ним.  И
была какая-то  суббота,  когда  в  громадной  пустой  Аллочкиной  квартире
(родители  занимались  важными  государственными  делами   в   побежденной
Германии) набилось человек двадцать молодого сброда, и он вдруг вывел Лялю
на лестницу и сказал тоном приказа, что они поедут сейчас к нему  домой  и
он даст ей книгу, которую давно обещал. Ляля не могла вымолвить ни  слова,
и ее стала бить дрожь. Всю дорогу, пока ехали трамваем, незаметно  дрожала
и стискивала зубы, чтоб не стучали. Нет, ничего не боялась, дрожь была  не
от страха: билась ее мечта, "Голубой ковчег"! Он ни разу до этого ни о чем
не говорил с Лялей и даже, кажется, не замечал ее. Ни  о  какой  книге  не
было речи. Как только вошли в комнату, не успели зажечь свет и  Ляля  даже
не  сняла  пальто,  он  схватил  ее  за  плечи,  почти  опрокинул,  грубо,
по-хозяйски нашарил ртом ее губы, так что у нее все помутилось от гнева, и
она стала его отталкивать, он  не  отпускал,  тянул  куда-то,  боролись  в
темноте, она ударила его кулаком в лицо, должно быть сильно, потому что он
вскрикнул от боли, она убежала. Два дня не выходила из своей  мансарды  на
втором этаже, говорила, что больна, а на самом  деле  рыдала  оттого,  что
жизнь кончилась, мечты не сбываются и людям верить нельзя,  но  на  третий
день вышла из дому, дошла до метро "Сокол" и купила мороженое -  это  была
новинка, довоенная радость, впервые стали продавать свободно,  хотя  и  по
дорогой, коммерческой  цене,  но  это  значило,  что  карточки  непременно
отменят, прежнее счастье близко и новое недалеко, - наступило успокоение и
душевная тихость,  что  всегда  происходило  внезапно,  от  совершеннейших
пустяков. И она уже не жалела о рухнувшем "Голубом ковчеге",  о  том,  что
ударила пожилого человека в лицо и никогда  больше  не  придет  к  Аллочке
Шлейфер. Но вспоминая и раздумывая  о  том,  что  случилось,  узнала  себя
по-новому. Значит, думала она, самое страшное и невозможное - зависимость.
Когда зависимость, тогда конец, тупик, не перепрыгнешь. Ведь когда ехала в
трамвае, всеми силами смиряя дрожь, уже знала, _что будет и  зачем  едет_.
Надо было решать. И там же, в трамвае, поняла: нет.  Ошибок  за  недлинную
жизнь было наделано много, но все это были ошибки  чувств,  но  не  ошибки
расчетов. С тем человеком встретились через три года  случайно  в  доме  у
одного Гришиного приятеля, и оба сделали вид, что незнакомы.
   И так же, как тот, хрустальноглазый, Смурный нравился многим,  особенно
же еще молодым  женщинам,  которых  всегда  избыток  после  долгой  войны.
Могущество Смурного в театре с каждым месяцем росло, тем более что  Сергей
Леонидович хворал и  подолгу  отсутствовал.  Было  известно,  что  Смурный
разошелся с женой, оставил ей большую квартиру, крайне благородно  -  взял
пару белья и пишущую машинку (загадка: зачем ему пишущая машинка?), -  что
он в превосходном возрасте, тридцать  восемь,  и  живет  один  в  скромной
комнатке у Красных ворот. Но всем, разумеется, было ясно, что будет у него
и то и это, все блага жизни. Ляля мыкалась на седьмых ролях, и все-таки  -
нет, заколодило. Скоро он перестал смотреть в ее  сторону  и  в  Саратове,
когда остался за главного, сунул ее в  самую  худшую  комнату,  на  первом
этаже, вместе с гримершей.
   В Саратове шел спектакль, поставленный Сергеем Леонидовичем весною, где
Ляля играла пустяки, два выхода, двадцать пять слов. Спектакль был  серый,
но не по вине Сергея Леонидовича, а по  вине  пьесы.  Какая-то  скукота  о
лесополосах. Поставили из-за  темы.  В  газетах  похваливали,  но  публика
ходила вяло. Саратовские газеты писали  о  спектакле  с  особенным  пылом,
потому что автор - мало кому известный начинающий драматург Смолянов - был
саратовец, вернее,  теперь-то  москвич,  но  детство  и  юность  прошли  в
Саратове. Автор и сейчас, в дни гастролей, приехал  в  родной  город,  где
жили мать-старушка и дочка, больная  девочка,  и  однажды  в  понедельник,
когда театр не работал, в жаркий июльский  день  пригласил  всех  актеров,
занятых в спектакле, к себе домой на ужин.
   Тот день начался с неприятности. Утром Смурный встретил Лялю в коридоре
гостиницы и, не поздоровавшись - что было для него, мужчины  воспитанного,
фактом странным, - пригласил к себе в номер для разговора.
   - Пять минут! - сказал он и как-то глупо помахал  перед  Лялиным  лицом
ладонью с растопыренными пальцами.
   В номере Смурного, лучшем в гостинице и называвшемся  "семейный  люкс",
где были занавеси из малинового панбархата, такой же  панбархат  лежал  на
овальном столике с  графином,  где  имелся  альков,  тоже  задрапированный
малиновым панбархатом, в глубине которого что-то  белело,  и  где  смрадно
пахло табачными окурками  и  одеколоном  "Шипр",  Ляля  села  к  овальному
столику, а Смурный исчез на секунду в алькове и тотчас вернулся,  держа  в
руке бумагу.
   - Вот полюбуйтесь, пришло  вчера  с  московской  почтой.  Переслано  из
высшей инстанции. Адресовано-то было туда, но они переслали.
   Ляля увидела несколько страниц, исписанных чернилами, и с ужасом узнала
знакомый почерк - писала мать!
   Вот  оно,  самое  страшное,  чего  Ляля  больше  всего  боялась.   Мать
добивается справедливости. Господи, ведь сколько раз было сказано, умоляла
ее, стояла перед ней на  коленях  -  чтобы  не  смела  вмешиваться,  чтобы
никаких писем, жалоб! Любимое  занятие:  писать  письма.  Когда-то  писала
директору школы с требованием, чтобы письмо  обсуждалось  на  родительском
совете, писала в роно, потом, когда Лялю не приняли в театральное училище,
писала в министерство. Она и дома, когда  сердится  на  кого-то,  выясняет
отношения с помощью писем. Нередко Ляля, проснувшись,  находила  на  своем
столе  страницы  две,  три,  четыре,  а  то  и  больше,  бывало  до  целой
ученической тетради, исписанные крупными  слитными  строчками  без  знаков
препинания: "Людмила ты должна  знать  что  когда  берешь  чужую  вещь  ее
необходимо возвратить не дожидаясь просьбы это неделикатно  ты  взяла  мою
черную меховую накидку..."
   Подавив стон, Ляля придвинула к себе рукописные листки -  сразу  узнала
большую счетоводческую книгу отца, из которой листки  были  вырваны,  -  и
стала бегло читать, перескакивая через строчки, Читать подробно, вникая  в
каждое слово, не было сил. "Обращается  мать  молодой  артистки...  Еще  в
школьном драмкружке, которым руководил заслуженный  артист...  Шестой  год
после зачисления в труппу... Неужели наша артистическая молодежь должна...
До каких пор самовластье режиссеров..."
   - Ну что я могу сказать, Герман Владимирович? - Ляля отбросила листки и
с отчаянием взглянула на Смурного, который повис над столиком и смотрел на
нее сверху с застылой улыбкой. -  Писала  моя  мама.  Я  за  нее,  как  вы
понимаете, не отвечаю. К тому же она больной человек.
   - Больной человек? По  письму  незаметно.  Написано  связно,  обвинения
серьезные, хотя и бездоказательные, то есть - клеветнические. Но  написано
хитро и кое-что между строк  прочитывается.  Больные  люди  на  этакое  не
способны.
   - Что между строк?
   - Да вот здесь! - Он ткнул пальцем. - Пахучее местечко.
   Ляля увидела фразу, которую при первом чтении проскочила: "...не  пошла
ему навстречу, после чего последовала режиссерская месть,  оба  спектакля,
им поставленные..." О-о! Ну зачем же это? Зачем, боже мой,  зачем,  зачем?
Теперь Ляля не могла поднять глаз  на  Смурного  и  тянула  время,  шевеля
губами, делая вид, что с трудом разбирает почерк. Смурный терпеливо  ждал,
потом спросил:
   - Ну? Хотелось бы услышать...
   - А что я могу сказать?
   Ляля взглянула - он не улыбался, глаза оловянно-строгие, губы пучком.
   - Как - что? Позвольте узнать: что означает сей бред? Какая месть?  Что
за околесица?
   - Я не знаю, Герман Владимирович, ей-богу...
   И вдруг, не выдержав, прыснула смехом. Потому  что  все  было  какой-то
жалкой ерундой. Не напоминать же ему. И это лицо,  багровое,  колыхавшееся
от гнева. Мать сотворила глупость, но ведь написала правду. Он знает,  что
написала правду, но делает оловянные глаза и требует - боже мой,  чего  же
он требует? - чтобы она, Ляля, стыдилась за мать, чтобы умирала от чувства
стыда и этот стыд был бы некоторой отплатой за те неприятности, которые он
испытал, получив письмо, пересланное из высшей инстанции. Теперь  уже  все
равно. Значит, стыдиться за мать не нужно. Зачем стыдиться  за  несчастную
женщину, которая терзается и не  спит  ночей  из-за  дочкиных  неурядиц  и
пытается в меру своего разумения... Да  ведь  главное,  главное:  написала
правду! Все правда от первой до последней строчки.
   И, совершенно успокоившись,  Ляля  выложила  все  это  Смурному:  мама,
конечно, не дипломат, действует глупо, за это ей будет  хороший  бенц,  но
кое в чем она права. Как - права? О чем  вы  говорите?  Вот  о  том-то,  о
том-то. О чем вы прекрасно знаете. Вы дико самоуверенны! Просто мне нечего
терять.  Нет,  моя  милая,  вам  есть  что  терять.  Не  страшно,   Герман
Владимирович. Чтицей в Мосэстраде или на радио и то лучше, чем здесь,  под
вашим крылышком. Не думайте, что так легко устроиться, тем более вам - без
театрального  образования.  Ничего,  свои  шестьсот  пятьдесят  я   всегда
заработаю,  и  даже  больше.  Ну  хорошо,  ваши  личные  планы  меня  мало
интересуют, а это пирожное мы  перешлем  сегодня  же  Сергею  Леонидовичу,
пусть он его кушает. Высшие инстанции требуют ответа. А  мне  безразлично,
делайте, как хотите. Значит, договорились. До свиданья. Будьте здоровы.  И
надо проветрить, Герман  Владимирович,  комнату:  тут  какой-то  нехороший
запах.
   Ляля выбежала от Смурного на улицу, кружила по скверу, стояла бесцельно
в какой-то очереди, потом вернулась в гостиницу  в  свой  номер  и  легла.
Колотилось сердце, и набегали всякие слова, злые, справедливые, которые не
были сказаны. А почему Милютина, которая в театре без году неделя?..  -  и
так далее и  тому  подобное.  Женьку  Милютину  не  трогать,  бог  с  ней,
мать-одиночка. Но каков подлец: без театрального образования!  Второй  раз
колет этим. Можно иметь диплом и быть дубиной. Мало ли примеров! Артистами
не становятся, а родятся, болван. Ее приняли в труппу  по  личной  просьбе
Сергея Леонидовича, а уж  он-то  понимает,  наверное,  побольше  какого-то
Смурного. Но не в том беда. А вот в чем: стыдно за мать. Нет - за себя, за
себя, невыносимо! Он этого и добивался: чтоб сгорела со стыда. И правда  -
хочется. Просто вот так вытянуться, стиснуть зубы, закрыть глаза и  лежать
не двигаясь: _гореть со стыда_. Обуглиться, уничтожиться. Жизни  в  театре
не будет, Сергей  Леонидович  проклянет.  Актеры  будут  смеяться  и,  как
выражается  Боб  Миронович,  "злоушничать",   когда   узнают,   а   узнают
непременно: Смурный позаботится. И придется  уходить.  Но  ведь  некуда  и
невозможно. Если б у  Гриши  хоть  как-то  сдвинулись  его  дела  -  тогда
рискнуть... Но теперь - как же? Откуда брать  шестьсот  пятьдесят?  И  как
всегда, когда получала щелчок по носу - а щелчков таких  в  Лялиной  жизни
набралось порядочно,  с  каждым  годом  больнее,  -  после  обиды,  тихого
отчаяния,  поспешных   и   суматошных   соображений,   что   делать,   как
протестовать, наступало самое  гнусное,  убивающее:  сомнения.  А  если  -
правы? А вдруг - бездарность? И все  видят,  понимают,  Сергей  Леонидович
жалеет по старой дружбе, а Смурному жалеть нет надобности.
   Удрученная страшными мыслями, Ляля  долго,  недвижно  лежала  в  пустой
комнате - гримерша куда-то ушла, не с кем было поделиться, - пока крик  из
коридора: "Телепнева, на выход!" - не  вывел  ее  из  унылого  оцепенения.
Понедельник! Мать звонит каждый понедельник, когда театр выходной.  Слышно
было отлично:
   - Доченька! Ну как ты? Что у тебя?
   Телефон стоял в вестибюле,  вокруг  шныряли  люди.  Паша  Корнилович  с
Макеевым прошли с сумкой  к  дверям,  наверно  на  рынок.  Паша,  проходя,
шлепнул Лялю сзади ладонью, такой негодяй, всегда шлепает, и Ляля, как  ни
была расстроена и поглощена разговором, прикрыла трубку и крикнула:
   - Одерни! Одерни немедленно!
   Паша послушно подбежал и одернул юбку: чтоб поклонники не переводились.
Говорить  маме  все,  что  кипело,  было  тут,  конечно,  немыслимо.  Ляля
спрашивала, узнала, что отец здоров, хлопочет о саде, движения  пока  нет.
Гриша на Башиловке, недавно привез по ее просьбе овощей, правда,  картошка
неудачная, мелкая и дорогая, сейчас молодая по три с полтиной  повсюду,  а
он как-то неловко купил, с утра поехал, по  четыре  рубля,  -  разговор  о
картошке  Лялю  слегка  встревожил,  тут  был  скрыт  намек  на  привычное
недовольство зятем, и Ляля с некоторым раздражением прервала мать, сказав,
что цены на картошку ее не интересуют, а вот что-нибудь о Гришиных  делах:
из киностудии ему ответили? Мать точно только ждала этого,  сказала  тоном
агрессивной жалобы:
   - Ты же знаешь, твой Гриша никогда ничего нам не рассказывает  о  своих
делах!
   В  другой  раз  Ляля  пропустила  бы  фразу  мимо  ушей,  сочла  бы  ее
нормальной, но теперь, когда она  едва  сдерживалась  от  того,  чтобы  не
накричать на мать, она не могла смолчать и ответила тоже с нажимом:
   - Но можно и самой поинтересоваться, правда же? Ты знаешь, как это  нам
важно.
   - Я не люблю вмешиваться в чужие дела.
   - Нет, любишь! - вырвалось у Ляли. - Любишь, любишь!
   И уж не могла удержаться, выпалила  все:  сто  раз  просили  _этого  не
делать_, умоляли, объясняли,  и  вот  _это_  здесь,  каким  же  надо  быть
упрямым, нехорошим человеком, теперь скандал, ну, ладно, что  ж  говорить,
не поправишь, но все очень плохо. Мать, не  понимая,  металась  на  другом
конце провода:
   - Что? Как? Говори яснее!
   - О твоих _стихах_!
   - Каких стихах?
   - Которые ты любишь _сочинять_ и посылать в разные редакции!
   - Господи, да ведь... когда это было? Четыре месяца назад?
   Разговор был бессмыслен, Ляля сказала слабым голосом: "Ну ладно,  мама,
пока" - и звякнула трубкой.
   Старая актриса  Алмазова  шла  к  титану  за  кипятком,  замешкалась  в
вестибюле, ушки топориком, и, когда Ляля кинула трубку, блеснул на секунду
жадный старухин взгляд. То ли Алмазиха услышала и разгадала, то ли Смурный
уже пустил звон, но вечером в доме автора кто-то из  актерок  шептал  Ляле
возбужденно:
   - А верно говорят, ты какое-то заявление на наших написала?
   Настроение было такое, что лучше бы вовсе не ходить на этот ужин.  Ляля
колебалась, но потом - одной в комнате лучше, что ли? С тоски  помрешь.  И
покормят все ж таки. Винца можно выпить, настроение поднять. Но в  большой
комнате, где все слиплись боками вокруг стола, в теснотище, со Смурным  во
главе,  сидеть  было  тяжко  -  видеть  перед  собой  самодовольное  лицо,
наблюдать откидыванье волос, ускальзыванье  глаз,  слушать  глупые  тосты,
шутки, подначки.  Возмущало  Лялю  и  то,  что  актеры  -  особенно  Пашка
Корнилович с Макеевым, грубая  работа,  да  и  Смурный,  тот  похитрей,  -
подтрунивали над  бедным  автором,  втайне  издевались  над  ним,  тот  не
понимал, а если и понимал, то не все, жалко отшучивался, его мать-старушка
пугалась, ахала  или  благодарила  от  души,  гости  хохотали.  Все  шутки
вертелись вокруг угощения.
   - Паш, а капустка-то в пирожках с душком, а? Не находишь?
   - Не нахожу-с, ваше  сиятельство.  Вот  грибки,  позволю  заметить,  не
того-с...
   - Как не того-с! Почему молчали? А я две тарелки навернул!
   - Гриб в желудке не жилец, ваше сиятельство... Вскрытие покажет...
   В таком стиле шла игра, актеры  потешались,  плакали  от  смеха,  пили,
жевали, хлебали, кто-то вдруг вскакивал и истово возглашал:
   - Дорогой Николай Демьянович!  Спасибо  вам  за  каждую  вашу  строчку!
Спасибо за то, что вы есть!
   Аплодировали,  кричали  "ура".  Несчастный  Смоляное  с  землистым   от
смущения лицом - такое же лицо было у него весной на премьере -  не  знал,
благодарить или отвечать шуткой, только улыбался и кивал, как немой.
   - Николай Демьянович! - кричал Макеев. - Вы нас совершенно  заговорили!
Вы же никому не даете раскрыть рта!
   И опять хохотали, а Смолянов кивал, улыбался.
   Ляле же это не нравилось. Она не любила, когда _злошутничают_.  Ну  что
ж, что слабенькая пьеса, не Шекспир? А человек, может, хороший.  Пригласил
с открытой душой, деньжищ ухлопал тыщи, наверно, три. И все  ведь  пришли,
не отказались, и Смурный пришел, хотя Ляля сама  слышала,  как  однажды  в
кабинете  директора  поносил  Смолянова,  называл  его  пьесу  "рептильной
драматургией" - Ляля такого слова не знала, даже  выясняла  потом.  И  Боб
Миронович был тут, у мясных пирогов и у водочки, а ведь он в  открытую  на
худсовете выступал против смоляновской пьесы, с директором спорил,  Сергея
Леонидовича уламывал, чтобы тот отказался.  Все,  все  были  тут,  критики
тайные,   насмешники,   презиратели,   все   на   дармовщинку   сбежались,
актер-актерычи несчастные. Выпить-закусить загорелось. Ах, ты боже мой,  и
глядеть тошно, и жалко их, бедных, и  смешно:  как  дети!  Играют,  бузят,
веселятся по пустякам и больно делают, как  настоящие  дети,  жестокие.  И
когда вдруг поднялся жалкенький актеришка Ерошкин Иван Васильевич  и  туда
же, чтоб не отстать: "Дорогой автор, разрешите поднять сей  бокал  за  то,
чтобы вы еще много, много раз радовали нас своими  прекрасными...  (пауза)
пирожками с капустой!" - и были крики  "ура",  "браво",  Ляля  не  вынесла
затравленного вида автора и вышла в другую  комнату.  Стала  там  помогать
старушке, смоляновской матери Евдокии  Ниловне,  готовить  стол  для  чая.
Старушка вовсе с ног сбилась. Ляля, как увидела ее, сразу  полюбила  -  на
бабушку похожа, такая же хлопотунья, суетится попусту. Бабушка умерла  два
года назад, жила в Измайлове, в старом дедовском доме.
   - Да не ставьте вы пироги! - шептала Ляля старушке. - Печенья хватит!
   - Не ставить? - пугалась старушка.
   - Ну их! Обойдутся.
   Было жаль трудов Евдокии Ниловны: два блюда с мясным пловом и громадную
миску с пирожками за полчаса подмели. Потом Ляля пошла наверх по скрипучей
лестнице в светелку - старушка повела знакомиться  к  больной  девочке.  И
опять Ляля удивилась: дома, в Москве, у нее  такая  же  комнатка  наверху,
мансарда, где все детство прошло,  юность  и  где  теперь  они  с  Гришей.
Девочке было тринадцать лет,  и  она  была  толстая,  развитая,  с  полной
грудкой, как взрослая девушка, но лицо  бессмысленное,  овечье,  с  пустым
взглядом. Видно было, что бабушка очень любит  Галочку:  сразу  заговорила
нежно, тихо, поправила чулки, застегнула пряжку на туфле и, когда  привела
Галочку в порядок - та сидела в качалке и, качаясь, играла детским шариком
на резинке, стукала им методически в пол,  -  дала  ей  на  тарелке  кусок
пирога и чашку чаю. Галочка чай не хотела, отодвинула рукой, а пирог  ела,
но шарик свой не бросала - продолжала стучать в пол.
   - А я думаю: кто это наверху долбит? - сказала Ляля.
   -  Стук-постук,  -  сказала  старушка  ласково.  -  Это  наша   Галочка
стук-постук да стук-постук... -  И,  приникнув  к  уху  Ляли,  шептала:  -
Цельный день вот так стукотит. Горе у нас, горе...
   Внизу, в большой комнате, запели. Кто-то стал плясать, топали,  двигали
с шумом мебель. Ляля  вдруг  остро  почувствовала:  домой,  увидеть  отца,
Гришу! Выйти в сад. Вспомнилось: дома вот так  же  иногда  пели,  плясали.
Сойдутся родные, дядя  Коля,  тетя  Женя  с  ребятами,  дядя  Миша,  а  то
отцовская родня привалит с Урала, заведут песни, а  Ляля,  когда  надоест,
убежит к себе наверх, в мансарду, читает книгу, а внизу шум, пляс. Девочка
бросала мячик, не  глядя  на  Лялю,  и,  кажется,  вовсе  не  замечала  ее
присутствия. Старушка шепотом делилась: Галочка  от  первой  жены  Николая
Демьяновича, которая умерла, уж очень тужила из-за дочери,  а  новая  жена
Марта, самолюбивая женщина, Галочку знать не желает и ее, Евдокию Ниловну,
видеть не хочет, н