоб  сиротку
обеспечить,  да  так и завладела избой и Нюру выставила. С этой
теткой и ее родней Нюра не желала иметь никаких сношений,  хотя
тетя   Шура,  бессовестная,  мучила  ее  письмами,  то  просила
прислать сахару, то еще чего-нибудь, и все жаловалась на жизнь,
как трудно корову держать, нанимать косарей. Письма с просьбами
от тети Шуры вносили в наш дом волнение: Нюра советовалась, как
быть? Рита говорила: "Не смейте ей ничего посылать! Как вам  не
стыдно?  Я  не  буду  вас  уважать.  Она  --  сволочь,  она вас
ограбила". Нюра кивала: "Верно,  верно,  Маргарита  Николаевна,
сволочь  она,  ой,  такая  женщина нехорошая". Решала ничего не
слать и даже не отвечать на письмо. Но проходило  дня  два  или
три, и Рита замечала, что Нюра что-то зашивает в холстинку. "Вы
что  же, собираете посылку тетке Шуре?"-- "А ну ее к лешему! --
Нюра вдруг улыбалась, прикрывая беззубый рот ладонью.-- Я  хоть
в Москве живу, по улицам гуляю. А она чего видит, дура старая?"
     Но  другую  родную  тетку,  сестру  матери  -- Глашу, Нюра
любила и переписывалась с ней с удовольствием. Та  была  совсем
бедная  старуха,  жившая  у  чужих  людей в прислугах в поселке
Кувшиново. Из родной избы ее тоже выперли, хотя и не  силой,  а
так  сделали,  что  жить  стало  невозможно.  Варвара  сделала,
невестка, жена сына Петра. И  только  незадолго  до  того,  как
Гартвиг  повез  ей гостинцы и транзистор, тетя Глаша после семи
лет  работы  в  прислугах  вернулась  по  просьбе  Варвары   из
Кувшинова в деревню: второй сын народился, нянчить некому. Тетя
Глаша, хоть и бедная и обиженная судьбой, никогда ничего у Нюры
не  просила  и,  наоборот,  сама,  как  могла,  старалась  Нюру
ободрить.  Вскоре  после  того,  как   Гартвиг   отправился   в
калининские  леса,  Нюра получила от тетки Глаши письмо, где та
просила разрешения называть Нюру дочкой: "Знаю  что  живешь  ты
адинока и невидеш материнской ласки дорогая доченька..."
     Потом  были  письма  с благодарностью за подарки, тревогой
из-за Нюриной болезни -- подробности болезни  надиктовала  Рита
-- и  с  жалобами  насчет  икон,  которые  тетя  Глаша никак не
решалась оторвать от души. Да еще  невестка,  Варька,  заедала,
сын  молчал,  никакого утешения. Куда ж ей без икон? Тетя Глаша
уже жалела о том, что перешла от чужих  людей  в  дом  к  сыну:
"Очень сканадалим мне негде свои тряпки положит куда что положу
и все не так".
     Перед  Новым  годом  там случилась беда: сын Петр внезапно
умер.  Письма  тети  Глаши,  извещавшие  об  атом,  запомнились
хорошо, потому что Нюра много раз просила читать их вслух. Сама
Нюра, хоть и грамотная, с трудом разбирала теткины каракули. Та
писала,  что  сын  умер 23-го, а хоронили 26 декабря, ни одного
дня не лежал и, конечно, помогла водка. Приехал другой сын тети
Глаши, Виктор, они выпили в  пивнушке  и  "вониво  стало  плохо
сердцем  и  навулицы  умер  находу  заключение  врача что вниво
сколороз  ета  болезнь  очень  опасная  Нюра  вот  такие   дела
невеселый  очень  жаль  так плакала что сама немечтала что буду
жыва". Дальше были проклятия по  адресу  невестки,  которая  не
захотела,  чтобы  Виктор  и  Петр пили водку дома, прогнала их,
всегда прогоняла с водкой, и дело кончилось так печально.
     Эта смерть решила судьбу икон. Тетя Глаша не желала, чтобы
иконы попали в руки невестки. Про себя думала, что скоро умрет.
В другом письме писала, как ездила куда-то, где жили  лесорубы,
нашла  Герасима  Ивановича  и  отдала  ему  две  иконы,  а себе
оставила одну маленькую,  Григория  Чудотворца.  После  похорон
тетя  Глаша  сразу  ушла  жить  к  людям,  потому  что не могла
слышать, как Варвара с первого дня стала толковать про женихов.
"Нюра вот какие дела неочень хорошые просто никак  нимагу  сама
себя  вруки  взять  чтобы  неплакать  намогилочку  хожу  каждое
воскресенье и так плачу пока кто свалакет смагилы".  А  злыдня,
Варвара,  которой  сыночек  поддался,  конечно,  и не охнет, на
могилочку не ходит и "веселая как лошадь рьжот".
     Зачем  все  это  застряло   в   памяти:   Нюра,   навсегда
исчезнувшая,  ее  неведомая  тетка,  какая-то  невестка, чья-то
смерть? Но ведь все вместе  и  еще  много  другого,  такого  же
чужого,  нанесенного  издалека  --  казалось  бы,  чужого! -- и
составляет громадную нелепицу, вроде нескладно сложенного стога
сена, мою жизнь.  Одна  сухая  травинка  цепляется  за  другую,
другая  громоздится  на  третью.  Все связано, сцеплено, висит,
лежит, трется, шуршит друг на друге. Не приехал бы некий Виктор
в гости к брату, тот не выпил бы лишку и не умер, тетя Глаша не
отдала бы иконы, Гартвиг их не привез  бы,  Нюра  не  стала  бы
просить  старую  икону  в  больницу как раз в тот момент, когда
приятели Кирилла взяли его за бока, и  не  случилось  бы  всего
остального,  в  результате чего я сижу ночью в саду, так далеко
от своего несуществующего дома. Наверное, никакая боль  в  мире
не  проходит  бесследно  ни для кого. Но дело не в этом. Она не
должна была  уходить  с  работы  тогда,  пять  лет  назад,  ибо
праздный человек теряет равновесие.
     Гартвиг   приехал   с   перевязанной  рукой:  повредил  на
лесоповале. Вид  у  него  был  живописный,  к  тому  же  вместо
маленькой  французской  бородки  он  отпустил  большую мужицкую
бороду и стал похож на разночинца семидесятых годов. Я спросил,
зачем он занимался этим вздором? Он сказал, что  хотел  узнать,
что за штука лесоповал. Много слышал о лесоповале.
     Тут  я  заметил  --  признаюсь,  с ехидцей, что я умею, --
намекая на его перевязанную руку, что он сочетает в себе  сразу
два  образа  --  Печорина  и  Грушницкого, этакий Грушчорин. Он
серьезно спросил:  "Печорин  и  Грушницкий?  Это,  кажется,  из
Тургенева?"  Я расхохотался и напомнил ему, что из незабвенного
"Героя нашего времени". Он был смущен. В тот же день я  не  без
злорадства  рассказал об этом позорном случае Рите, она даже не
нашлась, что ответить, и только смотрела на меня,  улыбаясь,  и
кивала.  "Вот  что  значит  начитаться  всякой  дребедени!" Она
молчала. Когда-то ударялась в амбицию, спорила  со  мной  из-за
каждого  пустяка,  теперь  же  новый метод -- молчание. Но дело
совершенно не в этом.
     Зима была  трудной.  Я  плохо  зарабатывал,  было  туго  с
заказами,  и  я болел. Рафик потерял ко мне интерес, не знаю уж
почему. За всю зиму я не получил у него ни одного  гонорара.  Я
встречал  его  в  клубе  в  компании  мало знакомых мне молодых
субъектов, переводчиков новой формации, людей деловых, прытких,
умеющих работать с быстротой и размахом. Некоторые из них знали
по три, четыре языка, но это не меняло их сути. Молодые дельцы!
У них не было прошлого, смутного от  несостоявшихся  надежд.  С
младых  ногтей  они  приступили  к  делу.  И,  кроме того, были
жилисты, как лошади, с отличным давлением, крепкими зубами. Они
могли пить водку до утра, разговаривать  о  футболе  часами  (а
Рафику  только того и надо!) и вообще были мастера на все руки.
Один раз в издательстве я  столкнулся  с  Рафиком  в  коридоре,
поздоровался  с  ним,  он  мне  даже  не ответил -- прошел мимо
важный, как царь иудейский. Когда у человека  наступает  полоса
невезения  и  он,  как  говорят,  сбивается с панталыку,-- кому
какое дело! Вылезай сам.
     Впрочем, ничего ужасного в моей жизни не  происходило.  То
же,  что  бывало временами у всех,-- болезни, неудачи, какое-то
разжижение духа. В такие минуты как раз и нужно  то,  о  чем  я
говорил,--  близость  близких.  Рита  была занята своей жизнью,
Кирилл -- своей. Зимнюю  сессию  он  одолел  "еле  можахом",  с
хвостами, затевал разговор об академическом отпуске, даже пошел
без  моего  ведома  в  поликлинику,  надеясь  полнить  у врачей
справки для отпуска, но там ему намылили шею. Он клянчил у меня
деньги, я  жадничал,  он  злился,  оскорблялся,  как  взрослый,
бросался  к  матери, но у Риты не очень-то разживешься, и тогда
он тайком просил у Нюры, и она давала. Мы  долго  не  знали  об
этом.
     Когда   узнали   случайно,  я  пришел  в  ярость.  "И  ты,
подонок,-- кричал я,-- можешь обирать  бедную  женщину.  Только
потому,  что  она  к  тебе  привязана?"  Он  с  невозмутимостью
ответил, что никого не обирает, а лишь занимает деньги,  отдает
их  в  срок  и  даже  с  процентами: на каждые десять рублей по
плитке шоколада. Это поразило меня совершенно.  Откуда  берутся
деньги,  чтобы  отдавать долги? Оказывается, он уже больше года
-- с тех пор как участвует в качестве гитариста  в  битл-группе
"Титаны"  --  зарабатывает  деньги, и не такие уж маленькие, за
выступления на школьных балах, вечеринках  и  свадьбах.  Мне-то
казалось,  что  это делалось ради искусства и новых знакомств с
девочками. ан нет! Сколько же он заработал, хотелось бы  знать?
Он  добросовестно  подсчитывал,  морща  свой  чистый девический
лобик. Двести двадцать примерно. От весны до начала зимы.
     "И  ты  имел  наглость  просить  у  меня  какие-то рубли и
трешницы?" Что ж,  доходишь  и  до  рубля.  Деньги  разлетаются
быстро,  сам  должен знать. Мокасины, брюки с поясом -- вот уже
сотня. А синий пиджак с алюминиевыми пуговицами? А в  Ленинград
ездил  в  ноябре  --  неужели на ту тридцатку, что дала мама? Я
строжайше запретил занимать у Нюры. Сказал, что  это  почти  то
же,  что  быть  "альфонсом", эксплуатировать женскую любовь. Он
сконфузился, но попросил у меня пятьдесят  рублей  до  февраля,
когда  с  ними  обещал  расплатиться  какой-то  заводской клуб.
Свободных денег не было. Я дал ему пять рублей.
     Ах,  боже  мой,  не  надо  искать  сложных   причин!   Все
натянулось  и  треснуло  оттого,  что  внезапно  напрягся  быт.
Современный брак -- нежнейшая организация. Идея легкой  разлуки
-- попробовать  все  сначала,  пока  еще  непоздно,-- постоянно
витает  в  воздухе,  как  давняя  мечта  совершить,   например,
кругосветное  путешествие  или  проплыть  однажды  на теплоходе
"Победа" из Одессы в Батуми. За двадцать лет, что  я  прожил  с
Ритой,  не  было,  наверное,  ни  одной недели, чтобы я так или
иначе не касался мыслями этой темы. Не всегда прорезывалось  на
поверхность,  но  где-то внутри, как догадка и тайное утешение,
существовало всегда. Когда сидишь в  битком  набитом  театре  в
духоте,  приятно  сознавать, что над одной из дверей, прикрытых
зеленой портьерой,  горят  буквы:  "Запасный  выход".  В  любую
минуту  можешь  встать  с кресла и направиться к этим буквам. И
выйти на улицу, на воздух, и, пользуясь  тем,  что  вечер  лишь
начинается,  отправиться куда угодно -- в ресторан, к приятелю.
Но мы очень редко выходим из зала раньше времени. Только  когда
пьеса  уж  чересчур  ужасна  или  духота смертельно невыносима.
Билеты куплены, и, кроме того,-- неохота подниматься с места  и
идти  по  рядам,  переступая через чьи-то ноги, под осуждающими
взглядами  зала.  Но  сознание  возможности  в  любую  минуту--
отрадно,  и  оно  должно быть, чтобы легче дышалось. Говорят, в
каждом  человеке,  даже  совершенно  здоровом,  сидит   бацилла
туберкулеза, но нужны особые условия, чтобы бацилла дала рост и
процесс  начался.  Идея  разлуки  сидит  потаенно в каждом, как
дремлющая бацилла. Не надо спорить,  это  истина.  Загляните  в
себя.
     Нет, история с Нюрой не могла быть причиной, она была лишь
последней  простудой,  которая ввергла меня в болезнь, в пожар.
Однажды  пришла  женщина,  сказала,  что  хочет   видеть   Анну
Федосеевну