впрочем,  она  сейчас
{ничего не видела}. Поразительный инфантилизм во всем. И эта дурочка  хотела
начинать самостоятельную жизнь с мужчиной. Точнее говоря, со шпаной.  Глебов
спросил:
   - Из какой же командировки? Разве Толмачев где-то работает?
   - Конечно, работает. В- книжном магазине продавцом.
   - В книжном магазине? Продавцом? - Глебов от удивления выбросил обе  руки
из-под простыни. Тут было что-то новое, какой-то подвох.- А почему я об этом
впервые слышу? Ты уверяла, что он художник,  показывала  картинки,  какие-то
подсвечники, утюги...
   - Нет, она говорила, где он работает.  Говорила,  говорила,-  подтвердила
Марина, любившая справедливость.- Но дело не в этом...
   - Мамочка, как я вас всех люблю! - воскликнула  Маргоша,  целуя  мать,  и
засмеялась.- Папа, ты сегодня бледный! Как ты себя чувствуешь?
   - А где жених в данную минуту?
   - Папочка, я тебя прошу, ни о чем не думай, не расстраивайся!
   - Маргоша, ответь мне: где вы собираетесь жить?
   Продавцом в магазине. Ничего более несуразного быть не могло. Давно он не
видел таких отрешенных, счастливых глаз,  не  слышал  такого  бессмысленного
смеха. Маргоша, смеясь, говорила:
   - Разве это так важно?
   - Но мы с отцом хотим знать...
   - Ах, вы хотите знать? Вас разбирает  любопытство?  -  Опять  смех.-  Ну,
если, скажем, здесь... Это плохо? Вы не согласны?
   - Будешь ездить автобусом? Вставать в ПЯТА утра?
   - Мама, все это мелочь и ерунда...
   Вдруг обе исчезли. Глебов прислушивался к летающим женским голосам внизу,
к ним  прибавился  глухой  говор  тестя  и  тещи.  Сердце  Глебова  ныло  от
предчувствия перемен, и он решил принять снотворное, чтобы поскорее заснуть.
Вдруг пришла легкая мысль: "А может, ничего страшного не случится? Пусть все
идет своим ходом. Как всегда. Ну, разойдутся через год, ну и бог с ними".  И
он стал думать о другом.
   Около часа ночи раздался телефонный звонок.  Глебов  почувствовал  сквозь
полусон, как его  охватил  гнев,  сердцебиение  усилилось,  и  он  проворно,
по-молодому  соскочил  с  тахты  и  почти  опрометью  бросился  к  телефону,
стоявшему на столе: успеть сорвать трубку прежде, чем схватит трубку нижнего
телефона Маргошка, и дать нахалу взбучку! Был уверен, что звонит Толмачев.
   Но голос был незнакомый, какой-то расхлябанный, хулиганский.
   - Здравствуй, Дуня, новый год... Не узнаешь? А?  -  хрипел  хулиган.-  То
узнает, то не узнает. Вот задница. А который час-то? Ну, второй,  подумаешь,
детские  времена.  Интеллигенция  об  эту  пору  еще  не  ложится...  Решает
вопросы... Мы тут с одним мужиком сидим... А  помнишь,  какие  у  меня  были
финские ножички?
   - Помню,- сказал Глебов и  действительно  вспомнил:  ножичков  было  штук
пять, все разного размера. Самый маленький был с папироску.  Левка  приносил
их в школу и хвастался.  И  еще  сверкающий  стальной  пистолет  с  костяной
ручкой, как настоящий.
   В кабинет вошла  Марина,  спросила  испуганным  взглядом:  "Кто?"  Глебов
подмигивал, махал рукой: пустое, мол, чепуха.  Почему-то  обрадовался  тому,
что Шулепников позвонил.
   - Ладно, будь, спи спокойно, дорогой товарищ... Извини, что потревожил...
Я твой телефон три часа выбивал через справочную. Слышь?  Ты  когда  подошел
сегодня, я тебя узнавать не хотел. На хрена, думаю, он мне  нужен?  Противен
ты мне был ужасно. Нет, ты понял,  Вадька,  ей-богу!  Точно  говорю:  ужасно
противен.
   - За что ж так? - спросил Глебов, зевая.
   - Да хрен меня знает. Ничего ты мне плохого вроде не сделал. Ну,  ты  там
доктор, директор, пятое-десятое, дерьма пирога, мне это все неинтересно.  Не
волнует. Я по другому ведомству. А потом пришел с работы, занялся тут своими
делами и соображаю: зачем же я Вадьку Глебыча обидел?  Может,  он  за  каким
барахлом приехал, чего нужно? А в другой раз придет- меня и нет... Меня  тут
в одну страну заряжают года на три...
   "О господи! - подумал Глебов.- Ведь до самой смерти..."
   - Лев, позвони мне завтра, пожалуйста.
   - Нет, завтра не стану. Только сегодня. Ты что, министр? Завтра  звонить!
Ишь ты, какая цаца. Никаких завтра. Да ты с ума сошел,  Глебов,  как  ты  со
мной разговариваешь! Как у тебя язык повернулся? Я  три  часа  твой  телефон
вышибал, вот мы вдвоем с мужиком...
   Он из дипкорпуса, отличный мужик... Через мидовскую справочную... Вадька,
а ты мою мамашу помнишь?
   Глебов сказал, что помнит, и хотел добавить, что помнит и Левкиного отца,
вернее, отчима. Вернее, двух его отчимов. Но трубка  звякнула,  и  раздались
короткие гудки.
   Марина глядела все еще испуганно.
   - Да вздор какой-то. Это тот  парень,  кого  я  в  мебельном  сегодня...-
Глебов стоял босой возле письменного стола  и  в  задумчивости  рассматривал
телефонный аппарат,- Все-таки обормот... Действительно, зачем звонил?
 
 
   Почти четверть века назад, когда Вадим Александрович Глебов  еще  не  был
лысоватым, полным, с грудями, как у женщины, с толстыми ляжками,  с  большим
животом и опавшими плечами, что заставляло его шить костюмы у портного, а не
покупать готовые, потому что пиджак годился пятьдесят второй, а в  брюки  он
еле влезал в пятьдесят шестые, а то брал и пятьдесят восьмые; когда  у  него
еще не было мостов вверху и внизу во рту,  врачи  не  находили  изменений  в
кардиограмме, говоривших о  сердечной  недостаточности  и  начальной  стадии
стенокардии, когда его  еще  не  мучили  изжоги  по  утрам,  головокружения,
чувство разбитости во всем теле, когда его печень работала  нормально  и  он
мог есть жирную пищу, не очень свежее  мясо,  пить  сколько  угодно  вина  и
водки, не боясь последствий, не знал, что такое боли в пояснице, возникающие
от напряжения, переохлаждения и бог знает еще отчего;  когда  он  не  боялся
переплывать Москву-реку в самом широком месте, мог играть  четыре  часа  без
отдыха в волейбол, когда он был скор на ногу, костляв, с длинными  волосами,
в круглых очках, обликом напоминал разночинца-семидесятника; когда он  часто
сидел без денег, зарабатывал как  грузчик  на  вокзале  или  колол  дрова  в
замоскворецких двориках, когда он голодал, была  опасность,  что  начинается
чахотка, его посылали в Крым, и все обошлось; когда еще были живы отец, тетя
Поля и бабушка и все жили в  маленьком  домишке  на  набережной,  на  втором
этаже, где кроме них жили еще шесть семей и в кухне  стояло  восемь  столов;
когда  он  любил  петь  песни  с  девчатами,  когда  его  звали  не  Вадимом
Александровичем, а Глебычем и Батоном; когда он только  еще  мечтал,  томясь
бессонницей и жалким юношеским бессилием, обо всем том, что потом  пришло  к
нему,  не  принеся  радости,  потому  что  отняло  так  много  сил  и   того
невосполнимого, что называется жизнью; в те  времена,  почти  четверть  века
назад, был такой профессор Ганчук, была Соня, были Антон и Левка Шулепников,
по прозвищу Шулепа, с которыми Вадим Александрович жил  по  соседству,  были
разные другие люди, понемногу исчезнувшие, и был он сам, непохожий на себя и
невзрачный, как гусеница. А о Марине не было и помину.
   Она где-то там на веранде под сенью берез аккуратно выцарапывает  детским
почерком на белых бумажных барабанчиках, натянутых  на  стеклянные  банки  и
обкрученных по горлышку ниткой: "Крыжовник 72", "Клубника 72". Антона  давно
уже нет на земле, и Сони нет. И о профессоре  Ганчуке  ничего  не  известно,
скорей всего, тоже нет,  а  если  и  есть,  то  все  равно  что  нет.  Левка
Шулепников сидит во дворе мебельного магазина в тенечке, прислонясь спиною к
стене, с папиросой в зубах и дремлет: все те же сны,  просторные  комнаты  с
высокими потолками, громадные оранжевые абажуры тридцатых годов...
   Похоже на театр: первое явление, второе,  третье,  восемнадцатое.  Каждый
раз человек является немного  другим.  Но  между  явлениями  проходят  годы,
десятилетия. Шулепников возник в институте - это  было  второе  явление,  он
вынырнул из забвения так естественно и легко, как  бывает  только  в  первой
половине жизни, когда кажется, что все происходит так, как было  задумано  -
почему-то сразу на третьем курсе. А история с Ганчуком и со всеми остальными
захватила четвертый и начало  пятого.  Шулепников  необъяснимо  быстро  стал
деятелем"  Впрочем,  объяснимо:  за   кулисами   стоял   отчим,   обладавший
гигантскими возможностями. Об этом мало кто знал, но знали, конечно,  Глебов
и Соня, для которых Левка Шулепников  остался  добрым  старым  Шулепой.  Его
принимали за ловчилу, очень изобретательного, который успешно и стремительно
делал карьеру: он в бюро, в комитете, там, сям и лучших девиц сразу взял  на
крючок. А на самом-то деле он был  лопух,  зауряднейший  лопух.  Но  в  этом
разобрались не сразу,  поначалу,  он  раздражал  многих.  Как-то  подошел  в
коридоре парень,  здоровенный  харьковчанин  по  фамилии  Смыга,  и  сказал:
"Глебов, ты, говорят, учился в школе с этим  Жулятниковым?"  Глебов  сказал:
учился, только не коверкайте фамилии, это  дурной  тон.  "Хорошо,  не  будем
фамилию, мы ему рожу исковеркаем,- пообещал Смыва.- Скажи Жулябьеву, чтоб за
девками из нашей группы не ухлестывал. А то сделаем бо-бо".
   Через несколько дней Смыга появился в аудитории с  раздутой  физиономией,
будто у  него  флюс.  Левка  рассказывал  несколько  удивленно:  "Этот  слон
навалился на меня в туалете, стал орать: "Мы тебя  предупреждали,  скот,  ты
нас не послушал!" Какой-то бред, ну, я срубил его приемом самбо.  Он  башкой
унитаз расколол". Глебов не поверил, зная, что Левка  порядочный  враль,  но
потом обнаружил, что унитаз действительно разбит, и тогда поверил не  только
тому, что Смыга был жестоко унижен, но и всему прочему, фантастическому, что
Шулепников повествовал из собственной жизни. Например, тому,  что  во  время
войны он окончил  какую-то  хитрую  секретную  школу,  где  учили  стрелять,
бросать ножи, убивать голыми руками, а также иностранным языкам, и занимался
таинственными делами в глубоком немецком тылу, но потом  его  демобилизовали
из-за открывшейся язвы желудка. В  подлинности  этого  рассказа  могли  быть
сомнения, так как немецкий язык Шулепников знал плохо, ножи бросал  довольно
посредственно и вообще был  криклив,  развязен,  врал  по  мелочам,  что  не
сходилось с обликом человека, за которого он себя выдавал. Глебов решил так:
наверно, Левка и в самом деле  учился  в  хитрой  школе  (отчим  устроил)  и
намеревался стать полковником Лоуренсом, но дело почему-то  не  выгорело.  А
Смыга, который так задирался и ненавидел Левку, стал затем его  преданнейшим
подручным и прихлебателем - это уж через  год,  когда  отчим  подарил  Левке
трофейный BMW и Левка прикатывал в институт на  вишневом,  клопиного  облика
драндулете, вызывая у бедных студентов не просто  зависть,  а  лишение  дара
речи. Смыга повсюду таскался за  Левкой,  бегал  для  него  по  магазинам  и
знакомил его с девицами, с которыми прежде знакомился сам.
   Отношения к Левке Шулепникову в те годы - тут был пик его  судьбы,  такой
затейливой и капризной - могли выражаться только в двух формах:  рабски  ему
служить или злобно завидовать. Глебов, самый старый Левкин приятель, никогда
не был его рабом, даже в младших классах, где так развито подхалимство одних
мальчиков перед другими, сильными и богатыми, и не  захотел  превращаться  в
свитского  генерала  в  институте,  хотя  был  соблазн.  Вокруг  Шулепникова
сбивались  летучие  компании,  крутилась  какая-то   особая   жизнь:   дачи,
автомобили, театр, спортсмены. В те годы возник хоккей с  шайбой,  или,  как
его называли тогда, "канадский  хоккей",  просто  "канада".  Увлечение  было
модным и, пожалуй, изысканным. На стадион приезжали дамы в цигейковых  шубах
и мужчины в бобрах. Шулепников носился с какими-то знаменитостями из команды
летчиков. Как Глебова ни тянуло  прикоснуться  ко  всей  этой  увлекательной
житухе, представлявшейся ему несколько призрачно и одновременно грубо, и как
сам Левка ни был зазывчив и благосклонен по старой дружбе,  Глебов  держался
вдалеке: тут было не только самолюбивое  нежелание  быть  десятой  спицей  в
колеснице, но и природная глебовская осторожность, проявлявшаяся иногда безо
всяких поводов, по наитию. Шулепников предлагал от своих щедрот: "Глебыч, на
тебя есть заявка!" Это значило, что какая-то  из  Левкиных  девиц,  приметив
Глебова или же что-то  прослышав  о  нем  -  ничего  странного,  девицы,  по
тогдашнему выражению, "ложили на него глаз", - желает с ним познакомиться, а
может быть, Левка и привирал, заявок не было, просто хотел приобщить друга к
земным радостям. Левка был человек компанейский. Глебов уклонялся. Выдумывал
причины. Ссылался на Соню: ждет Соня, договорился с Соней, Соня  больна.  На
самом деле работал тайный механизм самосохранения, и это  было  удивительно,
ибо в те времена кто бы догадался о близких  катастрофах!  Но  вот  от  чего
Глебов не мог освободиться, что мучающе сопровождало его все годы, начиная с
самых ранних, это глубоко на дне теснящая душу обида...
   И ни ее побороть, ни возвыситься над нею не  выходило.  Как  неизживаемая
болезнь: то тяжело, то ничего не заметно, а  то  такое  лихо,  что  нет  сил
терпеть. Ну почему, к примеру, ему и то, и это, и  все  легко,  бери  голыми
руками, будто назначено каким-то высшим судом? А Глебову до всего  тянуться,
все добывать горбом, жилами, кожей. Когда добудешь,  жилы  полопаются,  кожа
окостенеет.
   А началась эта мука - назвать ее можно {страданием от несоответствия} - в
далекие поры, в классе, что ли, пятом или шестом, когда Шулепа  поселился  в
доме на набережной. Глебов-то в своем двухэтажном подворье жил  с  рождения.
Рядом с серым громадным, наподобие целого города или даже целой страны домом
в тысячу окон ютился на задворках, за церковью, за слипшимися, как грибы  на
пне, каменными развалюхами дом, немного кривой, с кое-где просевшею  крышей,
с четырьмя полуколонками на фасаде, известный среди жителей здешних улиц как
"дерюгинское подворье". И переулочек, где  стояла  эта  кривобокая  красота,
тоже был Дерюгинский. Серая громада висла над-переулочком, по утрам  застила
солнце, а вечерами сверху летели  голоса  радио,  музыка  патефона.  Там,  в
поднебесных этажах, шла, казалось, совсем иная жизнь, чем внизу, в  мелкоте,
крашенной по столетней традиции желтой краской. Вот и  {несоответствие}!  Те
не замечали, другие плевать хотели, третьи полагали правильным и законным, а
у Глебова с малолетства жженье в душе: то ли зависть, то ли  еще  что.  Отец
работал на старой конфетной фабрике мастером-химиком, а мать - и то, и  это,
а в общем-то ничего. Образования не было. То шила что-то, то по конторам, то
билетершей в кинотеатре. И вот служба ее в  кинотеатре  -  захудаленьком,  в
одном из замоскворецких переулков  -  составляла  предмет  немалой  гордости
Глебова и отличала его величайшей льготой: на любой  фильм  мог  пройти  без
билета. А иногда в дневные часы, когда  мало  зрителей,  мог  даже  товарища
провести, а то и двух. Конечно, если мать была в добром расположении духа.
   Эта привилегия была основой могущества Глебова в классе.  Он  пользовался
ею  расчетливо  и  умно:  приглашал  мальчиков,   в   дружбе   которых   был
заинтересован,  от  которых  чего-либо  ждал  взамен,  иных   долго   кормил
обещаниями, прежде чем оказывал благодеяние, а некоторых мерзавцев  навсегда
лишал своей милости. Так продолжалось, и глебовская власть - ну, не  власть,
а, скажем, авторитет - оставалась  непоколебленной,  пока  не  возник  Левка
Шулепа. Левка переехал в  большой  дом  откуда-то  из  пригорода  или  даже,
кажется, из другого города. Он сразу произвел  впечатление  -  у  него  были
кожаные  штаны!  Первые  дни  он  держался   надменно,   поглядывал   своими
голубенькими глазами на всех сонно и  презрительно,  ни  с  кем  не  заводил
разговор и сел на одну парту с девчонкой.  Во  время  уроков  он  невыносимо
скрипел штанами. Его решили  проучить,  вернее,  унизить.  А  еще  точнее  -
опозорить. Была такая расправа, называвшаяся "огого": затаскивали на  задний
двор, наваливались кучей и с криками "огого!" сдирали с  осужденного  штаны.
Такую операцию задумали  произвести  с  новичком.  Это  было  бы  сладостью:
стащить с него удивительные скрипучие штаны, пусть бы он поплясал, поныл,  а
девчонки смотрели  бы  на  это  из  окна,  их  предупредили.  Глебов  горячо
подговаривал расправиться с Шулепой, который ему не нравился - ему вообще не
очень нравились те, кто жил в большом доме,- но в  последний  миг  решил  не
участвовать.  Может,  ему  стало  немного  стыдно.  Он  смотрел  из   двери,
выходившей на заднюю лестницу.
   Они зазвали Левку после уроков на задний двор -  их  было  человек  пять;
Медведь, Сява, Манюня, еще кто-то, - окружили Левку, о чем-то  заспорили,  и
вдруг Медведь, главный силач класса, охватил Левку  за  шею,  опрокинул  его
рывком  навзничь,  остальные   с   криками   "огого!"   набросились,   Левка
сопротивлялся, бил ногами, но его, конечно, смяли, скрутили, кто-то сел  ему
на грудь, и вдруг раздался громкий треск, будто лопнула автомобильная  шина.
Тут все пятеро кинулись в стороны, а Левка поднялся на ноги.  Кожаные  штаны
были на нем, а в руке он держал пистолет. Он еще  раз  выстрелил  в  воздух.
Пахло дымом. Была минута ужаса. Глебов почувствовал, как у него  подгибаются
ноги. На него мчался Медведь с вытаращенными глазами,  оттолкнул  Глебова  и
побежал, прыгая через ступени, вверх по лестнице.
   Потом оказалось, что у Шулепникова был пугач, очень красивый  заграничный
пугач, который  стрелял  особыми  пистонами,  производившими  звук  выстрела
настоящего  пистолета.  Шулепников  вышел  из  этой  истории   молодцом,   а
нападавшие  были  посрамлены  и  затем  всячески  старались   помириться   и
подружиться с обладателем замечательного пугача.  С  помощью  такого  оружия
можно было стать властителями дворов на всей па-бережной. Глебову сойтись  с
Шулепой  было  легче,  чем  другим.  Ведь  он  не  участвовал  в  нападении.
Шулепников не проявлял мстительности и, кажется, был доволен тем, что теперь
перед ним  заискивают  и  за  возможность  стрельнуть  готовы  отдать  целое
состояние. Но дело так просто не кончилось. Вдруг явился директор  вместе  с
завучем и милиционером и стал кричать, что  бандиты  должны  быть  наказаны.
Директор был непохож на себя: он кричал, чего не бывало  раньше,  и  он  был
бледен, щеки его тряслись, настроен он был  беспощадно.  Завуч  сказал,  что
налицо вредительская вылазка. Милиционер сидел молча, но от его  присутствия
всем было не по себе.
   Директор требовал, чтоб назвали бандитов по именам. Шулепников не  хотел.
Он сказал,  что  не  заметил:  устроили  "темную"  и  разбежались.  Директор
приходил  еще  дважды,  но  уже  без  милиционера.  Фамилия  директора  была
Мешковер, и почему-то казалось, что странная фамилия происходит от  {мешков}
у него под  глазами.  Длинное  белое  лицо,  белые  опухшие  полукружья  под
глазами. Он нервничал, не мог сидеть спокойно на стуле, как сидят учителя, и
все время бегал перед доской как заведенный.  Классную  руководительницу  по
прозвищу Труба никто не любил, но директора было жаль. Он выглядел  каким-то
пришибленным.
   - Друзья мои, я вас прошу о мужестве... Мужество не в том, чтобы  скрыть,
а в том, чтобы сказать...- Его белое лицо и  прерывающийся  голос  вовсе  не
говорили о мужестве.
   При всем сочувствии к старому больному человеку  класс,  однако,  молчал.
Шулепа тоже молчал. Он рассказывал потом, что отец его  наказал  -  запер  в
ванной на целый вечер, а в ванной было  темно  и  ползали  тараканы,-требуя,
чтоб он назвал имена. Но Шулепа не назвал никого.
   Так Левка Шулепников  из  человека,  которого  собирались  на  весь  свет
опозорить, превратился в героя. И с  этого,  наверное,  времени,  с  кожаных
штанов, с пугача и геройского поведения - одна девчонка даже сочинила  стихи
в честь Шулепы - зародилось то свинцовое, та тяжесть на дне  души...  Потому
чт