целлофан. Мы получаем  по  пять  романов  Маргариты  Маддалони.  Синьора
по-молодому забирается в кресло  с  ногами,  ее  поза  свободна,  движения
изящны, линия бедра крута и выпукла, она держит чашечку тонкой  рукой,  но
лицо синьоры - высушенное, коричневое,  в  сетке  морщин  и  только  глаза
сияют. И вот она спрашивает: откуда я? Из Москвы. Она не  была  в  Москве.
Так жаль, такая обида: повидала весь мир и никогда не была в Москве.  Жила
в Ростове, в Новочеркасске, уехала в двадцатом, ей было  тогда  семнадцать
лет и она была красивая. Поэтому все страшное было еще страшней. Прекрасно
помнит те годы. Отец был степной помещик из казаков, мать  -  актриса.  На
юге в девятнадцатом кипела какая-то нелепая, веселая жизнь, туда съехалось
много интересных людей, артисты,  писатели,  выходил  журнальчик  "Донская
волна". Рестораны в Новочеркасске были полны. Все уже трещало и  рушилось,
но люди не понимали...
   - Помню стихи тогдашнего поэта Виктора  Севского  из  "Донской  волны".
Господи, шестьдесят лет прошло, а чепуха помнится!  Когда-то  повторяла  с
восторгом... Хотите, прочту? - И, не дожидаясь ответа, с воодушевлением:

   О детях Дона сейчас влюбленно,
   Как из бидона, стихи пролью,
   О детях Дона, сын Аполлона,
   Прошу пардона за прыть мою.
   В стране Маори я жил в фаворе,
   Забывши горе и жизни вздор,
   А тут в терроре, в кровавом море,
   С покоем в ссоре таюсь, как вор...

   Пародия на Бальмонта.  Вы  знаете,  конечно,  это  имя?  Дальше,  прошу
прощения, быть может, вам будет не совсем приятно слушать, но все это было
так давно, не правда ли? Дальше что-то такое:

   Как жизнь свирепа в стране совдепа,
   Жизнь хуже склепа! Над жизнью креп.
   Жизнь зло-нелепа, два сорок - репа,
   Жизнь - три копейки, тридцать - хлеб.
   А там, как в сказке, в Новочеркасске!
   В лазурной краске волшебный быт!
   Хлеб - мягче ласки, мутнеют глазки,
   Там жизнь без тряски и без обид.
   Мечта поэта! Рулет! Котлета!
   И сигареты! И что-то еще...

   Потом мы перебрались в Ростов. И  не  успели  бежать,  когда  отступала
армия. Мама еще надеялась как-то приспособиться к новой власти. Папа погиб
в восемнадцатом. Но приспособиться не удалось. В меня влюбился один грек и
увез нас в Крым, оттуда в Батум. Мама умерла от тифа. С греком я уехала  в
Константинополь, потом в Салоники, потом оказалась в  Берлине  -  уже  без
грека, - в тридцатых годах жила в Париже, а с сорок пятого здесь, вот  уже
тридцать три года...
   Я слушаю в ошеломлении - Ростов? Новочеркасск? Двадцатый год?  Миронов?
Думенко? Генерал Гнилорыбов? Это как раз то, чем я теперь живу.  Что  было
моим - _прамоим_ -  прошлым.  И  эта  казачка,  превратившаяся  в  старую,
кофейного  цвета  синьору,  -  каким   загадочным,   небесным   путем   мы
прикоснулись друг к другу!
   - Мой отец из Новочеркасска, - говорю я. -  Дядя  учился  в  Атаманском
училище. Был военным комендантом Новочеркасска в двадцатом году.  А  тетка
прожила там всю жизнь.
   - Да что вы! На какой же улице?
   - На Красноармейской. Раньше называлась Ратная.
   - Ратную прекрасно помню. А в каком доме?
   - Я был у нее лишь однажды, после войны. Какой-то ветхий  флигелек,  на
втором этаже, а когда-то весь дом принадлежал архитектору Кокореву  Сергею
Васильевичу, теткиному мужу. Он, между прочим, достраивал собор...
   - Я училась с его племянницей в гимназии. Он умер, конечно?
   - Умер трагически. Был уже старик, не мог двигаться, остался  в  городе
при немцах. Его оклеветали. Там целая история.  Знаю  лишь,  что  женщина,
которая  его  оклеветала,  сама   обнаружилась   предательницей   и   была
расстреляна.
   - Боже мой! - шепчет синьора. - Как бы я хотела одним глазком...
   Ее лицо сморщивается, углы рта опускаются, и я вижу  -  секундно  -  на
этом  индейском  лице-маске  давний,  неисцелимый  след  горя.  Она  вновь
поспешно уходит, приносит старую, дореволюционного вида папку, развязывает
тесемочки, руки ее дрожат.
   - Все, что осталось от мамы...
   - Можно?
   - Посмотрите...
   Две пожелтевшие фотографии: на одной молодая дама с  девочкой  в  белом
платье. Знаком девочкин черный пронзительный взор. На другой та  же  дама,
красавица, в театральном наряде, с пышной высокой  прической.  И  какие-то
бумажки, вырезка  из  газеты.  Можно  прочитать?  Конечно.  Это  последнее
предприятие  в  Ростове,  перед  тем  как  уехать  в  Крым.  Три  бумажные
древности: "_Постановление_. Декретом СНК от 15 апреля  1920  г.  отменены
все действовавшие до издания декрета постановления, распоряжения и правила
о выдаче бывшим владельцам принадлежащих им ценностей из ссудной  казны  и
сейфов,  а  самые  ценности  объявлены  государственной   собственностью";
"_Заявление_.  В  сейфо-ломбардную  комиссию.  На  квитанции  ящика  сейфа
Общества взаимного кредита за N_1025 у  меня  находятся:  один  серебряный
сервиз и  один  кулон  с  бриллиантом.  Я  артистка  музыкальной  драмы  и
оперетты,  и  вещи  эти  дороги  мне  как  бенефисные   подарки,   а   при
необходимости как средства для существования жизни,  а  посему  покорнейше
прошу  выдать  мне  их.   Артистка   и   действительный   член   профсоюза
Е.С.Малышева"; "_Свидетельство_. Мне известен кулон с бриллиантом, с одним
маленьким подвеском, который был поднесен в г.Тифлисе в  1916  г.  в  день
бенефиса Е.С.Малышевой в летний  сезон  в  т-ре  Артистического  Общества.
Артист кооперативной художественной оперетты Давид Софронович Давыдов".
   - Милый мой, - синьора Маддалони накрывает мою руку сухонькой ладошкой,
- ваш папа был на другой стороне. А дядя, комендант  Новочеркасска,  может
быть, преследовал  моего  брата.  Все  это  история...  И  она  мало  кому
интересна - мне, вам... Но самое страшное знаете  что?  -  Она  смотрит  в
глубь меня пронизывающим бессильным оком. - Смерть в Сицилии...
   Ртутным блеском горит черная звездная ночь.
   Я опять не  сплю  из-за  треска  рыбачьих  лодок.  На  другой  день  за
завтраком знакомый поляк, который всегда навеселе, радостно  бросается  ко
мне: "Я вас поздравляю!" Через час становится известно: премию получил чех
из Парижа. Мы садимся в автобус и отправляемся в Палермо на прием к  мэру.
После мэра поедем смотреть мертвецов  в  катакомбы  капуцинов.  Здесь  все
гордятся этими катакомбами, где мертвецы стоят в позах живых людей в своей
истлевшей одежде. Бедная попытка обмануть смерть. Но нельзя  обмануть  то,
что самое страшное в мире, - смерть в  Сицилии.  Автобус  достигает  белых
домов Палермо, они кажутся слепыми из-за опущенных желтых жалюзи.  Автобус
поворачивает на улицу, обсаженную пальмами. Солнце плавит асфальт.  Мауро,
который сидит рядом, придвигается и шепчет:
   - Посмотрите на эту  улицу  внимательно.  Где-то  здесь  лежит  Роберто
Маддалони. Я вчера не сказал? - Шепчет совсем неслышно: - Ее муж был одним
из главарей мафии. Одиннадцать лет назад он исчез. Говорят,  лежит  здесь,
под асфальтом этой улицы. Но, впрочем, никто точно не знает.



        "ОПРОКИНУТЫЙ ДОМ"

   Из мрака выпрыгнул золотой слиток: так возник Лас-Вегас. Внизу чернотой
текла пустыня. Слиток выглядел нелепо. Его не должно было быть в  черноте.
"Золотой слиток" ("Golden  Nugget",  как  называется  одно  из  знаменитых
казино, тут  все  казино  знаменитые)  -  символ  этой  нелепости  посреди
пустыни, этой античеловеческой  и  в  то  же  время  глубоко  человеческой
фантазии,  этого  нагромождения  страстей,   упований,   ярости,   похоти,
бессмыслицы, надежд. Сорок минут самолетом из  Лос-Анджелеса  -  и  гроздь
огней,  означающая  _великие  возможности_,  выплескивается  навстречу  из
мрака. Они привезли меня все это показать. Но я это видел. Я догадался.  Я
знал. Потому что какая разница - где? В зале, похожем на вокзал, где стоит
гул многих сотен голосов, стук автоматов, которые дергают за  ручки,  звон
сыплющихся монет, или же - на летней верандочке в деревне Репихово, где мы
засиживались до петухов втроем, полковник Гусев, Боря  и  я,  одурманенные
вожделением переменить судьбу? Мы играли в... -  ах,  какая  разница,  как
называлась игра... _Великие возможности_ не имеют размеров, они имеют лишь
запах, лишь ветер, от которого холодеет душа. Полковник  и  я  выигрывали,
Боря платил. Но он упорно стремился переменить судьбу  и  набрасывался  на
нас вновь и вновь, все больше  залезая  в  долги.  Это  было  в  пятьдесят
четвертом, а может быть, в пятьдесят пятом по Северной дороге, недалеко от
Абрамцева, летом, когда дети были еще маленькие, а  планы  грандиозные  и,
главное, нам хотелось переменить судьбу. И вот Бори нет на земле. Он исчез
две  недели  назад,  в  середине  сентября.  Перемена  судьбы   происходит
внезапно. Он не прочитает этот рассказ про Лас-Вегас  и  про  то,  как  мы
играли до петухов на деревенской верандочке, где на  полу  были  рассыпаны
дозревающие хозяйские помидоры, а на стеклах висели связками лук и чеснок.
Про деревенскую верандочку ему было бы читать интересно, а про Лас-Вегас -
нет. Хотя он не был в  Америке.  Но  он  догадывался  обо  всем.  Когда  я
вернулся оттуда, он спросил: "Ну, как там?  Все  ясно?"  Я  ответил:  "Все
ясно" - и больше он ни о чем не спрашивал. Я провел в Америке два  месяца,
читал лекции в университетах, исколесил страну от востока  до  запада,  от
севера до  юга,  но  ему  было  интересней  поиграть,  как  в  старину,  с
полковником Гусевым, чем слушать  про  то,  что  было  ему  ясно.  Клубные
новости были ему  в  тысячу  раз  интереснее.  И  я  не  стал  ничего  ему
рассказывать про Лас-Вегас, про родео в  Канзасе,  где  один  бык  обманул
устроителей, внезапно остановился на поле, усыпанном опилками, и  всадник,
который должен был прыгнуть на быка, схватить за рога и  повалить  наземь,
то есть опозорить на глазах пятидесяти тысяч зрителей, проскочил на лошади
мимо, и бык, помахивая хвостиком, спокойный и неопозоренный пошел назад, в
свое стойло; я не рассказал ему про Тамерлана  Чингисхановича,  профессора
русского языка, который одевался в голубое и  ездил  в  громадном  голубом
кадиллаке, про собак, которые занимались любовью в фешенебельном зале  при
гостях, про миниатюрную красавицу Лолу, про ее  друга  гиганта  Боба,  или
Бобчика, как его называли ласково, про шефа Лолы - Криса,  про  Сузи,  про
Стива, про Рут, про Мишу, который потерял в Риме  восемнадцать  чемоданов,
на этом помешался и не мог говорить  ни  о  чем  другом,  про  индейцев  в
Лоренсе, про то, как они сидели полусонные на тротуаре и курили марихуану,
про снег в Миннеаполисе, про русский стол  в  студенческой  столовой,  где
говорят только по-русски, а те, кто не умеют, молчат и слушают  про  сырую
морковь, про бобы, про свежую,  нарезанную  тонкими  нитями  капусту,  про
белый хлеб, похожий на вату, про одну женщину в Беркли,  которая  плакала,
про Сан-Диего, где была жара и дельфины как из катапульты  выскакивали  из
воды в океанариуме,  про  то,  как  на  обратном  пути  нас  останавливала
полиция, осматривала автомобиль, не везем ли мы мексиканцев, про  то,  как
меня слушали, о чем спрашивали, почему смеялись, чего не могли  понять;  я
не стал рассказывать ему про самую большую лошадь  в  мире,  прибывшую  из
Канады, она стояла в особом павильоне, куда можно было зайти и за двадцать
пять центов посмотреть на рыжей масти  кобылу,  повернувшуюся  к  зрителям
исполинским задом, грива и хвост были светлые, иногда кобыла  поворачивала
голову  и  глядела  злобным  коричневым  глазом;  про   всех   несчастных,
сумасшедших, благоустроенных, самодовольных, кого довелось встретить,  про
Бена Кларка, который  вез  меня  ночью  с  аэродрома  в  Сан-Хозе  в  свой
университет,  по  дороге  заехали  на  ферму  к   его   матери,   старушке
восьмидесяти лет, он привез ей в багажнике трех живых петухов, а  старушка
угощала нас чаем и замечательным эппл-паем, про одного священника, который
сказал мне шепотом: "Этого не знает никто!" - про знатока Бунина в  городе
Оберлине, про моего издателя в  Нью-Йорке,  который  скачет  на  лошади  в
Центральном  парке  каждое  утро,  про  холодное  декабрьское  солнце   на
Арлингтонском кладбище, да мало ли о чем еще, но он  ни  о  чем  не  хотел
слушать, потому что все знал и так. Он все прекрасно знал  без  Америки  и
без меня. Так ему казалось. Ну вот, я начал писать про Лас-Вегас,  как  мы
прилетели туда всемером: очаровательная Лола со  своей  двадцатидвухлетней
дочкой Сузи, с гигантом Бобчиком, с  шефом  "Тампико  Хемикла",  где  Лола
работала, важным белобрысым мальчиком по имени Крис, а также старик  Стив,
его жена Рут и я, - и увидели  слиток  золота  в  иллюминатор,  но  тут  я
вспомнил про Борю. Я не могу ничего поделать. Случилось слишком недавно. В
пятницу я ему позвонил и хотел зайти, он болел уже несколько  дней,  ни  о
чем серьезном никто не думал, и  мне  сказали,  что  он  поехал  на  рынок
покупать арбуз, я успокоился и не пошел к нему, потому что приехал человек
из другого города, который должен был срочно со мной  встретиться,  -  ах,
боже мой, это вздор и не имеет значения! Я не увидел его  больше  никогда.
Так вот: Лас-Вегас вырос в  штате  Невада.  В  пустыне.  С  фантастической
быстротой. Все начинается в аэропорту: лишь только вы сходите с трапа, вас
окружают  игральные  автоматы,  "однорукие  бандиты",   чтобы   те,   кому
невтерпеж, могли бы тотчас попытать счастья. Туннель для  пассажиров  обит
кроваво-красной ковровой материей, и сразу наплывает  томное  возбуждение:
кровь, горячка, азарт. "А  кому  интересно?  -  спросил  бы  он.  -  Какое
отношение все это имеет к нам?" Может быть, никакого. Как  пейзаж  луны  к
тому, что я вижу из окна.  Но,  может  быть,  тут  ошибка.  Почему-то  мне
кажется, что все имеет отношение  ко  всему.  Все  живое  связано  друг  с
другом. Но не знаю, как это доказать. Внутри лунного пейзажа, внутри  этих
кратеров, многоэтажных башен, кружения огней среди ночи таится знакомое: я
вижу свой  дом,  но  в  перевернутом  виде.  Он  как  бы  расплескивается,
расслаивается, отражаясь в воде. Всегда, когда уезжаю далеко, я вижу  свой
опрокинутый, раздробленный дом. Он плавает кусками в воде. Перед домом был
маленький  палисадник,  там  росли  яблони,  дававшие  кислые,  незавидные
яблоки, внизу проходила  дорога,  не  проезжая  в  осенние  дни.  А  осень
начиналась тут рано, почему-то раньше, чем в Москве:  в  доме  становилось
холодно, старуха топила печь, рано падала сырая, пахнущая дымом темнота, и
каждый день все больше пустела деревня, дачники уезжали, торопясь пригнать
грузовик до того, как совсем развезет. Мы оставались одни: полковник, Боря
и я. На работу  ездили  электричкой.  И  еще  Сергей  Тимофеевич,  который
отдыхал после инфаркта. Сергею Тимофеевичу было лет пятьдесят с небольшим,
он был уже лыс, помят жизнью,  легонько,  но  ежевечерне  прикладывался  к
рюмке - раньше прикладывался  основательно,  теперь  врачи  запретили,  но
помалу, граммов по полета, разрешалось, даже было рекомендовано,  -  ходил
по саду в полосатой пижаме, в холодные дни в лыжном костюме, сосал  пустую
трубку и рассказывал нам - мне и Боре  -  о  перипетиях  тридцатых  годов,
которые переживал с болью до сих пор, будто они  случились  вчера,  потому
что был вечный комсомолец косаревского призыва, вечный бунтарь, мечтатель,
резидент в Китае, мелкий английский торговец в  Гонконге,  проницательный,
все понимавший и видевший всех насквозь старикан.  Нет,  не  старикан.  Но
чудился нам стариканом. Мы были глупы. Он многое объяснил нам впервые. То,
о чем я лишь догадывался, было для него жестокой явью. И когда спустя  два
года все взорвалось, обрушилось и подтвердилось, Сергей Тимофеевич заболел
вновь. Он болел там, в Репихове. Там и умер летом. Какое-то лекарство надо
было привезти из Москвы, я примчался с поезда, вбежал на верандочку:  жена
Сергея Тимофеевича сидела на стуле, сложив на  коленях  руки,  и  смотрела
застывшим белым взглядом в окно. Боря сказал меня изумившее: "Ведь  и  нас
когда-нибудь так прихватит!" Изумило не потому, что неправда,  а  как  раз
потому  что  -  внезапная,  лютая  правда.  Полковник  побоялся  прийти  и
попрощаться с Сергеем Тимофеевичем. Он боялся смерти и никогда не  говорил
о болезнях. Да и не болел  ничем  никогда.  По  возрасту  ровесник  Сергею
Тимофеевичу, он не казался нам стариканом. Он был  ненастоящий  полковник.
Сергей Тимофеевич называл его ложным опенком. Он был  штатский  полковник:
преподавал в бронетанковой  академии  технический  курс.  Но  в  войне  он
участвовал. Заслужил какие-то ордена. Они были  совсем  разные  с  Сергеем
Тимофеевичем: один жил мыслями, надеждами, горечью,  другой  -  здоровьем,
сластями, осторожностью. Полковник Гусев никогда не летал на  самолетах  и
не ездил в такси: самолеты  разбивались,  таксисты  лихачествовали.  Когда
играли зимой в городе и засиживались до часу, а то до двух ночи, полковник
всегда плелся домой через город пешком. Я удивлялся: "Аркадий Иванович, да
почему же, бог ты мой, не взять такси? Ведь и деньги  у  вас  есть,  вы  в
выигрыше". - "А зачем? Я ночную Москву люблю. И погодка чудесная.  За  час
дотрюхаю спокойненько". Но и в мороз, в дождь, в снегопад  трюхал  так  же
спокойненько. Давно уже, лет восемнадцать, не садились  втроем  погорячить
кровь. Все договаривались, перезванивались -  как  бы  возобновить?  -  но
ничего не получалось, закрутило винтами, разбросало нас далеко, и  вот  на
днях звонок - голос знакомый, полковничий, но с какой-то уже  слабиною,  с
семидесятилетней дрожливостью: "А Бориска-то наш? Ну и  ну...  Отколол..."
Хоть и дрожит в тоске, а спросить о смерти, как  прежде,  боится.  Думает:
спрашивать не стану, глаза закрою, уши заткну - и, может быть,  обойдется.
Он и теперь, старичком сухоньким, краснолицым, волосы то ли седые,  то  ли
белесые изжелта, бегает в марте на лыжах по лесу без рубашки, загорает  на
солнцепеке, груздей ищет.  "Ах,  Юрий  Валентинович,  люблю  по  весне  за
груздочками помотаться! Вот где красота истинная -  в  лесу  в  марте!"  А
Бориски нет. Он никогда в жизни не бегал на лыжах за  грибами.  Его  лесом
был город, книги, автомобили, коридоры, таблетки, гипертония, и его гульба
была другая. А груздями его были люди, мужчины и женщины, - их  он  искал,
находил, восхищался, влюблялся. И вот выпал из жизни нечаянно и вдруг, как
болт из паза, на полном ходу, посреди дороги, и все,  что  было  вокруг  -
люди, книги, автомобили, таблетки, -  рассыпалось,  разлетелось  в  разные
стороны, не собрать. Смерть - это вихрь,  действующий  молниеносно.  В  те
времена, три года  назад  в  Лас-Вегасе,  я  ничего,  разумеется,  не  мог
предвидеть - мне казалось, что его  жизненная  сила  безгранична,  -  и  я
напрочь о нем не помнил, но в казино "Циркус-циркус", где множество  людей
слонялись от стола к столу, между автоматами и где девицы в  колготках,  с
лотками на груди вроде тех лотков,  что  носили  когда-то  папиросницы  на
Тверском бульваре, предлагали разменять купюры на  долларовые  монеты,  на
пятидесятицентовые и на квортеры, которые  лежали  на  лотках  аккуратными
столбиками, запакованные в бумагу,  вместе  со  столбиками  девицы  давали
бумажные стаканчики, чтобы монеты носить и ссыпать туда выигрыш "одноруких
бандитов", - ко мне подошел в толпе маленького роста взлохмаченный человек
с темно-оливковым лицом и невнятно что-то пробормотал. Я не  сразу  понял:
он представился, доктор такой-то. Он назвал фамилию Бори. Я  спросил,  нет
ли у него родственников в Москве. "Все в этом мире  мои  родственники",  -
быстро ответил маленький  человек,  почти  карлик,  и  махнул  нетерпеливо
рукой. Он  спешил  невнятно  бормотать  дальше.  Нам  рассказали,  что  он
помешался четыре года назад, когда его жена покончила  с  собой  здесь,  в
Лас-Вегасе, проигравшись.  У  него  есть  своя  комната  на  втором  этаже
"Циркус-циркуса". Он  стал  своего  рода  талисманом  и  _принадлежностью_
казино. Считается полезным