учают?
Почему пишут о том, о чем имеют лишь слабое представление? Ведь у  каждого
из вас есть свое, кровное, что дорого до слез, как у  Чехова  -  его  дяди
Вани, докторы Астровы, а  у  Горького,  допустим,  его  мещане,  Булычевы,
Достигаевы. А у вас - кто? Что? Вот сочинили о корейской войне.  Корею  вы
не знаете, войны тамошней не нюхали и вообще на востоке дальше  Казанского
вокзала не бывали, а? Так ли?
   - Эта пьеса не вполне реалистическая... Скорее  сказка,  -  пробормотал
Ребров,  не  в  силах  побороть  улыбки,  которая  со  стороны  выглядела,
наверное, дурацкой. - Даже, пожалуй, притча...
   - Притча! Послушайте, это самонадеяннейшее заявление: я написал притчу!
Притчи  пишут  народы,  а  не  авторы.  Теперь  другая   ваша   пьеса,   о
строительстве университета. Терпите, терпите, такой уж день. Но ведь  боже
мой, друзья мои золотые, научитесь сначала писать о двухэтажных  домишках,
о бараках, о комнатках в цветочных обоях,  где  живут  Петры  Ивановичи  и
Марьи Ивановны, а потом уж кидайтесь на сорок пять этажей!  Вот  Смолянов,
человек не без способностей, принес когда-то первую  немудрящую  пьеску  о
лесополосах, что-то  было  свеженькое,  от  жизни...  Опыта  еще  мало,  а
замахивается... Я колебался, но убедили, упросили, тема нужная,  Поставил.
Тут вступает в действие мифотворчество, возникает мифологема...
   Ребров был не в силах сосредоточиться и вникнуть по-настоящему.  Что-то
о Смолянове, невероятно длинное, сложное,  накипевшее.  Но  ведь  пустяки,
вздор. Зачем так долго? Такая горячность? Одно ясно: одинок,  ущемлен,  на
что-то решился и уже испуган, некому  пожаловаться,  не  на  кого  излить.
Здорово  же  Смолянов  успел  насолить.  Какие-то  клочья  фраз  достигали
сознания:  "Герман  Владимирович,  этот  магистр   лицемерия,   рвется   в
постановщики... А раньше, вы помните?.. Оба  моих  спектакля  -  мой,  мой
грех, я этого Голема породил!.."
   - Сергей Леонидович, - сказал Ребров, -  а  как  вы  полагаете  с  моим
вопросом? Как мне-то быть? - Вновь, как в  кабинетике  Маревина,  возникло
грубое вожделение халтурщика: бить в одну точку. А что  делать?  Явился  в
таком качестве - и должен вести себя соответственно. - Мне бы справку хотя
бы.
   - Справку? Какую  справку?  -  удивился  главный  режиссер.  -  Ах,  ту
справку, о которой вы говорили. Обратитесь к администрации.
   Он включил настольную лампу, стал шевелить бумаги на столе,  лицо  вмиг
сделалось старческим, брезгливым. Ребров неожиданно сел в кресло под лампу
и сказал:
   - А вот что: у вас есть десять минут времени? Хочу кое-что  рассказать.
Нет, не к тому, что вы читали.  То  -  мура!  Имейте  в  виду,  я  на  вас
совершенно не в обиде...
   - Не тратьте времени зря. Я вам дал семь минут.
   Просидели в кабинете два с половиной часа. Ребров рассказывал о Николае
Васильевиче Клеточникове. Все, что горело в нем  последние  месяцы  и  что
стало  остывать  и  превращаться  в  лед  за  последние  дни.  Но  теперь,
рассказывая, снова воспламенялся: ведь история  Николая  Васильевича  была
примером того, как следует жить, не заботясь о великих пустяках жизни,  не
думая о смерти, о  бессмертии...  Неизвестно  даже,  был  ли  он  истинный
революционер, то есть сознавал ли в полной  мере  задачи  и  цели.  Явился
неожиданно,  чахлый,  полубольной,  никому  не   ведомый,   провинциальная
чиновничья крыса в круглых очках, и предложил  свою  помощь  революции.  И
были сомнения, неясность - ничего ведь героического! Ни стальных  мускулов
Александра, ни кинжалов и пистолетов  Сергея,  ни  начитанности  Льва,  ни
карбонарского романтизма Николая. Ну  ничего,  ничего.  Был  исполнителем.
Исполнял  чужую  волю,  которую  несколько  человек  назвали   "народной".
Внедрился в полицейское чрево, проник  под  панцирь,  просочился  в  самую
глубь, в кишки, в  сердцевину  Третьего  отделения,  и  оттуда  -  спасал,
выручал, убивал. Исполнял волю собственной совести. Вот и  все.  Объяснить
это почти невозможно, ибо  совесть  -  понятие  туманное,  вроде  словечка
"рябь". Попробуйте объяснить словечко "рябь" - ничего не  выйдет,  начнете
дрыгать в воздухе пальцами. И  однако,  тут  гигантская  сила.  Правда,  в
разные времена эта сила то прибывает, то  убывает,  в  зависимости,  может
быть, от каких-то взрывов солнечного вещества.  На  следствии  он  говорил
нелепицу, клевеща на себя,  будто  получал  деньги  от  революционеров  за
сообщаемые сведения, надо было как-то объяснить.  Как  же  объяснить?  Ну,
хорошо, болен, чахоточный, больше двух-трех лет не протянул бы, но болезнь
обостряет только то, что в человеке заложено, - и вот обострилась совесть.
   Когда он играл в карты с жирной домовладелицей, полицейской  наушницей,
желая ей понравиться и через нее получить место в заветном учреждении...
   Сергей Леонидович слушал с азартом и жадностью, как слушают дети. В нем
было что-то безусловно детское, в толстом  старике.  И  по  ходу  рассказа
вставлял внезапно слова насчет "мирового лицемерия". Наконец он сказал:
   - Удивительно, как много прекрасных и забытых людей жило  на  земле.  И
ведь недавно! Мой отец был современником вашего Николая Васильевича,  тоже
петербургский житель... - И он, пораженный, рассуждал об этом. Ребров  был
почти растроган. Кажется, главреж впервые слышал такое  имя,  как  Николай
Морозов, а уж про Льва Тихомирова говорить нечего. - Понимаете  ли,  какая
штука: для вас восьмидесятый год  -  это  Клеточников,  Третье  отделение,
бомбы, охота на царя, а для  меня  -  Островский,  "Невольницы"  в  Малом,
Ермолова в роли Евлалии, Садовский, Музиль... Да, да, да! Господи, как все
это жестоко переплелось! Понимаете ли, история страны -  это  многожильный
провод, и когда мы вырываем одну жилу... Нет, так не  годится!  Правда  во
времени - это слитность, все вместе: Клеточников, Музиль...  Ах,  если  бы
изобразить на сцене это течение времени, несущее всех, все! Но  сегодня  я
заявил: если уходит Борис Миронович, уйду и  я.  Так  что  господа  должны
решать.  Обычно  после  худсовета  у  меня  тут  шум,  толкотня,  анекдоты
рассказывают, а сегодня, видите, все разбежались, я их озадачил...
   Ребров вышел на улицу  в  сумерках,  уже  горели  фонари.  Измочаленный
долгим разговором и отчего-то бессмысленно  радостный  -  вот  уж  вправду
бессмысленно! ведь ничего не добился, ни самой малой малости, какую  можно
было бы принести в клюве, -  брел  по  улицам:  от  Пушкинской  площади  к
Трубной, оттуда по Неглинной вниз, опять  на  Пушкинскую.  Однако  радость
постепенно гасла, проступало уныние. Нет, не оттого,  что  еще  один  день
сгорел бесплодно, даже библиотека пропала. Вдруг  подумалось:  у  старика,
так же как у Реброва, нет желания идти домой. Это была печальная мысль.  И
когда Ребров встретил у  дверей  диетической  столовой  старого  приятеля,
некоего Толю Щекина, он был уже весь во  власти  уныния.  Этого  парня,  с
которым когда-то учился в институте, Ребров  всегда  встречал  на  улицах.
Щекин получал пенсию как инвалид войны. Он был одинок, жил  скудно,  почти
загадочно, не пил, не курил, питался в  столовых,  всегда  ходил  в  одном
тонком пальтишке, с одним и тем же клетчатым шарфиком.
   Встречая  Реброва,  Щекин  почему-то  разговаривал  с  ним  свысока,  с
неизменной покровительственной улыбкой. А Ребров любил  встречать  Щекина.
Один вид этого человека, который прекратил всякие попытки  подняться  выше
нулевой отметки, улучшал настроение. Обычно говорили  о  женщинах.  Ребров
спрашивал, не женился ли Щекин. Тот хохотал: "Что ты,  что  ты!  Никогда!"
Лицо  Щекина  было  неистребимо  румяное,  зубы,   аккуратно   починенные,
сверкали.  Друзьями  Щекина  были   продавщицы,   официантки,   судомойки,
приемщицы  из  ателье  и  химчистки,  с  которыми  он  проводил  несколько
запланированных часов в неделю: приглашал в свою скромную комнату,  угощал
скромным ужином, бутылкой вина, иногда просто чаем с колбасой и  радовался
скромному призу. Вот о них-то и случалось кратко, на бегу, поговорить.  Но
сейчас  усталость  и  уныние  не  располагали  к  балагурству.  Исподлобья
взглянув на Щекина, Ребров спросил машинально:
   - Ну, как, еще не женился?
   -  Никогда!  -  захохотал  Щекин  и  дружелюбно,   хотя   и   несколько
покровительственно пошлепал Реброва по  плечу.  Он  стоял  почти  у  самых
дверей  диетстоловой,  впереди  были  только  старухи,  а  сзади   человек
двадцать.  Очередь,  по-видимому,  стояла  долго,  намерзлись  и,  заметив
приставшего Реброва, злобно насторожились. А  Ребров  почувствовал  голод.
Ведь он ел часов в двенадцать, а теперь был уже седьмой! Щекин спросил:
   - Говорят, твоя жена пошла в гору? Ты машину покупаешь?
   - Кто тебе сказал?
   - Вся Москва говорит, ха-ха...
   - Гражданин, встаньте в очередь! - проскрипело сзади.
   Щекин громовым голосом заявил, что Ребров стоял  впереди  его.  Очередь
заколыхалась, кто-то вскрикнул: "Мы не видели!"  -  электрические  разряды
щелкали в воздухе. Ребров не оборачивался, открылась дверь, три старухи  и
за ними Ребров под прикрытием щукинского  протеза  вклинились  внутрь.  За
супом и запеканкой Ребров рассказывал о  своих  бедах.  Он  понял:  кто-то
должен  слушать.  Щекин  слушал  хорошо.  Кивал,  вставлял   сочувственные
глупости и, улыбаясь, поглядывал на Реброва свысока.
   Вдруг он сказал:
   - А ты, брат, обуян  гордыней!  Какие-то  пьесы  сочиняешь,  повести  о
народовольцах.
   - То есть как это? - удивился Ребров.
   - Честолюбие тебя замучило. Суетишься зря. Я вот  преподаю  в  вечерней
школе литературу, шесть часов в неделю.  И  как  мило!  Фонвизин,  Пушкин,
Державин... "Я царь, я раб,  я  червь,  я  бог!"  Хочешь,  устрою?  Будешь
историю преподавать. И справку дадут.
   Ребров покачал головой.
   - Пока не хочу.
   - Ну, ладно. Посуетись немножко. А зря вообще-то. Не взять  ли  еще  по
стакану киселя?
   Ребров молчал, подавленный.
   В том, что честный недалекий Щекин - почему-то  Ребров  был  убежден  в
том, что Щекин недалек, - высказал так  открыто  и  доброжелательно,  была
какая-то наивная, смертельная беспощадность. Вот она, _правда в глаза_.  А
не те колкости, которые отпускал Сергей Леонидович. В самом деле, не лучше
ли так - лапки кверху? История в вечерней школе.  Шесть  часов  в  неделю.
Справка, положение, существование.  Щекин  приковылял  с  двумя  стаканами
киселя и говорил что-то про черненькую подавальщицу,  ее  зовут  Рита,  из
хорошей семьи. "Могу дать телефон. Дать телефон?" Ребров был  так  далеко,
что, хотя слышал вопрос, не ответил. Когда вышли на улицу, Щекин сказал:
   - А ты не расстраивайся. Через двадцать лет все будет  наоборот.  Вы  с
этим режиссером, Сергеем Леонидовичем, поменяетесь местами, я тебе обещаю.
- Он засмеялся. - И только я останусь на прежнем месте!
   - Через двадцать лет? Кому это нужно. Я буду старичком, почти таким же,
как он...
   - Я и говорю: поменяетесь местами. А он перестанет существовать.  Почти
так же, как ты теперь, ха-ха!
   - Спасибо, обрадовал.
   - Не горюй, милый! Звони. Про вечернюю  школу  помни.  Еще  есть  место
заведующего клубом в Первомайском районе, могу устроить. Не пропадай!
   И прожигатель жизни по диетическим столовым двинулся Пушкинской вниз, к
метро. Ребров пошел по той же улице вверх. Последние слова  Щекина,  вроде
бы исполненные  доброжелательства,  удручили  вконец.  Неужели  без  злого
умысла? "Но ведь прав, подлец, - не существую..."
   Долго ходил по улицам и думал об этом.
   Если вдруг окочуриться - кто заплачет? Да попросту -  кто  спохватится?
Ляля заплачет. Некого будет жалеть. Но через три месяца познакомят с одним
туберкулезником, физиком, любителем симфонической музыки  или  с  чудесным
человеком, землемером, запойным пьяницей, Ирина Игнатьевна все равно будет
рада и найдет преимущества. Главное преимущество: туберкулезник и запойный
пьяница _существует_. Начался снегопад. Ехать домой  было  все  еще  рано.
Тянуло по бульварам, сначала вниз, по Трубной, потом в гору, к  Сретенским
воротам. Знал, куда тянет: к дому на Сретенском бульваре. "Аннушка"  очень
медленно  одолевала  подъем.  В  электрической  уютной  теплоте   качались
бескровные лица. Ребров почти шагом догнал трамвай и вскочил на  подножку.
Было когда-то: зима, снегопад, горбился бульвар с  вымершими  деревьями  и
вот тут - справа темнела кирпичами древняя крепостная стена - он вскакивал
на подножку. Портфель держал в левой, семенил  быстро  и  четко,  стараясь
попасть в ритм  колеса,  молодецкий  прыжок  и  -  там!  Правой  ухватывал
поручень. Так  было  ежедневно  до  того  марта,  в  гололед,  когда  нога
провалилась в пустоту, портфель выпал и кто-то сильный схватил  за  ворот,
выволок на площадку. У  Сретенских  ворот,  которые  были  конечной  целью
недолгого приятного путешествия - всего одна остановка! - услышал  крик  и
увидел бегущую снизу, от Трубной, размахивающую  руками  фигуру  человека.
Это был отец. Он нес портфель, за которым Ребров  собирался  бежать  вниз.
Подбежал, тяжело дыша, с белым лицом, и, ни слова не говоря, отвесил такую
плюху, что Ребров брыкнулся на  тротуар,  а  лишь  только  поднялся,  отец
ударил снова, выговорив с ужасающей ненавистью: "Негодяй!  Я  все  видел!"
После того дня отец долго втайне следил, скрываясь, как  настоящий  шпион,
за углом дома на Рождественке, за тем, как Ребров возвращается  из  школы,
не прыгает ли в трамвай. Делать отцу было нечего. Он тогда уже не работал,
был раздражительный, крикливый, ругался с мамой. Мама  его  жалела.  Когда
Ребров ей жаловался на то, что отец шпионит  и  ребята  заметили,  дразнят
его, она говорила, что не  нужно  обращать  внимания.  "Пусть  делает  что
хочет! - говорила мама. - Ведь он страдает, а мы не можем помочь".  Ребров
не понимал, почему нельзя найти другую работу  и  не  страдать.  Отец  был
экономистом. Но он уже был тогда болен, чего Ребров не знал. В конце  лета
отца увезли в больницу, из которой он не вернулся. Мама навещала  его,  но
Реброва и его брата Володьку никогда не брала с  собой.  Однажды  приехала
радостная и сказала, что отец ее узнал. Отец  сидел  на  кровати,  шил  из
лоскутов одеяло и, когда мама зашла в палату, вдруг  посмотрел  на  нее  и
сказал своим обычным ворчливым тоном:  "Вера,  у  нас  дома  много  разных
лоскутов. Почему ты мне не привезла?" Мама так растерялась и обрадовалась,
что не нашлась что ответить и расплакалась. Когда началась война, больницу
эвакуировали в Кировскую область, отец умер  в  начале  сорок  второго  от
воспаления легких, но Ребров узнал об этом только через  два  года.  Мама,
наверное, узнала сразу же, она переписывалась  с  больницей.  Она  была  в
Кузнецке, куда эвакуировался завод. Мама умерла в сорок  третьем  году  от
сердечного приступа, а Володька перестал  писать  летом  сорок  второго  -
Ребров прочитал об этом в мамином письме, - и, вернувшись в  Москву  после
госпиталя, Ребров стал наводить справки,  писать  повсюду,  но  ответ  был
один: данными не располагаем.  Потом  уж,  сопоставив  известные  факты  и
некоторые  сведения  из  последних  писем  Володьки,  Ребров  понял,   что
Володькина часть попала в котел под Харьковом.
   Вот он, двухэтажный дом с полуколоннами, львиными облупленными мордами.
На втором этаже третье и  четвертое  окна  справа.  Тут  протекала  лучшая
жизнь: до шестого класса. Когда отца уволили с работы, он почему-то не мог
тут жить - говорил,  что  мешает  уличный  шум,  мучает  бессонница,  -  и
переехали  на  тихую  Башиловку,  почти  за  город.   Как   Ребров   тогда
сопротивлялся! Как не хотелось покидать школу, ребят,  бульвар,  каток  на
Чистых прудах, марочный магазин на Кузнецком, куда бегали  после  школы  и
где в подворотне происходили жестокие драки!  Однажды  получил  от  матери
шесть рублей на серию французских колоний, вышел, счастливый, из магазина,
вдруг кто-то толкнул в подворотню - трое пацанов стали молча крутить руки,
отнимать пакет, он боролся отчаянно, раскидал, вырвался, побежал  вниз  по
улице и, только добежав до метро,  заметил,  что  весь  перед  его  нового
весеннего пальто висит клочьями: порезан бритвой.  Но  гордость  тем,  что
раскидал,  вырвался  и  спас  драгоценный  пакет,   была   больше   мелкой
неприятности: подумаешь, пальто...
   Снег валил гуще. Заваливал все: закусочную, из хлопающих дверей которой
вырывался  теплый  воздух,   тротуар,   бредущих   людей,   шапки,   лица,
воспоминания, мальчика в черном тулупчике, сначала длинном,  потом  куцем.
Четыре человека жили за этими окнами на втором этаже. Один Ребров  остался
из четырех - стоит и смотрит в довоенное... Куда ж они делись все? Нет  их
ни здесь, ни там - нигде. Так получилось. Он их  представитель  на  земле,
где сейчас снегопад, где троллейбусы медленно идут с включенными фарами...
   Ляля спросила:
   - Зачем ты приходил сегодня пьяный?
   - Куда приходил?
   - Мне  сказал  Боб.  Пришел,  говорит,  твой,  пьяный  вдрабадан,  стал
требовать обсуждения пьес. Про какую-то  справку...  А  у  Боба  -  ты  же
знаешь? - ужасные неприятности...
   Ребров махнул рукой. Знает! Говорить обо всем этом сил не было.  Сказал
единственное:
   - Смолянову передай спасибо.
   Легли спать, и Ребров рассказал, что ходил сегодня к  старому  дому  на
бульваре. Добашиловская жизнь  Реброва  волновала  Лялю,  она  любила  его
расспрашивать про отца, про времена, когда Ребров был совсем маленьким,  -
они-то познакомились в седьмом  классе.  И  сейчас  лежала,  притихнув,  и
слушала. Ребров рассказывал, как когда-то давно, году в тридцать  третьем,
отец купил два детских соломенных креслица  и  приделал  их  к  багажникам
велосипедов, к своему и к маминому, и  по  воскресеньям  вчетвером  ездили
кататься: Ребров и Володька сидели в креслах на  багажниках.  Где-то  есть
такая фотография, надо поискать. Лялина рука коснулась в темноте его  лба,
волос, стала гладить. Он взял  эту  руку,  прижал  к  губам.  Сказал,  что
сегодня один человек предложил работу: в школе для  взрослых,  преподавать
историю. Можно еще  пойти  завклубом  в  Первомайский  район.  Ляля  молча
гладила его лицо. Он сказал, что  есть  другое  предложение:  отнести  обе
пьесы к кому-то, кто имеет связи, может помочь.  Там,  вероятно,  придется
брать в соавторы. Но ведь лучше, чем так,  без  движения.  Хотя  противно.
Ляля шепнула:
   - Ну и не надо. - Стала целовать его. - Не надо, мой  милый.  Не  надо,
родной мой. Не думай ни о чем. Все будет у нас хорошо.  Справку  достанем,
будешь работать спокойно, добьешься всего, ведь ты талантливый,  не  надо,
не надо, не раскисай. Что за дурак тебе предложил завклубом?
   Он лежал не шевелясь, слушая, впитывая в самое  сердце  ее  бормотание,
сладкий шепот, обволакивающий, как эфир.
   - Ты знаешь, что мне кажется? Что я... ты понял?
   - Да?
   - Мне кажется - да. И я хочу оставить.
   Забилось в груди, силы  возвращались.  Радость,  испуг  -  все  вместе,
слитно. Столько же счастья, сколько и несчастья: вот все, что  необходимо.
И это родное, теплое и есть единственное доказательство: _существую_!
   Тут, как бывает во сне, возникла истина, показавшаяся ясной  и  старой:
не когито эрго сум,  а  люблю  эрго  сум,  вот  и  все.  Как  же  люди  не
догадываются? Почему не поймут? Ведь это же поразительная очевидность.  "И
я существую! Существую вопреки вам всем", - думал он с  бурной  и  злобной
нежностью, не ощущая ничего, кроме вкуса любви на губах и великого прилива
сил.
   Днем около одиннадцати пришли двое с телефонного узла и стали смотреть,
откуда и как тянуть в дом "воздушку". Никто их не вызывал. Все думали, что
ошибка, но рабочие показали наряд, на котором значилась фамилия Телепневой
Л.П. и стояла подпись начальника узла. Тогда Ляля  сообразила  и  сказала:
"Ах, я знаю, что это!" - но было видно, что смущена и как будто  не  очень
рада. Ребров  потребовал  отчета.  Ляля  сказала,  что  о  телефоне  давно
хлопочет дирекция