го поступок с девушкой - очень  нечестный,  дурной
поступок. А  несколько  часов  назад  мне  стало  известно  еще  об  одном
неблаговидном поступке  Палавина.  Человек,  рассказавший  о  нем,  обещал
прийти на бюро; я его попросил. Александр Денисыч, -  обратился  Крылов  к
Левчуку, - взгляни-ка, не пришел еще Крезберг?
   - Федор Андреевич, о ком вы говорите? - спросил Спартак,  когда  Левчук
вышел из комнаты.
   - Это аспирант университета Крезберг. Кстати,  мой  фронтовой  товарищ,
командовал взводом у меня в полку. Сейчас вы все услышите...
   Через несколько минут Левчук вернулся, и следом за  ним  вошел  высокий
рыжеволосый мужчина в спортивной куртке с молнией и наставными плечами;  в
руках он  держал  массивный  портфель  кофейного  цвета.  Неуверенно  всем
поклонившись, Крезберг прошел за Левчуком к дивану,  ступая  почему-то  на
цыпочках.
   - Виктор Мартыныч, иди сюда! - предложил свое место Крылов. - Чтоб  все
тебя видели.
   Крезберг послушно пересел к столу, поставив свой портфель на  пол,  как
ставят чемоданы. Огляделся, все еще неуверенно и смущенно улыбаясь.  Вдруг
он увидел  Палавина  и,  сразу  перестав  улыбаться,  отвел  глаза.  Вадим
заметил, что и Палавин тоже опустил глаза и почему-то покраснел.
   - Товарищ Крезберг рассказал мне сегодня, за полчаса до  комсомольского
бюро, о том, как Палавин писал  свой  реферат,  -  сказал  Крылов,  -  так
нашумевший в наших "ученых кругах". Для того чтобы выяснить все до  конца,
я попросил  Крезберга  прийти  на  бюро  и  повторить  свой  рассказ.  Нет
возражений у членов бюро?
   - Нет, нет. Есть предложение заслушать  товарища  Крезберга!  -  сказал
Спартак оживленно. - Пожалуйста, товарищ Крезберг.
   Аспирант откашлялся и заговорил деликатным, мягко текущим говорком:
   - Для меня, товарищи, это несколько неожиданно. Но - сказал "а", говори
"б". Несколько месяцев назад моя  сестра  познакомила  меня  с  Сергеем  и
попросила  помочь  ему  в  реферате,  который  он  писал,  о  тургеневской
драматургии. Сам я кончаю диссертацию на эту тему. Я помог  ему  в  выборе
материала, библиографии, дал несколько советов по композиции, еще  что-то.
Мы встречались раза два-три. Я рассказывал  ему  о  своей  работе.  Сергей
Палавин попросил у меня диссертацию, несколько отпечатанных глав я дал ему
на один вечер. Причем просил  настоятельно:  не  использовать  в  реферате
таких-то и таких-то положений. Это плод моей двухлетней  исследовательской
работы, и  я  не  хотел,  чтобы  некоторые  факты,  соображения  -  ну,  в
частности, о трех  особенностях  тургеневского  театра,  несколько  фактов
биографического  характера  -   стали   бы   известны   до   опубликования
диссертации. Я просил вас об этом, Сергей? -  неожиданно  обратился  он  к
Палавину.
   Палавин, слушавший Крезберга  с  сумрачным,  неподвижным  лицом,  молча
кивнул.
   -  Я,  собственно,  не  должен  был  давать  диссертацию,  к  тому   же
незаконченную, постороннему человеку. Это  не  положено.  Но  -  и  Сергей
просил, и Валя, моя сестра, очень просила... Одним словом, вскоре я  узнал
от Вали, что реферат Сергея оказался удачным, был  зачитан  в  вашем  НСО,
одобрен кафедрой. Я был рад за Сергея. Но с тех пор не виделся  с  ним  ни
разу.  И  вот  вчера  мой  руководитель,  профессор  Ключников,  принес  в
университет ваш сборник студенческих работ. "Вас, говорит, обскакал  некий
студент педвуза Палавин. Прочитайте-ка  его  статью  "Тургенев-драматург".
Читаю - а я сначала не сообразил, что  это  статья  Сергея,  не  знал  его
фамилии, - да, действительно какой-то резвый студент  упредил  меня!  Нет,
плагиата здесь не было. Статья написана в другом плане, по-своему, много в
ней оригинальных мыслей.  Но,  понимаете,  я  нахожу  в  ней  как  раз  те
маленькие открытия, которыми я гордился! И  как  раз  те  несколько  новых
соображений, о которых я просил Сергея не упоминать, -  они  здесь  же,  в
общем, чужом тексте... Да... Я, конечно, расстроен,  мой  профессор  тоже.
Хочу найти Сергея, звоню Вале. Она уехала в Харьков.  Иду  сегодня  в  ваш
институт и встречаю, совершенно случайно, Федора Андреевича, а  мы  с  ним
фронтовые друзья, еще  со  Сталинграда.  Правда,  не  виделись  два  года.
Рассказываю ему всю историю, и он просит меня зайти на бюро. Видите ли,  я
не  считаю  поступок  Сергея  плагиатом  -  реферат,   в   общем,   работа
самостоятельная. Но Сергей нарушил свое слово, обманул меня и  поставил  в
неловкое положение. Поступок неэтичный и, мне кажется, некомсомольский.  Я
не предполагал, что дело получит такую огласку, мне придется выступать  на
бюро и все прочее... Мне хотелось только  увидеть  Сергея  и  сказать  ему
несколько слов. Но вот так обернулось,  вместо  нескольких  слов  пришлось
говорить довольно долго. Вот, собственно, и все, товарищи.
   Крезберг умолк, и Спартак спросил у Палавина,  так  ли  все  это  было.
Палавин сказал, что все было так.
   - Ты использовал в своем реферате чужие материалы. Зачем ты это сделал?
   Побледнев, ни на кого не глядя, Палавин пробормотал:
   - Я не считаю свой реферат плагиатом.
   - А чем же ты считаешь  свой  реферат?  -  спросил  Спартак.  -  Вполне
самостоятельной работой?
   После долгого молчания Палавин отозвался безразличным, усталым голосом:
   - Я хотел скорее закончить...
   - Ну да, - сказал Спартак. - Надо было скорее закончить, чтобы  попасть
в  сборник.  Надо  было  скорее  закончить,  чтобы  получить  персональную
стипендию. И надо было к тому же, чтобы реферат "вышел за рамки".
   ...Комсомольское бюро третьего курса решило:  "За  нарушение  принципов
коммунистической  морали  объявить  Сергею  Палавину  строгий  выговор   с
предупреждением".
   Общее комсомольское собрание происходит два дня спустя. Вновь выступают
Спартак, Вадим, Марина Гравец,  и  выступают  Лагоденко,  Сырых  и  другие
однокурсники Палавина. Девушки  из  драмкружка  рассказывают  о  работе  с
Палавиным во время подготовки "капустника". Никто  не  отрицает  дарований
Палавина, но работать под его начальством всегда неприятно. Он  не  терпит
ничьих советов и замечаний, каждое свое решение  считает  окончательным  и
безусловным.
   - И всегда почему-то успех нашей  коллективной  работы  приписывался  в
общем одному Палавину, - говорит Валюша Мауэр. - Разве это справедливо?  В
том же самом новогоднем "капустнике" два эпизода - в библиотеке  и  насчет
стенгазеты - придуманы второкурсником Платоновым. А знаменитый репортаж  о
футбольном матче почти целиком написан Алешей Ремешковым...
   Медленными шагами  выходит  к  трибуне  Палавин.  На  этот  раз  он  не
разыгрывает  из  себя  невинно  оскорбленного.   Он   мрачен,   с   трудом
выговаривает слова. Да, он признает, что характер у  него  отвратительный,
гнусный, эгоистичный. Все это правда, сущая правда... Но он хочет заверить
"всех сидящих в этом зале",  что  им  недолго  осталось  страдать  от  его
отвратительного характера.  Скоро  они  вздохнут  свободно.  Бессмысленно,
чтобы столько людей страдало от присутствия одного человека. Он  освободит
их. Он уйдет...
   -  Неужели  тебе  нечего  сказать,  Сергей,  кроме  этих   придуманных,
фальшивых слов? - спрашивает выступающий затем Левчук.
   Палавин сидит в первом ряду, сгорбившись, сжимая ладонями голову.  Нет,
он больше не  выступает.  После  собрания,  которое  большинством  голосов
утверждает решение бюро, Вадим слышит, как Лена Медовская кому-то  говорит
напряженно высоким, дрожащим голосом:
   - Я не понимаю... Разве не может человек полюбить одну  женщину,  потом
встретить другую... другую, - лепечет она беспомощно, - и разлюбить...
   И, вдруг зарыдав, прижимая платок  к  глазам,  она  убегает.  К  Вадиму
подходит  маленький,  всегда  серьезный  Ли  Бон.  Глаза  его,  необычайно
расширенные, восторженно блестят.
   - Спасибо! - он хватает Вадима за руку и трясет  ее  изо  всех  сил.  -
Это... это так надо! Нельзя обижать женщина, надо любить! Мы - коммунисты,
да? Мы - новый человек, новый, да? А  старый...  -  он  гневно  взмахивает
темным юношеским кулачком, - старый - вон, вон. Бросать вон! Это...  очень
хорошо!
   На следующий день Палавин не появляется в институте. А  через  день  он
приносит Мирону Михайловичу заявление с просьбой перевести его на  заочное
отделение.
   Он решил уехать из Москвы, работать сельским учителем.



        "27"

   Кончался март, месяц ветров и оттепелей и  первых  солнечных,  знойких,
весенних дней.
   Во дворе у Андрея Сырых  еще  лежали  плоские,  твердые,  спекшиеся  на
солнце  сугробы  снега;  река  еще  не  тронулась,  и   жители   Троицкого
по-прежнему ходили к автобусу по льду. Но с каждым днем снега  становилось
все меньше. Как ни коробился, каким черным и  невзрачным  ни  старался  он
казаться, прикидываясь то грязью, то камнем,  хоронясь  под  заборами,  по
канавам, -  солнце  находило  его  везде.  И  он  умирал  мокрой  смертью,
растекаясь ручьями и уходя, как все умирающее, в землю.
   В  лесу  пахло  прелью  и  талой  водой.  Обнажалась  земля  с   ветхим
прошлогодним  быльем,  еще  не  богатая  ничем,  кроме   буйных,   томящих
запахов...
   Оля приносила домой первые подснежники и рассказывала о прилете птиц. В
саду, в черных ветвях липы,  обживались  воротившиеся  из-за  моря  грачи,
тонко посвистывал зяблик. И высоко над полем, между небом и землей, лилась
весенняя ликующая песнь жаворонка...
   Москву омывали сырые южные ветры.
   Площади  города  блестели,  и  последний  снег  вывозился  с  улиц   на
грузовиках-самосвалах. Серые, липкие ломти снега, собранные горками  вдоль
тротуаров, похожи были  на  огромные  кучи  халвы.  Москва  начинала  жить
по-весеннему. Людней и шумней становилось на улицах. Кавказские  мимозы  -
их привозили каждое утро на самолетах - продавались на всех углах.  И  уже
девочки прыгали через веревку на высушенных солнцем кусочках  тротуара,  и
самые франтоватые парни ходили по городу без шапок.
   Эта весна была необыкновенной. Впрочем, за последние годы каждая  весна
казалась необыкновеннее предыдущей.
   На Горьковской магистрали  и  других  улицах  возобновились  прерванные
зимой посадки деревьев. В разных концах города началась закладка  высотных
зданий - первых советских небоскребов. И  среди  них  грандиозный  подарок
Москве и всей молодежи страны - новое  здание  университета  на  Ленинских
горах.
   А на семинарах текущей политики студенты обсуждали громовые известия из
Китая, где войска генерала Чжу Дэ сокрушительно наступали на юг и запад.
   Жизнь Вадима неслась по-весеннему бурно, не умещаясь  в  отведенных  ей
берегах - семнадцати часах в сутки. Он заканчивал реферат.  Его  назначили
редактором  курсовой  газеты  вместо  Мака  Вилькина,  который   вошел   в
редколлегию факультетской. Вадим продолжал вести  литературный  кружок  на
заводе.  Почти  весь  март  Вадим  вместе  со  всем   курсом   был   занят
педагогической практикой в школе.
   Палавина он не видел ни разу после собрания. Стало известно, что  Сизов
долгое время отказывался перевести Палавина на заочное отделение,  но  тот
все же настоял и оформил перевод. Однако он еще  никуда  не  уехал  -  его
встречали в городе.
   Лена Медовская упорно не разговаривала с Вадимом. Она очень изменилась,
стала молчаливой, замкнутой и была как будто целиком поглощена занятиями.
   Однажды она принесла Вадиму книгу, аккуратно  завернутую  в  газету,  и
сказала:
   - Это твой Бальзак. Сергей возвращает.
   - А ты давно была у него? - спросил Вадим.
   - Мы видимся часто.
   - Что он сейчас делает?
   - Работает, - ответила она с вызовом и повернулась, чтобы уйти.
   Вадим удержал ее за локоть.
   - Подожди-ка... Он что, злится на меня здорово?
   - Не знаю. Мы вовсе не  говорим  о  тебе,  -  и  Лена  подняла  локоть,
освобождаясь от руки Вадима.
   Вскоре  затем  собралась  редколлегия,  в  которой   Лена   по-прежнему
заведовала сектором культуры и искусства. Она попросила освободить  ее  от
работы. Вадим не  протестовал:  от  Лены  никогда,  в  сущности,  не  было
большого проку в газете. Но Спартак возмутился:
   - Ты что же, хочешь вовсе от общественной работы  отделаться?  Ты  пока
что комсомолка и изволь принимать участие.
   - Я буду работать в клубе, - сказала Лена. - Или в подшефной школе. Мне
хочется в школе, дайте мне поручение.
   Спартак предложил ей связаться с  Валюшей  Мауэр,  которая  возглавляла
теперь шефскую работу в школе. "Просто ей не хочется работать со мной, под
моим начальством", - решил Вадим.
   В первый  день  апреля  из  Москвы  уезжала  студенческая  делегация  в
Ленинград. Вадим приехал на вокзал провожать Андрея.
   Был свежий, очень ясный вечер. Дома утопали в густой сумеречной синеве,
и небо над ними, чистое и промытое почти до цвета  зелени,  уходило  ввысь
ровно темнеющим пологом. В глубине его уже мерцали ранние  звезды,  обещая
на завтра теплый день.
   По дороге на вокзал Вадим, волнуясь, думал о встрече с Олей. Но  ее  не
было  на  перроне.  Андрей  стоял  в  группе  незнакомых  студентов,  тоже
делегатов; он был в кожаном коротковатом - верно, в отцовском - пальто и в
сапогах.
   - Отчего так поздно, Вадим? Эх ты! -  Он  обнял  Вадима  и  расстроенно
покачал головой. - Все пиво без тебя выпили. Тут Петр  был,  Рая,  Максим,
Нина - только ушли... Через десять минут отправление.
   Андрей вздохнул и неожиданно сказал, понизив голос:
   - Ты знаешь - что-то я волнуюсь...
   - С чего вдруг?
   - Вот, страшновато стало... Понимаешь, хочется отличиться. И не  только
перед ленинградцами, но и перед москвичами из  других  вузов.  А  я  вдруг
уверенность потерял. Так ли все у меня хорошо,  все  ли  правильно?..  Три
ночи подряд Самгина перечитывал.
   - Все будет в порядке, Андрюша, - сказал Вадим, улыбнувшись. - Да ты  и
сам знаешь, что все будет в порядке.
   - Не знаю... - Андрей вздохнул, поднял очки на  лоб  и  потер  пальцами
глаза. - Там и обсуждения будут. Диспуты.  А  разговаривать,  сам  знаешь,
какой я мастер. Обязательно собьюсь, напутаю... Слушай, а как ты  думаешь:
почему Горький избрал героем своей эпопеи именно  образ  такого  человека,
как Клим Самгин?
   Вадим ответил что-то, и начался спор. Они отошли от группы делегатов  и
двинулись по перрону к голове поезда. Неожиданно и без всякой связи  Вадим
спросил:
   - А почему Оля не пришла на вокзал?
   - Оля? - переспросил Андрей рассеянно. - Она здесь.  Побежала  в  киоск
мыло покупать; я так собирался, что мыло  забыл  взять.  Что-то  долго  ее
нет... - Андрей взглянул на часы и  продолжал:  -  А  по-твоему,  случайно
Горький избрал форму бессюжетного романа? И даже  не  романа  -  ведь  это
называется повестью...
   Вадим, споривший до этого вяло, заговорил вдруг с подъемом:
   - Горький ничего не избирал! Какой сюжет в жизни? Он взял  саму  жизнь,
ничего не придумывая, не прибавляя...
   - Андрюшка!
   Оля бежала к ним по перрону, по-мальчишески размахивая руками.
   - Здравствуйте, Вадим! - поздоровалась она, подбежав и глядя на  Вадима
радостно.
   - Где ты бегала? - спросил Андрей строго.
   - На площадь  бегала!  Горе-путешественник!..  Я  еще  не  уверена,  не
забудешь ли ты мыться каждый день.
   - Ну хорошо, без глупых шуток... Давай,  пожалуйста,  сюда.  -  Андрей,
хмурясь, положил мыло в карман пальто. - Елка, а теперь  немедленно  езжай
домой, а то опоздаешь на двенадцатичасовой автобус.
   - Домой? - спросила Оля,  вмиг  перестав  улыбаться.  -  А  я  хочу  до
отхода...
   - Мало ли что ты хочешь!  Следующий  автобус  идет  без  четверти  час,
нечего тебе одной ночью по шоссе гулять. Сейчас же отправляйся!
   Оля молчала, потупясь.
   - А я все равно останусь... - сказала она тихо. Вдруг лицо ее просияло.
- Я у тети Наташи буду ночевать! Как раз надо ее навестить, я  ее  полгода
не видела.
   Пожав плечами, Андрей пробормотал:
   - Сама говорила, что никогда больше не останешься у тети Наташи, потому
что она всю  ночь  спать  не  дает  своими  разговорами.  Странный  прилив
родственных чувств...
   - Идемте к вагону, сейчас отправление! - сказал Вадим громко и  потянул
Андрея за руку.
   Перед самым отходом поезда Андрей спохватился,  что  не  сказал  Вадиму
главного.
   - Третьего дня я был у Кузнецова. Он собирается проводить  дискуссию  -
"Образ советского молодого человека". Помнишь, намечали? Он хочет, чтобы и
наши студенты приняли участие. Интересно, должно быть...
   - Я помню, - сказал Вадим, - кажется, это еще Палавин предложил?
   - Да-да. А что Сережка сейчас делает, не знаешь?
   - Не знаю. Хочет уезжать...
   - Дурак, - сказал Андрей коротко.  -  Вот  малодушие!  А  он,  наверно,
думает, что если он уедет в тайгу учителем-недоучкой, то  совершит  подвиг
самопожертвования.
   Последние слова Андрей говорил, уже стоя на подножке.  Поезд  бесшумно,
точно стараясь уйти  незамеченным,  двинулся  вдоль  перрона.  Провожающие
пошли рядом нестройной толпой, глядя в открытый тамбур и в окна, натыкаясь
друг на друга и крича каждый свое:
   - Береги горло, Женя!..
   - Лиговка, пять! Пять!..
   - Яну привет!..
   - Не забудь про цикламен!..
   Этот возглас относился к Андрею.  Когда  поезд  ушел  и  дружная  толпа
провожающих как-то сразу рассыпалась, Вадим  спросил  у  Оли,  что  это  -
цикламен.
   - Это альпийская фиалка, очень красивая. У меня  в  Ленинграде  подруга
живет, и у нее есть этот цикламен. Я просила Андрея привезти  семена.  Все
равно забудет!
   Оля безнадежно махнула рукой. Они вышли на площадь перед вокзалом, и  в
этот поздний час полную суетливой жизни, залитую светом.  Бойко  торговали
ночные ларьки, лоточники с  мороженым  и  папиросами,  продавщицы  цветов.
Легковые такси, все одинаково дымчато-серого цвета, с  шахматным  бордюром
по кузову, стояли у  тротуара  длинным  парадным  строем.  Одни  поминутно
отъезжали, другие подкатывали, двигаясь в толпе людей нерешительно, словно
на ощупь...
   Оля, обычно такая оживленная и разговорчивая, отчего-то  притихла.  Она
шла в некотором отдалении от  Вадима.  "Все-таки  она  совсем  девочка,  -
подумал он вдруг. - Боится, что возьму ее под руку".
   - Где живет ваша тетя Наташа?
   - В центре. Я поеду на метро до Охотного.
   - Может быть, немного пройти пешком?
   - Пешком? Ну пойдемте... Только здесь скользко. Возьмите меня под руку.
   Он взял ее под руку.  Оля  оживилась  и  начала  рассказывать  о  своем
техникуме, о предстоящих экзаменах. Весной она  кончает.  Ей  хотелось  бы
работать в опытном лесничестве, вроде того,  где  она  была  на  практике.
Уезжать из Москвы? Да, жалко, конечно... Вот и Андрей окончит, тоже уедет,
и отец останется совсем один.
   - Но ведь это не на всю жизнь,  правда?  -  сказала  Оля  горячо.  -  Я
обязательно вернусь в Москву, но  я  вернусь  с  диссертацией,  я  вернусь
заслуженным человеком. А у вас есть какая-нибудь мечта?
   - Есть, - ответил Вадим, помедлив.
   - Какая же?
   -  Я  хотел  бы  встретиться  с  вами,  когда  вы  вернетесь  в  Москву
заслуженным человеком.
   - Нет, вы шутите, - сказала Оля, засмеявшись, - а я спрашиваю серьезно.
   - Я не шучу.
   - А если я никогда не вернусь?
   - Тогда... ну, тогда я приеду к вам. Ведь там, где вы будете  работать,
тоже будут дети и их надо учить...
   - Какие же дети в лесу? - сказала Оля тихо. - Это же лес...
   Оля замолчала, отвернувшись от него и глядя в  сторону  на  бегущие  по
улице машины. Вадим сказал глуховато, словно что-то доказывая:
   - Если в лесу живут люди, значит, и там есть  дети.  Ведь  у  вас  тоже
будут дети. И их надо учить. Так что...
   - Моих детей? -  спросила  Оля  удивленно  и  вдруг  расхохоталась  так
звонко, что на нее оглянулись прохожие. - Вы думаете, у меня будет столько
детей, что для них откроют школу в лесу? Ой, Вадим... Знаете  что!  -  Она
вдруг перестала смеяться. - Я бы хотела, чтоб  вы  приехали  ко  мне.  Да,
только не когда-то там через сто лет, когда у меня будет дюжина  детей,