. - Все запуталось, вы правы.
   Мы  просидели  в  подвале  ресторана  до   десяти   вечера.   Жена   не
возвращалась. Мы слышали стрельбу. Пришел официант и сказал,  что  на  виа
Горициа  облава,  нашли  тайный  склад  оружия,  по-видимому  неофашистов,
кого-то арестовали,  весь  район  вдоль  Номентаны  оцеплен  и  никого  не
пускают. В ресторане кроме нас двоих не было за столами никого.  Официанты
и повар сидели перед телевизором и смотрели велосипедную  гонку.  Я  начал
волноваться. Мой гость не спешил. Он съел две порции спагетти по-болонски,
потом мы ели дыню, пили чай и курили. Чем дольше мы сидели, тем больше его
лицо приобретало старое выражение - печального палача. Он спросил:
   - Вам не надоело?
   - Что?
   - Все время писать. Еще надеетесь поразить мир?  Думаете,  мир  крякнет
однажды, прочитав ваш опус? Извините мою  злость.  Я  зол,  потому  что  я
прощаюсь. Ну да, и с Европой тоже. Почему я и говорю: надо идти в  Колизей
ночью. Потому что ни вам, ни мне сделать это больше  никогда  не  удастся.
Впрочем, я говорю о себе...
   Он закрыл лицо ладонями и так сидел.  Я  поднялся,  вышел  на  улицу  и
постоял немного  возле  дверей  отеля.  Два  карабинера  прохаживались  по
тротуару,  и  электрический  свет  из  окна  нашей  рецепции  освещал   их
напряженно застывшие, с деревенским румянцем детские лица.  В  том  месте,
где наша улочка выходила на Номентану, сгустилась кучка  людей,  с  визгом
тормозов остановилась машина. Тротуар был  перерыт,  кто-то  прыгал  через
разрытое. Карабинеры повернулись и затрусили туда. Мне показалось,  кричит
жена: "Пустите!" Я побежал, увидел, как  люди  в  штатском  заталкивали  в
машину женщину, она  сопротивлялась.  Кричала  другая  женщина  из  толпы.
Номентана была плохо освещена, я протолкался ближе, чтобы  удостовериться,
что жены тут нет. Когда вернулся в ресторан, гость все еще  сидел,  закрыв
руками лицо.
   На другой день мы с женой ехали из Рима в Милан.  Поезд  остановился  в
туннеле. Временами гас свет. Когда он вновь загорался, я  делал  вид,  что
читаю журнал. Тяжелый запах гари стал проникать в вагон. Мы закрыли  окна.
Мы были в купе вдвоем. У жены сделалось мятое, серое от страха  лицо.  Она
шептала:
   -  Я  говорила:  сразу  начнутся  неприятности.  Не  надо  было  с  ним
встречаться.
   Я сказал:
   - Самые большие неприятности у него.
   Потом я сказал:
   - Теперь я все про тебя знаю. Он был знаком с твоим бывшим мужем.
   Она смотрела на  меня  пристально  и  с  недоумением,  точно  старалась
догадаться, действительно ли я все про нее знаю. Я  обнял  ее.  Далеко  на
севере был наш дом, сейчас  там  стояли  морозы,  заметало  дороги,  утром
приходилось вызывать бульдозер, и белым паром сквозь  кровлю  выходило  из
дома тепло.



        "НЕДОЛГОЕ ПРЕБЫВАНИЕ В КАМЕРЕ ПЫТОК"

   Ранней весной 1964 года, когда я еще болел неизжитой любовью к  спорту,
вел таблицы чемпионатов, знал на  память  лучших  игроков  "Флорентины"  и
"Манчестер Юнайтед", когда мне казалось, что о спорте можно писать так  же
всерьез, как, скажем, о гробнице Лоренцо  Медичи  во  Флоренции,  когда  я
только что выпустил легендарный фильм о хоккее  и  не  испытывал  никакого
стыда, я приехал с группой спортивных журналистов в Тироль, жил  в  горной
деревне неподалеку от Инсбрука и по утрам ездил автобусом на соревнования.
В Инсбруке происходила Олимпиада. Кто там выигрывал, кто проигрывал, я  не
помню. Вся эта ерунда  забылась.  Не  помню  ни  одной  фамилии  тогдашних
спортсменов, но вот что помню:  ослепительный  снег  на  склонах,  режущую
голубизну, свежесть воздуха, запах кофе, хозяина, который  прищуривался  и
сухими губами выдавливал: "Morgen". Бывало лень ехать в город, я оставался
в отеле и смотрел соревнования по телевизору.  В  пустом  холле  на  столе
лежали толстые в якобы старинных, кожаных переплетах  книги:  Gastebucher.
То, что у нас называется книги отзывов. От нечего делать  я  листал  их  и
наслаждался немецким простодушием. Книги велись с двадцать девятого  года,
когда возникла гостиница в деревне Штубенталь. Все  надписи  были  похожи:
благодарность  хозяину,  хвала  горам,  снегу,  вину,  девушкам,   подбору
пластинок для  музыкального  автомата.  Я  дошел  до  аншлюса:  ничего  не
изменилось, те же восторги по поводу снега, воздуха, девушек. Вот и война:
судя по надписям, здесь отдыхали раненые немецкие офицеры,  но  и  от  них
нельзя  было  ничего  узнать,  кроме   восхищения   природой,   девушками,
итальянским   вином,    испанскими    апельсинами.    Однажды    мелькнула
патриотическая  надпись:  "Alles  wagen,  England  schlagen!",   то   есть
"Решиться на все, побить Англию".  Маленькими  буквами  карандашом  кто-то
приписал сверху: "England hat ihnen stark geschlagen!", то есть "Но Англия
побила вас крепко". И еще более позднее зеленым фломастером: "O, sie  gute
arme Idioten!" Но неизвестно к кому это относилось: к побитым немцам или к
тем, кто радовался победе. И это было  все,  что  касалось  войны.  Дальше
продолжалось то же самое: лыжи, солнце, счастье, Erbbmiss. Хозяину мы были
не по душе. Ему заплатили деньги, он нас терпел. В разговоры  не  вступал.
Единственное,  что  мы  слышали  от  него,  было  сквозь  стиснутые   зубы
"Morgen!".
   Но все равно мне нравились снежные горы, долина, громадный  мост  через
пропасть, запах  кофе  по  утрам,  нравилось  то,  чем  я  так  безумно  и
бессмысленно увлекался, чем были полны газеты, о чем я писал ночами,  а  в
полдень кричал по телефону в  Москву,  и  лишь  одно  портило  настроение:
присутствие в нашей группе Н.  Он  вынырнул  из  моего  давнего  прошлого.
Разумеется, я знал, что он  существует,  и  натыкался  на  его  фамилию  в
газетах, я встречал его изредка то здесь, то там, мы оба делали  вид,  что
мало знакомы или же, если сталкивались нос к носу, едва кивали и проходили
мимо, хотя когда-то были дружны, нам нравилась одна девушка, но она ни при
чем,  девушка  была  совершенно  непричастна  ко  всей  истории,   которая
случилась четырнадцать лет назад, но дело вот в чем: все годы мы жили,  не
касаясь друг друга. Он работал на радио, я сидел дома. Мне казалось, я его
исчерпал навсегда. И вдруг он возник в Инсбруке. От спорта Н.  всегда  был
далек. Какого дьявола он оказался в нашей стае?  В  первую  минуту,  когда
увиделись в Москве на сборе группы, я  заметил,  как  в  его  лице  что-то
дрогнуло, как подавленный мгновенно импульс обрадоваться или, может  быть,
дружелюбно кивнуть, но в моем лице этой слабости он прочитать не  смог.  Я
встретил его холодным взором и  чуть  заметным  наклоном  головы,  что  не
означало ничего, кроме ледяной памяти. Такой род отношений, я  полагал,  у
нас установится дальше, и двенадцать дней я  как-нибудь  дотерплю.  Когда,
бывало, мои друзья уезжали в город без меня, а я  оставался  в  гостинице,
это происходило отчасти и оттого, что  не  хотелось  видеть  румянощекого,
подвысохшего, стариковатого Н. Когда-то, я помню, он  ходил  в  кителе,  в
сапогах, курил самодельную трубку и выглядел сановитым юношей,  степенным,
глубоко на чем-то сосредоточенным. Потом я узнал  на  чем.  Но  тогда  мне
казалось, что в его неспешности, тихом невнятном голосе, сумрачном взгляде
таится значительность. Я зачитывался тогда Блоком, и мне казалось,  это  о
нем:  "Простим  угрюмство,  ведь  не  это   сокрытый   движитель   его..."
Дальнейшее, правда, не подходило: "Он весь дитя любви  и  света,  он  весь
свободы торжество". Движитель Н. имел отношение к  иному:  только  к  нему
самому, к Н. Но когда приехали в Тироль, поселились в гостинице,  началось
странное: он стал вести  себя  так,  будто  ничего  никогда  не  было!  Он
здоровался по утрам радостными улыбками издалека,  приветственно  поднимал
руку  и  усердно  кивал,  причем  в  кивках  было  не   только   старинное
приятельство, но и  душевная  почтительность,  какая  высказывается  людям
искренне уважаемым. Я старался  не  обращать  внимания.  Потом  это  стало
раздражать. Однажды столкнулись в ложе прессы, на стадионе, лицом к  лицу,
и он на ходу взял мою руку повыше локтя, довольно фамильярно,  сжал  ее  и
сказал:  "Здорово!"  Я  отдернул  руку,  пробормотав:  "Что   такое?"   Но
бормотание прозвучало скорее испуганно, чем враждебно. Он подмигнул мне  и
пошел, ничего не сказав. В другой раз,  в  присутствии  двух  журналистов,
итальянца и немца, он завел со  мной  разговор  о  хоккее,  предварительно
представив меня как знатока, автора отличного фильма "Хоккеисты" -  так  и
сказал "отличного", и его голос прозвучал честно и просто,  без  малейшего
оттенка зависти или иронии, - и мне волей-неволей пришлось откликнуться  и
с ним беседовать. Но я скомкал разговор и ушел. Потом немец меня  нашел  и
просил дать интервью о ходе турнира, заметив: "Господин Н. читает все ваши
материалы с восторгом. Он сказал, что они поистине "Spitze!". Я  не  знал,
как к этому относиться. Я не понимал его, не понимал себя. Неужели,  думал
я, человек напрочь забыл, _как он себя вел четырнадцать лет назад?_ Но это
невозможно. Так не бывает. Он не забыл, вероятно, но  относится  к  своему
прошлому  хладнокровно,  как   к   чему-то   естественному,   пустяковому,
достойному забвения. Если бы он держался иначе: не здоровался, смотрел  бы
волком, проходил мимо не глядя, с  надменным  лицом,  -  меня  бы  это  не
задевало. Я бы принял, как должное. Человек, который сделал  кому-то  зло,
всегда смотрит на свою жертву волком или проходит мимо с надменным  лицом.
Это в порядке вещей. Но тут делали вид, будто _никакого зла не было_!
   И чем больше я думал, тем сильней закипал гневом и только ждал  случая,
чтобы излить гнев  на  Н.  Затеялась  какая-то  суета  вокруг  присуждения
награды  "золотое  перо"  фирмы  "Ролекс"  лучшему  журналисту  от  каждой
национальной группы, и  Н.  назвал  мою  фамилию.  Это  был  вздор,  я  не
профессиональный  журналист  и  "золотого  пера"  не  заслужил.  Выдвинули
кого-то другого, Н. стал меня отстаивать; было до того невыносимо,  что  я
вышел из зала. Наше летучее собрание происходило в ресторане.  Я  был  вне
себя от ярости. Я ждал его в холле. Как только он появился,  я  подошел  к
нему и сказал: "Какого черта ты ко мне липнешь? Ведь я  тебя  не  трогаю!"
Вероятно, у меня было очень злобное выражение лица, потому что секунду  он
молчал, глядя на меня изумленно, а  затем  растерянно  пожал  плечами:  "Я
липну? Да ты рехнулся! Ты с ума сошел, братец". "Я тебя  прошу:  перестань
меня провоцировать". "Ты болен, - сказал он. - Тебе надо лечиться".
   Была звездная ночь. Я ходил по  асфальтовой  дороге  перед  гостиницей,
дышал знойким воздухом горной ночной  долины,  вымершей  и  беззвучной,  и
думал: действительно  ли  я  болен?  Изредка  меня  окатывали  светом  фар
мчащиеся машины. Я дошел до поворота на мост и смотрел в  створ  чернеющих
склонов, где далеко в глубине, куда  уносилась  невидимая  сейчас  дорога,
горстью слабых огней светился Инсбрук: он тлел  внизу,  как  незатоптанный
маленький лесной костер. Я болен, думал я, как всякий, у кого  не  отшибло
память. Я слишком хорошо помню: майский вечер накануне собрания, он пришел
без звонка, якобы за тем,  чтобы  передать  книги,  потому  что  уезжал  в
Бердянск.  Он  каждое  лето  уезжал  в  Бердянск  к  родственникам.  Но  я
чувствовал, что его приход вызван другим. В первую же минуту его  действия
были неестественны: он не положил книги на стол, не сказал "Спасибо",  или
"Возвращаю", или "Вот твои книги", а издалека молча кинул их на кровать. В
этом жесте были нервность, бесцеремонность и решимость.  Он  отшвырнул  от
себя не книги, а что-то затруднявшее жизнь. Как только мы остались вдвоем,
он сказал, прыснув смешком:  "Хочешь  анекдот?  Завтра  я  буду  выступать
против тебя!" "Против чего?" - спросил я глупо, ни черта не поняв. "Против
тебя. Тебя, тебя!" - он улыбался и тыкал в меня пальцем.  Мне  показалось,
что он пьян. Что-то подобное, предполагал я,  может  случиться,  но  зачем
приходить  и  предупреждать?   Я   сказал,   что   подлянку   делают   без
предупреждения. Он  что-то  бормотал  об  осознанной  необходимости.  А  я
бормотал, что теперь будет неинтересно идти на собрание. Мы оба  бормотали
бессмысленное. Вдруг я закричал: "Зачем ты сюда пришел?"  Он  сказал,  что
пришел не по своей воле. Так велела сделать Надя. Она потребовала - или не
будешь выступать вовсе, или пойдешь к нему и честно предупредишь.  "Ты  же
знаешь, какая она. Прямо устроила мне истерику". Я про  Надю  забыл.  Надя
была  девушкой,  которая  нравилась  раньше  нам   обоим.   Она   пережила
ленинградскую блокаду, была бледная, хрупкая, анемичная, с  белопшеничными
косами, задумчивым взглядом, тихой речью, писала  стихи  и  мне,  любителю
Блока, сама представлялась блоковской незнакомкой. Все ее родные погибли в
блокаду. Надя жила в общежитии. Было время, когда я страстно о ней мечтал.
Летом сорок седьмого, когда мы перешли на третий курс, мы втроем - Надя, я
и Н. - поехали на практику в Армению писать очерки о  Севанской  ГЭС.  Это
была командировка по линии комсомола. Мы поехали в июле. Сначала все  было
весело, остро, зазывно, окутано дурманом неизвестности  и  любви:  девушка
была рядом, и за нее следовало бороться. Мы дурачились, пели песни, ночами
не спали, бесконечно  читали  стихи.  Добирались  до  Еревана  с  четырьмя
пересадками. В Сочи впервые в жизни искупались в море. Я помню, как  мы  с
Н. отплыли далеко, Надя осталась у берега, и Н.  спросил:  "Будем  бросать
жребий на Надю?" Меня это ошеломило, я чуть не захлебнулся соленой водой и
выпалил: "Нет!" Он сказал: "Ну смотри. Тогда пеняй на  себя".  Эта  угроза
показалась мне нелепой. Я потому и  выпалил  "нет",  что  в  глубине  души
считал, что если выбирать между нами, Надя  выберет  меня.  Я  тоже  писал
стихи. А Н. сочинял очерки для Совинформбюро. Наше путешествие становилось
все утомительней. От Сочи до Самтредиа ехали местным поездом в  духоте,  в
давке, вокруг кричали на чужом языке, какие-то люди посягали на Надю, мы с
Н. ее защищали, и дело едва не дошло до  драки.  От  тесноты  и  жары  все
разделись до маек. Мы посадили  Надю  в  угол  и  загородили  ее  спинами.
Самтредиа показался нам землей обетованной  -  тут  было  тихо,  спокойно,
продавали груши и кукурузные лепешки. Но потом мы Самтредиа возненавидели:
мы не могли оттуда уехать. Как только открывалась билетная  касса,  к  ней
устремлялась кричащая толпа, и пока мы, помогая себе  локтями,  добирались
до цели, кассирша говорила: "_Билэтов нэт!_", и окошко  захлопывалось.  Мы
пошли к дежурному коменданту. Он нас унижал. Н. ввязался с ним в распрю  и
угрожал написать про него в  газету,  размахивая  нашими  командировочными
мандатами, солидными на вид, но ничтожными по сути,  подписанными  завучем
института. "Ваши бумажки для меня _нол_!" - говорил комендант и, не читая,
сметывал их на пол.  Затем  он  сказал:  "Живыми  вы  отсюда  не  уедете!"
Ночевать нам пришлось в Самтредиа. На вокзале ночевать боялись:  это  было
владение коменданта, там он мог нас преследовать. Н.  предложил  спать  на
площади у подножия памятника Ленину, который всю ночь был освещен.  "Здесь
нас тронуть не посмеют", - говорил Н. Мы боялись, что  нападут  и  похитят
Надю. Н. все время тихо напевал: "Вихри враждебные веют  над  нами..."  Он
стал меня раздражать. Надя спокойно улеглась на моем плаще,  укрылась  его
фуфайкой и заснула, а мы ее сторожили и всю ночь ворчали и спорили. Помню,
ругались из-за Ахматовой. На нас никто не напал. На другой день  к  вечеру
сели  в  поезд  и  поехали  в  Тбилиси.  Тут  наши   споры   ожесточились:
катастрофически таяли деньги, надвигалась жара, и я считал, что  надо,  не
задерживаясь, ехать дальше, а он вздумал  остаться  на  несколько  дней  в
Тбилиси. У него там был фронтовой друг. Я решительно  возражал.  Вдруг  он
сказал, что если я так упорствую, я могу ехать вперед, а они догонят  меня
на Севане. Что-то во мне всколыхнулось и рухнуло.  Как  будто  был  прорыт
ход,  заложена  мина  и  вот  она  взорвалась.  Я  спросил  у  Нади:   "Ты
действительно хочешь остаться с ним в Тбилиси?" "Мне все равно, -  сказала
она. - Я никуда не спешу". Она отличалась  необыкновенной  честностью.  Но
почему-то ее честность взрывалась, как бомба, и наносила  людям  контузии.
Фронтовой  друг  не  отыскался,  мы  поехали  дальше  вместе.  В   Ереване
свирепствовала сорокаградусная жара - надо было додуматься ехать в Армению
в июле! Жара превратила нас в полутрупы: мы валялись без  сил  в  комнате,
которую предложила одна старуха на вокзале. На третьи сутки Н. посоветовал
мне подыскать комнату. "Где-нибудь поблизости, - сказал он. - Недалеко  от
нас". И я ушел от них тем же вечером. Так вдруг  все  кончилось.  То  было
первое разочарование: в дружбе, в женщинах и, главное, в себе. Быть  таким
самоуверенным и слепым! Но я страдал недолго. Мне был двадцать  один  год.
Потом отношения с Н. восстановились, хотя прежней дружбы быть не могло. Мы
сделались далеки, но не враждебны друг другу. Вполглаза  я  наблюдал:  они
были с Надей, потом расстались, к концу  института  соединились  опять  и,
кажется, прочно. Но меня это не трогало.  Я  был  занят  другим.  Я  писал
книгу. Другие женщины с белопшеничными косами возникали и пропадали. Вдруг
я женился. Летела в молодом нетерпении жизнь. Моя  слабая  книга  получила
известность, глаза мои застилал туман, и тут на меня обрушилась  гора.  За
четыре года Н. ни разу не приходил ко мне и  вдруг  пришел.  Меня  это  не
испугало: он был только частицей горы. Но вот что загадочно и чего не могу
понять: зачем было приходить и  предупреждать?  Впрочем,  не  могу  понять
теперь, а тогда - поразительное дело, но тогда, услышав  о  том,  что  ему
велела прийти Надя, я почему-то _понял и  согласился_.  Дело  в  том,  что
грозило  исключение.  Я  окончил  институт,  но  продолжал  находиться   в
комсомольской  организации  института.  Слабая  книга  внезапно   получила
премию. Поэтому было сладко меня исключать. И  было  за  что:  я  скрыл  в
анкете, что отец враг народа, во что никогда не верил. То, что Н. говорил,
придя ко мне ночью, было бредом.  И  то,  чего  требовала  от  него  Надя,
намекая на честность и  открытое  забрало,  тоже  было  бредом.  Все  было
бредом: май, премия, исключение, аплодисменты, озлобление. И  была,  может
быть, бредовая просьба отпущения грехов. Им хотелось,  чтоб  я  им  сказал
"Валяйте!", и, пожалуй, они услышали  "Валяйте!",  ибо  я,  как  в  бреду,
бормотал невнятицу,  зевал  и  пожимал  руку  на  прощание.  Бывают  такие
сновидения: все нелепое, что происходит во время сна,  кажется  невероятно
логичным и само собой разумеющимся, но, когда проснешься, не можешь,  хоть
убей,  догадаться:  почему  же  абракадабра  представлялась   тебе   такой
понятной? Ну вот, а все выступавшие говорили лишь об  анкете,  нужно  было
что-то добавочное, нужна была конкретность, которая подтверждала бы, что я
_гнилой внутри_, что случай с анкетой только проявление общей  _гнилости_,
как лихорадка на губе  проявление  слома  всего  организма  простудой.  Н.
выступал затруднительно и как бы с болью. Ему было тяжело. Ведь он был  со
мной дружен. Он еле  вязал  слова.  Он  говорил,  что  у  него  мучительно
двойственное отношение ко  мне:  с  одной  стороны,  то,  но  с  другой  -
безусловно это. В таких вещах важны  подробности:  вот,  например,  что  я
говорил когда-то об Ахматовой. Это было  давно,  но  тем  хуже  для  меня.
Значит, уже тогда я недопонимал. Однажды я хвалил такого-то. В другой  раз
возмущался тем-то. Был случай, я издевался над ним, когда  он  хотел  петь
революционные песни. Но, однако,  я  человек  не  потерянный!  Поэтому  он
против исключения, за строгий выговор с  предупреждением.  Собрание  после
долгих  споров  так  и  решило.  Но  райком  исключил,  для  чего   мелкие
свидетельства Н. пригодились. Потом горком восстановил со