Смолянов  тоже  мог
представлять опасность, и уж крайнее раздражение  вызывал  один  актер  по
фамилии Корнилович, некий Пашка: под маркой  товарищества  он  держался  с
Лялей невероятно фамильярно, в присутствии Реброва позволял себе  с  Лялей
сальные шуточки, говорил ей "ты", обнимал  ее,  хватал  за  руки.  Поэтому
Ребров не  любил  бывать  в  актерских  компаниях.  Да  и  о  чем  с  ними
разговаривать? Было  скучно,  к  тому  же  он  напрягался,  душил  в  себе
ревность, а это вело к гадкому,  унизительному.  В  том-то  и  дело,  что,
мучаясь, он не желал ничем эту муку обнаруживать.  Готов  был  умереть  от
удушья ночью, в припадке тоски, но ни за что не примчался бы в город,  где
шли гастроли, или на курорт, куда Ляля улетела с подругой,  и  никогда  во
время Лялиных отъездов не звонил ей по телефону. Звонила Ирина Игнатьевна.
Сообщала все сведения. А он, с жадностью ловя каждое  слово,  напускал  на
себя  уныло-спокойный  и  даже  рассеянный  вид,   отчего   теща   скрытно
негодовала, считая, что он мало  волнуется  и,  значит,  мало  любит:  это
подтверждало ее догадку.
   Но когда Ляля возвращалась - счастливейшие дни! - он с первых же минут,
с вокзала или аэропорта, старался кое-что  тончайшим  образом  выведать  и
распознать. Шло исследование самых малых  изменений,  происшедших  за  дни
разлуки в ее привычках, голосе, здоровье, отношении к нему, и в первую  же
ночь тайному суровому испытанию подвергалась ее любовь:  не  дай  бог,  не
появился ли в ней какой-нибудь новый опыт.  Она,  конечно,  ни  о  чем  не
догадывалась. И вот из-за всего этого, наверное, он не  мог  так  свободно
приходить сюда и, улыбаясь, разговаривать со  всеми  этими  людьми.  Когда
летом приехали из Саратова и Ребров встречал  ее  на  вокзале,  Корнилович
нарочно  громким,  шутовским  голосом  говорил  Ляле:  "Ну  что,  Лялечка,
признаемся Грише во всем? А? Давай  признаемся!"  Актеры  хохотали,  Гриша
силился улыбаться, а на душе кошки скребли: черт их знает, а вдруг?
   В театр не любил приходить еще вот почему: Лялю тут унижали.  И  он  не
мог защитить. Его тоже унижали. Две пьесы сюда давал, одну  молодежную,  о
стройке университета, другую вроде детской сказки, о войне в Корее  -  обе
не прошли. К своим пьесам Ребров относился двойственно - с одной  стороны,
как бы не всерьез, видел их слабину, прозрачный  расчет,  но  не  очень-то
огорчался, полагая, что эти пьесы для него дело второстепенное, неглавное;
с другой же стороны, они были делом вполне главным  и  даже  главнейшим  в
смысле житейском, на них  зижделось  будущее.  И  потом,  оскорбительно  -
почему не берут? Неужто  настолько  плохо,  хуже  всего  остального,  даже
какой-то смоляновской чепухи?
   Публика уже шла густой толпой, дождь усиливался, проходившие говорили о
такси, метро, о том, что  надо  зайти  в  булочную,  никто  не  говорил  о
спектакле. "Ну конечно! Все правильно",  -  без  всякого  удивления  думал
Ребров. Со Смоляновым он знаком не был, пьес его не видел и не  читал,  но
почему-то был убежден в том, что Смолянов - бездарность и ловкач, а  пьесы
его - чепуха.
   Появился завлит Маревин  Борис  Миронович,  или,  как  его  называли  в
театре, Боб; держал ребровские пьесы четыре месяца, этакая свинья, и  лишь
недавно через Лялю передал, что, мол,  не  подойдет.  Не  удосужился  даже
пригласить, объяснить. Не написал никакого  официального  письма.  А  чего
церемониться? Свой человек,  муж  Лялечки,  не  _настоящий_  автор.  Когда
приносят Берг или Федька Арнольдов, он небось за одну ночь глотает и  чуть
свет  звонит:  "Послушайте,  безобразие,  вы  меня  лишили  сна,  не   мог
оторваться..." На улице грозный Маревин, перед которым  трепетали  авторы,
выглядел совсем иначе,  чем  в  своем  кабинетике  с  чернильным  прибором
зеленого мрамора в бронзулетках, - довольно  жалко.  Да  еще  под  дождем.
Неказистый, плюгавого роста господинчик в берете, в  пальтишке,  не  лучше
ребровского, с портфелем, он выбежал под дождь,  согнулся,  подергал,  как
комарик,  тонкими  ножками,  поглядел  по  сторонам  -   увидел   Реброва,
поклонился. Ребров ответил высокомерным  кивком.  Тут  сильный,  с  ветром
обвал дождя шарахнул Маревина, шатнул его к стене дома, и Маревин невольно
приблизился к Реброву - так что нельзя было не поздороваться и не  сказать
двух слов.
   - Ждете Лялю? У нее сегодня большой день. И вас поздравляю...
   Ребров не желал разговаривать с ним о Ляле. Спросил:
   - Ну, что пьеса - колоссальный успех? Публика воет?
   - Вы с ума сошли! - зашептал Маревин.  -  Дерьмо  средней  руки.  Желаю
здравствовать...
   Убежал, подпрыгивая. Вдруг подумалось: можно бы написать отличную пьесу
об Иване Гавриловиче. Все  тут  есть  -  драма,  и  смерть,  и  живописные
лохмотья, и преданность женщины, и мученическая жизнь  нищего  литератора,
готового продать рукопись за рюмку! А как с убийством? Но ведь он не хотел
убивать Иванова, отказывался, умолял, говорил,  что  стар,  слеп,  но  они
сказали: "Мы вас понесем". И, кажется, напоили водкой. В  том-то  и  ужас.
Достоевский сотворил гениальную карикатуру, "Бесов", а если попросту,  как
оно было... Только вот зачем? Для кого?
   В дверях появился Макеев в роскошном пальто с шалевым воротником,  руки
в  карманах,  до  носа  закутан  белым  шарфом,  кто-то  тащил  сзади  его
чемоданчик. Макеевские поклонницы, "сыры", дежурившие под аркой,  запищали
хором: "Макеев душка - да! да! да!" Потом вывалилась большая  компания,  в
центре - Ляля. В согнутой  левой  руке,  как  ребенка,  держала  громадный
букет. Шумно прощались,  вскрикивали,  махали  шляпами,  какая-то  женщина
целовала Лялю, компания быстро рассеивалась.  Ребров  слегка  попятился  и
вышел под дождь. Ляля продолжала  разговаривать  с  кем-то.  Ребров  узнал
Смолянова. Он напрягся. Прирос к месту, сказав себе,  что  не  сделает  ни
шага к Ляле, пусть она подойдет к нему.  Ляля  и  Смолянов,  разговаривая,
медленно приближались к Реброву.  Ляля  его  увидела,  но  была  настолько
увлечена, что не кивнула, не улыбнулась ему, не  сделала  никакого  жеста,
свидетельствующего о том, что она его вообще  заметила.  Они,  кажется,  и
дождя не замечали. "О черт! Зачем она его тащит?" - заметался Ребров. Ляля
и Смолянов подошли, остановились  в  двух  шагах,  и  Ляля,  не  глядя  на
Реброва, протянула ему букет.
   - Это что? - спросил Ребров, беря букет. - Мне подарок, что ли?
   - Гриша, подержи. - Ляля впервые посмотрела на него. Взгляд был  слегка
очумелый, глаза блестели. - Ой, прости, Гришенька! Вы не знакомы? Смолянов
Николай  Демьянович.  Ребров  Григорий  Федорович.  Гриша,   вот   Николай
Демьянович предлагает куда-нибудь пойти отметить...
   Смолянов приподнял шляпу, его рука оказалась неожиданно сильной.
   - Поздравляю вас с, так сказать, праздником...  -  пробормотал  Ребров,
чувствуя в своем голосе какую-то гнусность. В следующую  секунду  оправдал
себя: "Да что ж, бедняга разве виноват в том, что бездарен? А  у  человека
как-никак премьера".
   Смолянов, наверное, не расслышал -  не  поблагодарил,  не  сделал  даже
маленького поклона в ответ на поздравление и вместо этого бубнил чепуху:
   - И вот странность, Григорий Федорович: не играл, не  бегал,  сидел,  в
ложе и смотрел, а, знаете, спину ломит, будто мешки с картошкой таскал. Ну
- работа!  Я  бы  драматургам  молоко  бесплатно  давал,  как  за  вредное
производство...
   Подошли двое, Смолянов знакомил: один был из управления театров, другой
- какой-то земляк Смолянова, саратовский, теперь работал в Москве.  Земляк
попрощался, а тот пригласил всех в  "Победу".  Когда  садились  в  машину,
невесть откуда высыпали вдруг Лялины родственники, человек пять или шесть,
предводительствуемые тетей Липой, громогласной дурой; все  это  обрушилось
на Лялю, с поцелуями, букетами,  вскриками,  вспыхивал  блиц,  кто-то  эту
суматоху снимал; наконец Ляля отбилась, удрала  в  глубь  машины,  за  нею
полез  Ребров,  которого  никто,  слава  богу,  не  заметил,  и  последним
втиснулся Смолянов, захлопнул дверь. В машине нельзя было  повернуться  от
букетов. Ляля отчего-то безумно хохотала.  Куда  ехать?  Решили:  в  новую
гостиницу "Советская", на Ленинградском шоссе. Там, говорят, был  ресторан
с цыганами.
   До революции  домик,  где  жили  Телепневы,  был  дачкой  какого-нибудь
фабричного служащего или чиновника из небольших, у кого не хватало  пороху
поселиться в настоящей подмосковной, с речкой и берегом, в Лосином острове
или Кускове, и кого служба обязывала ежедневно  ездить  в  Москву,  отчего
близость к городу играла первейшую роль;  революция  всех  дачевладельцев,
крупных и мелкоту, вытряхнула из  домиков,  заселила  светелки,  зальцы  и
верандочки  рабочим  людом,  недавними  солдатами,  мужиками   и   бабами,
прихлынувшими в столицу из голодных мест. Так в 1922 году поселился здесь,
тогда еще за чертой города, демобилизованный красный боец  Петр  Телепнев,
из екатеринбургских мещан, по  профессии  мастер-котельщик,  по  призванию
садовод. Учился на рабфаке, работал сперва мастером, а потом  до  сменного
инженера дошел на большом новом заводе, что вырос неподалеку от  дома,  на
старом Ходынском поле.
   Но сильней, чем завод, чем дорогие сердцу котлы и, может, сильней,  чем
жену  и  дочку,  любил  Петр  Телепнев  свой  сад,  взлелеянный   за   три
десятилетия. Особенно богаты были георгины. Ими славился Телепнев по  всей
Москве. Среди цветоводов  так  и  говорилось  -  "телепневские  георгины",
иногда даже просто "телепневские", потому  что  каждый  понимал,  о  каких
цветах речь. Были в саду и другие цветы  -  тюльпаны,  астры,  хризантемы,
левкои, замечательные и тоже знаменитые ирисы, и была сирень,  богатейшая,
восемнадцать кустов, вдоль всего забора. Но к  сирени  Петр  Александрович
относился почему-то не так  бережно  и  ревниво,  как  ко  многим  цветам,
разрешал ломать ее, отсаживал кустами, дарил направо и налево,  благо  что
родственников пол-Москвы.
   В войну сад едва не  погиб.  Кому  было  дело  до  цветов,  когда  жили
едва-едва, впроголодь, у девчонки ни платьиц, ни туфель, в мае, по сухому,
бегала  в  валенках,  а  Ирина  Игнатьевна  мучилась  язвою,  неделями  по
больницам. И все же выжили и сад спасли. Спас Петр Александрович - часами,
ночами, отнятыми у жизни, верою в то, что спросят однажды,  очнувшись:  "А
чего-то у нас вроде не хватает? Стояло что-то вроде на столе посередке?" И
верно, народ возвращался к цветам, картошка-лорх и редис ранний помаленьку
выходили из моды, хотя места на грядках еще не уступали, но  были  уже  не
властные хозяева, а как бы временные жильцы,  кого  терпят  по  нужде,  за
хорошую плату, не чая поскорее отделаться, но тут  неожиданно  навернулась
новая опасность. Через  два  года  после  конца  войны  стали  застраивать
Почтовые улицы каменными домами. Над сиреневым садом, над  сорока  восемью
сортами Dahlia variabilis нависла беда - снос.  Домик  -  шут  с  ним,  не
жалко, куча дров, дадут другую квартиру, еще получше, а вот  саду  грозила
смерть.
   Петр Александрович пустился собирать бумаги, ездил к именитым клиентам,
кого когда-то сиренью одаривал, за подписями, писал заявления в  райсовет,
в райжилуправление, в Моссовет, в Мосжилуправление,  главному  архитектору
города с единственной просьбой: сад, как уникальный и после  смерти  Петра
Александровича  переходящий  в  собственность  государства,   оставить   в
целости, а ему дать квартиру в близлежащем доме, чтобы мог продолжать уход
за садом и вести наблюдения, имеющие общепризнанное научное значение.
   Третий год это длилось, Петр Александрович писал,  звонил,  мыкался  по
приемным, стучал во все двери; каменные дома приближались,  уже  застроили
всю улицу от церкви до Таракановки, уже засыпали гнилую  речонку  мусором,
навезли земли, разбили скверик, уже пустили троллейбус, уже Лялька сыграла
три роли в театре, но все была недовольна, хотела уходить, то  съезжалась,
то разъезжалась со своим горемыкой Григорием, и  уже  родилась  и  тут  же
умерла единственная дочка Варенька от менингита, а вопрос о  саде  все  не
был решен.
   Районный инженер говорил: "Ваш дом находится в квартале восемь.  Сейчас
мы добиваем два квартала за Таракановкой, ваша очередь третья. Если к тому
времени Моссовет никакого решения не примет - ждите в гости трактор".
   Тут еще соседи из двух таких же деревянных домиков портили  дело:  тоже
строчили заявления, собирали подписи.  Но  они-то  наоборот  -  торопились
ломаться, ругали Петра Александровича почем зря. Особенно допекал  Куртов,
милиционер. Когда-то жили по-доброму, водочку попивали, на рыбалку  ездили
вместе, дочки были дружны, Лялька и Маргаритка, в  один  класс  ходили,  а
теперь из-за этой колбаски переругались дотла.
   Петр Александрович посерел лицом, согнулся от  беготни  и  волнений.  В
сентябре вышел в сад нарезать бело-желтых imperialis в подарок  отставному
полковнику Дудареву, которому исполнилось шестьдесят пять,  -  георгины  в
эту осень вышли  на  редкость,  хоть  в  Женеву  на  выставку,  imperialis
двухсаженные, - и подумал вдруг, что на тот год ни его, ни  imperialis  на
этом месте не будет, а будет котлован, извести наляпано и  бабы  носилками
кирпич таскают. И в тот же миг что-то вонзилось, как сверлом маленьким,  в
сердце и опрокинуло. Лежал на клумбе с ирисами в полном  сознании,  только
боль сверлила и страх был: не  двигаться!  Звал  слабым  голосом:  "Ирина!
Ирина!" Ирина Игнатьевна, конечно, не слыхала, но Кандидка, умница, залаял
от забора, и  немного  погодя  жена  вышла  и  увидела.  Два  месяца  Петр
Александрович  пролежал  дома.  Первые  двадцать  дней  приказано  было  -
пластом, головой не шевелить,  с  боку  на  бок  не  дергаться,  понемногу
оклемался, стал ходить. В январе отправили в санаторий на полтора  месяца.
Вернулся - вроде бы ничего, да как-то ненадежно. То, да не то.
   В неважном виде встречал Петр Александрович радость: Лялечкину премьеру
и большой успех. Петр Александрович, конечно, радовался за дочь,  особенно
за жену, которая от успехов Людмилы  расцвела,  возгордилась,  забыла  про
язву, но мысли о саде мучили неотступно.
   Возникали идеи. А если письмо из  театра?  Всем  коллективом?  Народный
такой-то, заслуженная такая-то. Главного режиссера  привлечь...  "Узнав  о
готовящемся   варварском   уничтожении   очага   цветоводческой   культуры
Ленинградского   района..."   Ляля   обещала    поговорить    с    главным
администратором товарищем Бравиным.  Этот  Бравин,  по  ее  словам,  очень
полезный и толковый товарищ, к нему по  всем  вопросам  обращаются,  он  и
заявления пишет и в  суды  ходит,  он  и  по  разводам  и  по  жилплощади.
Поговорить с ним Лялечке никак не удавалось, надо наедине, обстоятельно, а
в театре всегда гонка, толкотня, тихой минуты  не  бывает.  Но  -  обещала
добиться. "Может, - говорит, - приглашу домой  на  рюмку  водочки,  он  не
откажется". Другая идея: фельетон. Для  этой  цели  следовало  насесть  на
Григория: у него ведь знакомства в газетном мире и у самого  рука  легкая.
Говорил с ним, обещал, но обычное дело -  десять  раз  напоминай,  пока  с
места стронется. А напоминать тоже не просто,  выбирать  нужно  подходящее
время: часто бывал не в духе, скрытно раздражен против Ирины Игнатьевны, в
ссоре  с  Лялей,  иногда  непонятно  из-за   чего   дулся   и   на   Петра
Александровича. Ляля иной раз сама предупреждала:  "Вы  сегодня  с  Гришей
полегче, а то у него неприятности с работой. Он очень расстроен". Да  ведь
когда были _приятности_? Все  года  у  него  кругом  одни  неприятности  и
расстройства.
   Удачный момент, чтобы напомнить и подтолкнуть, выпадал, по мнению Петра
Александровича, на понедельник, когда молодые вернутся  с  банкета,  если,
конечно, не за полночь. Петр Александрович  заметил,  что  когда  Григорий
выпивал - выпивал он не часто, на какие шиши, а угощать нынче не  очень-то
угощают, - он становился разговорчив, общителен и даже не скуп.  Вообще-то
Петр Александрович считал зятя скупым. Не так  насчет  денег,  как  насчет
вещей: попросишь, бывает, какой пустяк,  бритвенное  лезвие,  помазок  или
шарф надеть, на улицу выскочить, он всегда дает как-то  вроде  нехотя,  не
сразу. Книгу попросишь, вот Жуковского просил, Анатоля Франса - библиотека
у него на Башиловке видная, прекрасно подобранная, -  пообещает:  "Хорошо,
Петр Александрович, завтра принесу". А завтра: "Ай, забыл!  Следующий  раз
как буду там, обязательно захвачу". Жуковского два месяца мурыжил-мурыжил,
а потом: вчера,  говорит,  искал  специально,  не  нашел,  куда-то  делся.
Скупенек, чего говорить. Да ведь жизнь  несладкая:  какой  год  бьется,  а
толку нет. Никто его пьес не берет, киносценариев тоже. А  пишет  неплохо,
замечательно, талант большой. Не хуже, чем у других-то.  Про  восстание  в
Сибири давал читать: здорово! Язык очень хороший, крепкий, факты  богатые.
Видимо, связей не хватает. Там ведь  без  этого  никуда.  Сто  лет  будешь
биться - все впустую, даже не думай...
   Не дождавшись Григория  и  Ляли,  Петр  Александрович  уснул.  Сон  был
тяжкий: трактор, треща изгородью, ломая столбы, ползет в сад,  на  клумбы,
сначала на георгины, потом на флоксы,  нежно-розовые,  в  осенней  великой
силе, ирисы, левкои - все в кашу. На тракторе за рулем Митька Куртов, орет
злобно: "Довольно! Наигрались!" Проснулся с колотьем в сердце, звал  Ирину
напрасно, за стенкой шум, разговор. Лялькин веселый хохот.  На  часах  был
час с половиной.
   Вдруг вбежала Ирина Игнатьевна, всполошенная:
   - Отец! Не спишь?
   - А ты где, чертушка? Второй час, люди добрые... - ворчал сердито, весь
еще во  власти  кошмара,  и  голос  слаб.  -  Не  напразднуетесь...  Подай
сердечное. Запить. - Когда давило в груди и нападал  страх,  будто  смерть
вблизи, все казалось чепухой: радость жены,  Лялькины  успехи,  неудачи  -
все, все. И только одно - сад. - Попроси Григория зайти.
   -  Петраша,  гости  там,  чай  пьют,  -  зашептала  Ирина   Игнатьевна,
наклоняясь низко к лицу Петра Александровича. Зачем-то улыбалась впотьмах,
глупо. - Драматург, которого пьесу играли...
   - Ну и шут с ним, какая важность. Позови тотчас! Скажи - срочно прошу!
   Через короткое время вошел,  распахнув  дверь  настежь,  Григорий,  сел
осторожно на  стул  рядом  с  диваном.  Покачивался.  Сильный  запах  вина
распространился по комнате.
   - Гриша,  вот  какое,  значит,  дело...  -  начал  Петр  Александрович,
стараясь придать голосу строгую деловитость. Объяснил, что  нельзя  терять
ни дня, ни часа. Насчет газеты. Прямо завтра с утра: позвонить куда нужно,
написать,  свезти,  безобразие  вопиющее,  вредительство   высшей   марки,
рассказать кому - не поверят, что на тридцать пятом году Советской  власти
такое творят.
   Григорий сидел, опустив  голову,  уставив  локти  в  колени,  и  кивал,
понурясь:
   - Да... Да... Да... - Потом вдруг  поднял  голову  и  спросил:  -  Петр
Саныч, а почему меня не поздравляете?
   - С чем?
   - А с премьерой моей незаконной супруги Людмилы Петровны Телепневой.
   - А, ну что ж, пожалуйста! Я тебя поздравляю.
   - Вы меня должны поздравлять. - Грозил пальцем. - Меня все поздравляют,
а я всех благодарю. Вот сейчас в "Советской" все руку жали, говорили:  "Мы
вас поздравляем, мой милый". Или так: "Поздравляем от души, любезный". А я
благодарил. Спасибо, благодарю вас.  Потому  что  благодарить  необходимо!
Человечество погибает от недостатка благодарности - Благодарности в высшем
смысле, с большой буквы...
   Ирина Игнатьевна, стоявшая в  дверях  за  спиной  зятя,  делала  знаки:
прогоняй, пьян - не видишь? По дерганым движениям, глупой улыбке  -  среди
ночи вздумала, дура, чаем поить! - увидел, что и сама матушка хороша.
   - Ладно, уходи... - сказал слабым голосом. - Завтра. Поздравляю тебя...
   - Спасибо, спасибо. Искренне вами тронут... - шептал Григорий, шаркая и
кланяясь низко, как шут. Когда  бывал  пьян,  всегда