бенное состояние? Выписали из больницы, вид  отличный,
не надо на себя наговаривать.
   - Я долго не проживу.
   - Татьяна! Зачем ты так говоришь? - воскликнула тетка Маргарита сердито
и одновременно плаксиво. -  Пожалуйста,  не  говори  так.  Тем  более  что
неправда.
   - Правда. Родственников у  меня  нет,  наследников  тоже.  Литературный
музей брать не хочет. Кому оставить? Жива, правда, первая Мишина жена,  но
ты ее знаешь, я не могу с ней. Лучше уж Боре.
   Антипов рассматривал  невзрачное  мелкое  личико  в  мелких  морщинках,
мелких седоватых кудряшках ошеломленно - видел эту женщину  не  раз  и  не
знал, что она жена Тетерина, того  самого,  о  котором  он  слышал,  книги
которого пытался достать. Спросил сразу:  нет  ли  чего  почитать  Михаила
Тетерина? Читает он быстро, за ночь книгу. Полная гарантия  сохранности  и
тайны вклада. Татьяна  Робертовна  собрала  все  мелкие  складочки  вокруг
сохлого рта, что-то этими складочками томилась выразить, губы пошевелились
немного, но так и не раскрылись, молча покачала головой.  Тетка  Маргарита
за нее объяснила: ни одной книги мужа у Татьяны Робертовны не сохранилось.
Потом стали вспоминать прошлые годы, гимназию, тетка Маргарита все помнила
хорошо и говорила много, а Татьяна Робертовна вставляла  слова  изредка  и
невпопад, и все что-нибудь про Мишу. Вдруг рассказала про ту  ночь,  когда
Миша уехал в Ленинград, откуда не вернулся, какой странный  сон  приснился
ей тогда. Будто в Мишином кабинете возле книжных полок стоит коза, надо ее
доить, а она боится к козе притронуться. Миша говорит строго:  "Ты  должна
научиться. Это крайне важно". У  него  была  любимая  фраза:  "Это  крайне
важно". Но зачем же, боже мой? Я не хочу! Я не могу! "Нет, ты  можешь,  ты
будешь. Это необходимо для жизни". И вдруг она слышит,  как  коза  шепчет:
"Совсем просто. Как на швейной машине. Я вас научу". Тут она проснулась от
непонятного страха. На другой день он не позвонил ни  утром,  ни  вечером,
она сама позвонила друзьям, и они сказали, что он уехал к кому-то на дачу,
в деревню Козино. Когда услышала "Козине", сердце оборвалось - поняла, что
непременно что-то случится. Друзья  разговаривали  весело,  ни  о  чем  не
догадывались, а она уже дрожала. Два дня места себе не находила,  не  было
ни звонков, ни телеграмм, потом помчалась в Ленинград и  там  узнала.  Вот
еще почему никогда Борису не простит - ему позвонили из Ленинграда  в  тот
же день и обиняками дали понять. Так что он знал. Но ей сказать  побоялся.
И она металась в неизвестности, хотя,  если  бы  он  сказал,  если  б  она
узнала, если б не  потеряла  три  дня,  разве  что-нибудь  изменилось  бы?
Ничего, разумеется. Удар ужаса пришелся бы на  три  дня  раньше.  _Но  все
равно обязан был ей сказать_. Потом женщины  заговорили  о  болезнях  и  о
ком-то, кто лечит травами.
   Антипов ушел в комнатку, где спал, когда приходил к  тетке,  и  лег  на
диван. В комнатке стоял сладковатый запах сухой лаванды.  Тетка  говорила,
от моли. Антипов думал о Борисе Георгиевиче  с  жалостью.  Он  забыл,  что
должен к нему поехать и просить насчет командировки. А  когда  вспомнил  и
вышел в большую комнату, Татьяны Робертовны не было.
   - Мы думали, ты лег спать.  Поэтому  Таня  не  попрощалась,  -  сказала
тетка. - Знаешь, Таня решила  так:  она  дневники  пока  что  забрала.  Ты
сначала спроси, согласится ли он их взять. Ведь он может  не  согласиться,
ты понимаешь! Зачем же тогда нести?
   - Хорошо, - сказал Антипов. - Я спрошу. А если он  скажет  "да"  и  она
опять раздумает?
   - Несчастная Таня! - вздохнула тетка Маргарита и слабо махнула рукой. -
Чего ты от нее требуешь...


   Жарким воскресным днем Антипов спрыгнул с подножки  вагона  на  дощатый
перрон, вокруг был лес, пахло хвоей, сиял и  стрекотал  июльский  полдень,
пассажиры с сумками и рюкзаками тянулись  тропкой  на  бугор,  подъем  был
крутой, женщины останавливались. Антипов шел налегке, он  взял  поклажу  у
одной старухи и еще сумку у молодой женщины, которая все смеялась и что-то
рассказывала. Дорога шла лесом мимо озера. Было жарко. В озере  плескалось
много людей, несколько лодок скрипело уключинами. Местечко было  чудесное.
Старуха сказала, что они дошли, кланялась и говорила: "Дай  вам  бог!  Дай
вам бог!" - и это относилось к Антипову и к молодой женщине. Антипов отдал
старухе ее авоську, набитую коробками спичек и  буханками  хлеба.  Молодая
женщина обо всем говорила со смехом. "Меня зовут Гортензия, - говорила она
смеясь. - Можно просто Тезя". Она была  в  очках,  со  светлыми  волосами.
Спина красная  от  загара,  в  веснушках.  Гортензия  ничуть  не  стесняла
Антипова. Вообще он заметил, что в последнее время перестал  стесняться  и
конфузиться по пустякам. И даже теперь, когда шел к Киянову,  незваный,  с
просьбой, он, как ни странно, не испытывал никакой неловкости -  уж  очень
хотелось  поехать  и  найти  в  Краснодарском   крае   Наташу.   Гортензия
остановилась и сказала: "Как жарко!  Не  хотите  искупаться?"  Он  сказал:
"Нет, сейчас не хочу. На обратном пути". Гортензия  взяла  у  него  сумку,
вышла на солнцепек и сразу стала  снимать  сарафан.  Она  была  широкая  в
кости,  с  длинными  ногами.  Волосы  были  как  пакля.  Может  быть,  она
красилась. А может, они казались такими белыми на солнце. Не  сняв  очков,
побежала в воду,  плюхнулась  и  поплыла,  держа  голову  высоко.  Антипов
смотрел на нее и вспоминал Наташу. Он вспоминал Наташу даже  тогда,  когда
думал о другом. Через  полчаса  стоял  перед  калиткой  в  глухом  заборе,
нажимал кнопку звонка, слышал лай пса, потом женщина крикнула:
   - Борис, ты кого-нибудь ждешь?
   Прошло долгое время,  прежде  чем  к  калитке  подошли,  тот  же  голос
спросил:
   - Кто здесь?
   Антипов назвался.
   - А! Здравствуйте. Вы с Борисом Георгиевичем договаривались?
   - Нет, - сказал Антипов. - Но я на минуту...
   - Проходите. Только прошу вас, Антипов... - Она зашептала:  -  В  самом
деле, не засиживайтесь, хорошо? Вы извините, что  говорю  откровенно,  без
церемоний, но мы свои люди,  правда  же?  У  Бориса  Георгиевича  неважное
состояние, не хочу его утомлять. И не говорите с ним о неприятном.
   Антипов не имел понятия, о чем идет речь, но сказал: хорошо.
   Борис  Георгиевич  встретил  радушно,  сели  на  терраске,  на  теневой
стороне. В большом доме были еще две терраски, внизу и на втором этаже, но
они принадлежали другим людям, тоже  писателям.  Одного  писателя  Антипов
видел, в синих шароварах он расхаживал по дорожке, держа руки за спиной, в
глубоком  раздумье.  Какой-то  парень,  видимо  сын  писателя,  возился  с
велосипедом, поставив его колесами вверх.  Борис  Георгиевич  расспрашивал
про студентов: кто что делает, куда  уехал,  что  написал,  интересовался,
конечно, своими любимцами. Антипов рассказывал: Толя Квашнин устроился  на
лето в редакцию, отвечает на письма. Володька Гусельщиков уехал  на  Белое
море, Элла тоже куда-то уехала. А Злата печатает в  "Вечерке"  театральные
рецензии под псевдонимом Златникова. Дима Хомутович издал в Детгизе книжку
сказок.
   - Вот как? - спросил Борис Георгиевич как  бы  с  удивлением  и  поднял
бровь. Нет, он не выглядел больным или чем-то подавленным,  наоборот,  вид
имел гораздо лучше, чем в городе:  загорелый,  улыбающийся,  хотя  немного
сонный, все зевал и потягивался. Холщовый занавес на терраске надувался  и
хлопал, ветер был жаркий, пахло флоксами.
   Валентина Петровна  принесла  стакан  морса  и  бутерброд  с  кусочками
колбасы.  Колбаса  показалась  Антипову   замечательной.   Копченая,   три
маленьких твердых кусочка. Он  уже  собрался  сказать  Борису  Георгиевичу
насчет командировки  и  рекомендации  -  минута  была  удачная,  Валентина
Петровна вышла, а ему не хотелось ни о чем просить при  ней,  -  но  Борис
Георгиевич вдруг наклонился и вполголоса спросил:
   - Статейку читали? Я и не знал, что я скрытый декадент. Только  молчок,
при Валентине Петровне ни слова! Она переживает...
   Валентина Петровна вернулась, неся стакан морса и еще один бутерброд  с
колбасой. Борис Георгиевич взял бутерброд, стал вяло жевать.
   - Борис, это было для гостя. Как вам нравится? - Она засмеялась, но  за
другим бутербродом не пошла, села к столу и стала обмахиваться веером.
   Все шло хорошо. Антипов рассказывал о новостях, о том о сем, о  болезни
директора, о том, что с сентября приедут корейцы и албанцы, успел  сказать
про "Молодой колхозник", намекнуть на  рекомендацию,  и  Борис  Георгиевич
кивал благожелательно и говорил "ну да, ну да!", вдруг Валентина  Петровна
ни с того ни с сего неожиданным напором сама заговорила о запретном:
   - Я не понимаю, у вас такой благостный разговор, а между  тем  творится
бог знает что. Как вы объясняете появление таких статей, как  эта,  против
Бориса Георгиевича? Что это значит?
   - Валя! - В лице Бориса Георгиевича мелькнул испуг.
   - Вы не в курсе? Ну как же, в "Литгазете"  статья  некоего  Петренко  -
разумеется, псевдоним, но  мы  предполагаем,  кто  за  ним  скрылся,  -  о
последней очерковой книге Бориса Георгиевича...
   - Валя, я прошу! - Борис Георгиевич взял жену за плечи и твердым  шагом
увел с террасы в комнату. Закрыв дверь, вернулся и сел в свое кресло. Стал
выколачивать  трубку.  Но  дверь  слегка  отворилась,  в  щели  показалось
побледневшее, с блестящими глазами лицо Валентины Петровны.
   - Этот человек бывал у нас дома! Я поражаюсь бесстыдству людей! - Дверь
захлопнулась.
   - Не  обращайте  внимания...  -  пробормотал  Борис  Георгиевич.  Мотая
головой и мыча, как от  боли,  он  стал  ходить  по  терраске,  забыв  про
Антипова и повторяя: - Не обращайте, не надо.
   Он ходил долго, а Антипов не знал, что ему предпринять. Напоминать  про
рекомендацию было некстати. Обождать хотя бы минут десять. Чтоб не  сидеть
молча, заговорил, о чем просила Татьяна Робертовна: насчет  дневников.  Не
согласится ли Борис Георгиевич взять?
   Борис  Георгиевич  перестал  ходить  и  уставил  глаза  на  Антипова  с
изумлением.
   - Вы о ком?
   - О Татьяне Робертовне.
   - О жене Миши Тетерина, что ли?
   - Ну да.
   - Да вы-то при чем?
   - Я вам рассказывал,  вы  не  слышали.  Моя  тетка  Маргарита  Ивановна
училась с нею в гимназии...
   - А! Понимаю.
   С неожиданной стороны раздался голос Валентины Петровны, она  почему-то
оказалась в саду и стояла теперь внизу, возле террасы:
   - Не надо брать никаких бумаг.
   - Ну почему, собственно...
   - Повторяю, брать не надо.
   В  ее  голосе  звенела  нервность.  Борис  Георгиевич  сопел   трубкой,
обдумывая. Было похоже, что оба в молчании решают какую-то сложную задачу.
Антипов вдруг почуял: в воздухе этого дома и сада что-то переменилось. Так
меняется ветер, и внезапно среди теплого дня пахнет севером. Он  отчетливо
понял, что прежнего разговора не будет и что эти  люди  _хотят,  чтобы  он
ушел_. И тотчас он встал, попрощался, что-то путано объяснил насчет  того,
что опаздывает, и пошел поспешно к калитке, вовсе забыв  про  рекомендацию
для "Молодого колхозника". Борис Георгиевич молча провожал до  калитки  и,
открыв щеколду, сказал:
   - Передайте, что я не понимаю задачи с этими дневниками. Пусть  Татьяна
Робертовна позвонит и сама скажет, чего хочет.  Я  немножко  знаю  Татьяну
Робертовну и поэтому проявляю осмотрительность. Будьте здоровы!
   Он поклонился. Все было другое - и лицо,  и  взгляд.  Пройдя  несколько
шагов, Антипов вспомнил про рекомендацию, но возвращаться было невозможно.
Он затронул что-то недозволенное, и все разрушилось. "Черт меня  знает,  -
думал Антипов, - обязательно влипну в чужую историю. Это  какой-то  рок  -
влипать в чужие истории.  Ладно,  обойдусь".  Он  возвращался  на  станцию
прежней дорогой, мимо озера, и увидел беловолосую Гортензию на том  месте,
где они расстались;  рядом  на  песке  сидела  под  зонтиком  девочка  лет
четырех, тоже в  очках.  И  волосы  у  девочки  были  как  пакля.  Антипов
остановился возле них, колебался: купаться или  нет?  Было  как-то  не  до
того. Попусту потерял день. И кроме того, он страшно проголодался.  Однако
предвечерний зной томил так сильно, что он все же быстро разделся, побежал
по горячему песку и прыгнул в воду. Вода была прохладная, -  наверно,  тут
был ключ, - в воде плавали кусочки глины и отломившийся  от  берега  дерн.
Гортензия что-то кричала с берега, махала руками, но он не мог разобрать и
без очков ничего не видел - туманное,  облитое  солнцем,  телесного  цвета
пятно. Он стал медленно нырять, потом поплавал на спине,  лежал  недвижно,
раскинув в стороны руки и ноги, и думал: если бы научиться  не  влипать  в
чужие истории. Ведь он чуял, что с дневниками дело  неладно.  Недаром  она
колебалась. Что-то ее останавливало. А он по  дурацкому  простодушию  или,
лучше сказать, по дурацкой беспечности ничего  не  понял,  позволил  собой
манипулировать, вот и влип. Когда снова взглянул  на  берег,  увидел,  что
Гортензия все еще машет руками - туманное пятно верхним краем дрожало.  Он
подплыл ближе,  Гортензия  кричала:  "Дождь!  Дождь!  Уходите!"  Он  и  не
заметил, как надвинулась туча. Где-то поблизости  уже  гремело.  Гортензия
собирала вещи, схватила зачем-то его рубашку  и  брюки,  а  его  попросила
взять  на  руки  девочку.  Дождь  хлынул  внезапно  и   мощно.   Мальчишки
бесновались на середине реки, гикая, хохоча, но все, кто  был  на  берегу,
кинулись спасаться  под  навес  дощатого  павильончика  или  под  деревья,
которыми была обсажена дорога. Бежать без очков с девочкой на  руках  было
непросто. Девочка начала плакать, ее мама в купальнике с багровой спиной и
розовыми ногами неслась вперед, как физкультурница, и  смеялась.  Взбежали
по крыльцу на застекленную верандочку.  Гортензия  была  тоже  без  очков,
улыбалась бессмысленно, волосы облепили голову, она походила на мальчишку.
Гроза кипела. Все за окном стало белым, как в метель. С  треском  и  гулом
грохотал ливень,  молнии  раскалывали  округу.  Девочка  вдруг  запрыгала,
закричала, стала хлопать в ладоши, мать схватила ее и убежала  в  комнату.
Антипов сидел в трусах на чужой веранде, оглушенный шумом воды,  и  думал:
опять? Влезаю постепенно в историю? Он просидел так довольно долго,  гроза
неспешно удалялась, ливень стихал, и Гортензия вышла в байковом  халатике,
причесанная, в очках и вся розовая, пылающая, как видно, здорово  обгорела
сегодня; по-деловому спросила: "Кушать будем?" Он сказал: да. Поели котлет
с помидорами и огурцами, выпили  по  стаканчику  вишневой  наливки,  стало
хорошо, весело, пили  чай.  Гортензия  рассказывала  о  своей  жизни:  она
работала сестрой в железнодорожной поликлинике, девчонка на неделе в саду,
мужа нет, подрабатывает вязаньем, у нее тут много клиенток  среди  дачниц.
Все это сообщалось со смехом. Антипов чувствовал, что может позволить себе
с этой женщиной многое, но она ему как-то  не  нравилась.  Хотя  она  была
красивая, белокурая, со спортивной фигурой, такие женщины ему, в принципе,
нравились. Но в ней было что-то не  то.  Подъехал  мотоцикл,  затопали  по
крыльцу, вошли двое; один, белобрысый, широкий, с пологими плечами  и  без
шеи, как медведь, спросил: "Это что за какашка тут сидит? Возьми-ка  его!"
Второй взял Антипова за руку и  с  силой  дернул  из-за  стола.  Гортензия
закричала, белобрысый втолкнул ее в комнату, запер  дверь,  Антипов  успел
подумать: "Ну вот... - и  почувствовал  удар  под  ребра,  отчего  исчезло
дыхание, затмилось все, кроме догадки: - Это, наверно..." Еще был  удар  в
ухо, коленом в лицо, потащили, толкнули с  крыльца,  и  он  растянулся  на
мокрой земле. Белобрысый кричал: "Еще раз тебя застану, поедешь отсюда  на
катафалке!" Антипов не мог шевельнуться, из носа и губы текла кровь, но  в
сознании блеснула мысль: рассказ под названием "_Цепь_". Ведь  началось  с
того, что  он  предложил  женщине  понести  сумку.  Разумеется,  надо  все
усложнить, цепь событий должна быть длинной, может быть, в несколько  дней
и даже лет, герой  может  на  женщине  жениться...  Дыхание  возвращалось,
Антипов сел и огляделся - ничего подходящего вокруг не было. Он  выворотил
из земли замшелый кирпич и встал покачиваясь.  Ну,  например,  так:  герой
убивает кирпичом соперника, любовника этой  женщины,  белобрысую  сволочь.
Нет, не годится. Это на поверхности. Антипов отбросил кирпич. Ноги держали
плохо. Дверь веранды распахнулась, появился белобрысый и крикнул: "Земляк,
извини! Я думал, ты Николай. Поди сюда,  товарищ,  ударь  меня  в  ухо  по
справедливости".
   Белобрысый и его друг помогли Антипову подняться  в  дом,  посадили  за
стол, Гортензия поставила новую бутыль наливки. Белобрысого звали  Лавром,
он оказался братом Гортензии. Он ненавидел некоего Николая, с  которым  не
был знаком, но прослышал,  что  он  обижает  Гортензию.  "А  кто  сеструху
обидит, тому не жить. Я твоего Николая когда-никогда  покалечу".  У  Лавра
были  голубенькие,  глубоко  вбуравленные  медвежьи  глазки,  не   имевшие
выражения: ни злого, ни доброго, ни теплого, ни  холодного.  Работал  Лавр
шофером, в войну был разведчиком, приволок сорок восемь "языков".  Главная
страсть Лавра - защищать справедливость и наказывать нарушителей. "Вчера в
продуктовом в очереди один стал выражаться громко, я ему  раз  по-хорошему
сказал, два, он ни фига, тогда жду на улице, заталкиваю во  двор  и  давай
метелить: "Будешь знать, как выражаться в  общественном  месте!"  В  таком
духе Лавр рассказывал долго. Гортензия поглядывала  на  брата  с  каким-то
глубоким, давно задавленным ужасом. Она  не  смеялась  больше,  ничего  не
говорила, молча подавала, уносила, и Антипов ловил ее просительный взгляд.
О чем-то она его умоляла. "Тут тоже: иду озером,  гляжу,  трое  на  берегу
водочную посуду колотят. Что же вы, скоты,  делаете?  Люди  здесь  босиком
ходят, пацаны бегают, а вы посуду колотите. А ну, говорю, собирай осколки!
Чтоб все, говорю, до единого мне собрать. Они меня на смех, ну я  и  пошел
_метелить_. Уж очень злой  сделался.  Метелил-метелил,  публика  набежала,
стала их вырывать, одного  повредил,  двое  сбегли.  За  справедливость  я
глотку порву..." Вторую бутыль наливки  прикончили,  огурцы  с  помидорами
доели дочиста, и  Лавр  со  своим  другом  сели  на  мотоцикл,  затрещали,
исчезли.
   Ливень давно кончился.  Был  поздний  вечер,  звездное  небо.  Идти  на
станцию Антипов не мог. Гортензия заплакала и сказала: "Вот представь, все
детство была у него как рабыня. Одни росли, ни отца, ни матери, Ни  бабки,
ни деда. Страшно, а? - И вдруг перестала плакать, улыбнулась. - Нет, а все
же, когда чего-нибудь не хотела, чего он требовал, я стояла насмерть, и он
не мог ничего. Я не поддавалась". Антипов смотрел на  беловолосую  женщину
со смуглым, при электрическом свете мулатским цветом лица и думал: ее отец
был ботаником. Он рано умер. Он собирал гербарии. В доме сохранилось много
никому не нужных старых, ветхих гербариев. Это было опасно, и пленительно,
и пугало, и тянуло. Гортензия мучилась от ожога. Наверно, у нее  поднялась
температура. Она  попросила  помазать  обгоревшие  места  кислым  молоком,
разделась до пояса, легла на топчан, и он стал ладонью осторожно -  у  нее
все горело,  каждое  прикосновение  приносило  боль  -  обмазывать  кислым
молоком ее плечи, спину,  поясницу,  все  длинное,  пылавшее  жаром  тело.
Кончилось тем, что не спали всю ночь. Любовь пахла кислым молоком. Заснули
на рассвете, а в семь надо было везти девочку в детский сад электричкой, и
они вместе пошли на станцию ясным холодноватым утром.


   В конце  августа  Антипов  приехал  на  жаркую,  мглистую  от  зноя,  с
жемчужными гребешками гор  Кубань,  ездил  по  станицам,  сидел  в  дымных
зальцах на колхозных собраниях, мотался в степи на линейках,  исписал  две
записные книжки именами,  цифрами,  названиями,  диковинными  просьбами  в
заявлениях на листочках из школьных тетрадок, речами на собраниях, руганью
на  баз