перь ведь этого нет, значит, надо перестраиваться,  -  верно?  -
надо находить толковых людей, а они есть, надо дать им  настоящую  работу.
Каждого на свое место - вот что нам нужно!
   - Это безусловная истина, не требующая доказательств, Караш Николаевич,
- кивая и улыбаясь, говорит Нияздурдыев. - В этом, конечно, вся соль...
   Я выхожу на улицу, несколько сбившись с толку. Ясно одно: в  Управлении
водными  ресурсами,  так  же  как  в  редакции,  как  повсюду,   действуют
противоборствующие силы,  кипят  глубинные  водовороты.  В  Атамурадове  я
чувствую какую-то страсть и тревогу, а его заместитель  чересчур  спокоен.
Он как будто знает нечто важное, что дает спокойствие. Но, может быть, все
наоборот: Атамурадов, может  быть,  по-настоящему  и  глубоко  спокоен,  а
Нияздурдыева терзает безумная тревога, но он скрывает ее. Но то,  что  они
антиподы, этого не скроешь. Как это любопытно,  как  наглядно!  Водораздел
пролег между всеми, сквозь все сердца.
   Внезапно я останавливаюсь посреди улицы. Какой я идиот! Ермасов  послал
меня к Смирнову, я обязан был ехать к нему, а не выслушивать замначальника
управления. Пускай Ермасов, чинуша и барин, не подождал меня  пять  минут,
но я догадываюсь, чувствую сердцем - я с  ним.  К  Смирнову,  к  Смирнову!
Останавливаю такси и мчусь к "Центральной".
   ...Ключ  от  сорок  четвертого  номера  у   портье.   Товарищ   Смирнов
рассчитался и уехал двадцать минут назад.
   Когда мы устраивали в газету Дениса - месяца полтора назад,  -  у  меня
произошло первое столкновение с Лузгиным,  заместителем  главного.  Бывают
люди, с которыми непостижимо быстро, с первой же  минуты,  устанавливаются
отношения взаимного холода. Сначала недосуг разобраться,  в  чем  дело,  а
потом эти отношения вырастают в  привычку  и  диктуют  поступки.  Причины,
конечно, есть, и глубокие, но их понимаешь позже. Вот так получилось у нас
с Лузгиным. Я сразу не понравился ему, а он мне. Не люблю  раздражительных
лысых мужчин,  страдающих  пулеметностью  речи.  В  газете  были  неплохие
ребята, с которыми я  быстро  сошелся:  Критский,  Жорка  Туманян,  Тамара
Гжельская и другие. Дружил я с Борисом Литовко  и  с  Сашкой,  конечно.  Я
вообще легко схожусь с людьми. У меня и с редактором наладились не то  что
дружественные, но вполне корректные отношения, а вот с Лузгиным  ни  черта
не клеилось. Мы как бы чуяли враждебный запах друг друга. Он  был  дельный
администратор, но совершенно ничтожен как газетчик. Когда  Лузгин  изредка
брался писать передовые, Витька Критский всегда его редактировал.
   Оказывается,   у   Лузгина   была   своя   кандидатура   на   должность
фотокорреспондента, но Диомидов тянул дело с оформлением - он не  очень-то
хотел  брать  этого  человека  -  и  тут  подвернулся  Борис   Литовко   с
предложением насчет Дениса, и Диомидов согласился неожиданно быстро. Саша,
который боялся замолвить за Дениса слово, не скрывал изумления:
   - Никогда б не поверил, что шеф возьмет его! С его-то осторожностью...
   Лузгин узнал про Дениса все и тихо вредил. Он  нашептывал  Диомидову  и
секретарю партбюро про денисовский плен, про то, что Денис пьет,  морально
неустойчив, темная лошадка как фотограф.
   Однажды я спросил у Лузгина:
   - Артем Иванович, зачем вы вредите Кузнецову? Его и так дубасила жизнь,
он все потерял - дом, семью...
   - Что такое? - Лузгин заморгал своими  маленькими  черными  глазками  в
толстых веках, красных от конъюнктивита. - Зато не  потерял  самую  жизнь!
Как другие, как другие, понимаете?
   - Что ж, он виноват в том, что остался жив?
   - Вы были на войне?
   - А что?
   - Тогда молчите! Ваше милосердие ни хрена не  стоит.  Таких,  как  этот
Кузнецов, мы расстреливали без суда, - ясно вам, ясно?
   - Я был на войне.
   - Это не меняет дела. - Он посмотрел, прищурясь. -  В  общем,  мой  вам
совет: не будьте таким активным в этих делах, не нужно, тем более вы...
   Я не стал спрашивать, что значит "тем более вы", но примерно догадался.
   Лузгинские разговоры подействовали: Диомидов заколебался  и  начал,  по
обыкновению, "тянуть резину". Денису говорили, что  не  могут  его  взять,
потому что он не прописан, а для  прописки  нужна  была  справка  с  места
работы, но наконец его прописали с помощью Витьки  Критского,  у  которого
был знакомый в гормилиции. Диомидов вел себя странно: ничего не обещал, но
и не отказывал окончательно. Вообще Диомидов -  туманный  тип.  Иногда  он
представляется мне совершенно закаменевшим  чиновником,  а  иногда  в  нем
проблескивает что-то живое, какие-то искры юмора, и тогда я думаю, что  он
совсем не тот человек, за кого себя выдает.
   Для Дениса и  для  всех  нас,  кто  хотел  ему  помочь,  наступили  дни
безнадежности. Казалось, у него не  было  другого  выхода,  кроме  одного:
завербоваться в экспедицию простым рабочим или  коллектором  и  уехать  на
полгода в пески. Эту возможность мы могли  ему  предоставить  через  наших
приятелей-геологов. Но Денис не хотел уезжать  в  пески.  Ему  нужны  были
постоянная работа и постоянный дом. Он  набродяжничался  вволю,  до  конца
жизни. А потом вдруг, неизвестно почему, дела у  Дениса  поправились:  его
вызвал Диомидов и предложил место на полставки. На другую половину  ставки
приняли того парня, за которого хлопотал Лузгин. Лузгин перестал  со  мной
здороваться.
   Денис работал неплохо, у него был великолепный "ролльфлекс"  с  набором
объективов - единственная ценная вещь, которую он привез  с  Запада,  -  и
некоторый опыт газетного репортажа. За годы скитаний он перепробовал много
профессий, одно время был репортером  в  какой-то  спортивной  французской
газете; особенно здорово он снимал велосипед и  футбол.  В  нашей  газете,
конечно, эти таланты не находили настоящего  применения,  но  и  в  других
жанрах  Денис  работал  вполне  профессионально,  намного  сильнее  своего
соперника Мирзоева и всех внештатных добровольцев,  мальчиков,  студентов,
учителей физкультуры и почтовых служащих, мечтавших переменить  профессию,
которые   приносили   в   редакцию   большие   желтые   пакеты,    набитые
посредственными  фотографиями  на  самой  лучшей  бумаге,  и  готовы  были
приплатить, лишь бы увидеть свое  клише  в  полосе.  Денис  обладал  одним
талантом, который отсутствовал  у  большинства  добровольцев,  -  талантом
вкуса. Поэтому его работы  значительно  более  приближались  к  настоящему
искусству, чем работы всех его конкурентов и даже  чем  многие  тассовские
снимки, поступавшие из столицы.
   Но у Дениса был недостаток, хорошо мне известный: он был разболтан, как
старый штатив с ненадежными винтами.
   Каждый день я боялся, что он сцепится с Лузгиным или с кем-нибудь  еще,
кто мог позволить себе намек или насмешку по его адресу: ведь  в  редакции
непрерывно острят и подтрунивают друг над другом. Каждый  день  я  боялся,
что он придет на работу пьяный,  и  он  действительно  приходил  раза  три
навеселе, но это было  почти  незаметно.  Пока  все  шло  благополучно.  В
редакции  к  Денису  относились  настороженно,   с   несколько   боязливым
интересом: все знали его прошлое и его настоящее, и это было занимательно,
но  все  почему-то  считали  долгом  сдерживать  свое  любопытство.   Саша
относился к Денису сдержанней всех.
   В редакции у Дениса было пока что два товарища -  я  и  Борис  Литовко,
причем эта последняя дружба, старая и прочная, была для Дениса еще и очень
полезной, потому  что  Борис,  как  секретарь  редакции,  мог  давать  ему
интересные задания  и  чаще  ставить  в  полосу.  В  общем,  жизнь  Дениса
Кузнецова как будто начинала налаживаться. И однако...  Что  это  была  за
жизнь? Ему было худо. Я видел. Он приехал в этот город не для того,  чтобы
поступить фотокором в газету, а для того, чтобы  найти  здесь  потерянное:
дом, сына, женщину, которую он когда-то любил. И не нашел ничего.
   Все было на месте, и даже дом, как ни удивительно,  уцелел  -  один  из
немногих домов в городе, но теперь все это было чужое. Во всем этом умерло
то, что было когда-то частью его, Дениса  Кузнецова,  и  место  того,  что
умерло, заполнило чужое, беспощадное. И нельзя было  ничего  требовать,  -
что потребуешь у времени?
   Сын по-прежнему думал, что его отца зовут Михаил Иванович. А у  женщины
была одна забота: как бы от вторжения "тогда" не нарушилось ее "теперь".
   - Ну и что же? Вы нашли его?
   Я рассказываю. Нет, не нашел. Он уехал в Мары. Да, я опоздал  буквально
на пятнадцать - двадцать минут. Да,  я  прошляпил  это  дело.  Безусловно.
Бывают такие дни, как будто заколдованные: не везет с утра. Нет, я  ни  на
кого  не  сваливаю.  Совершенно  верно,  тут  дело  не  в  везении,  а   в
организации. Ну да. И в чувстве ответственности, конечно.  Нет,  я  просто
говорю: бывают такие дни...
   Лузгин трет пальцами веки. Трет так  сильно,  что  в  глазницах  что-то
трещит.
   - Что же делать? Придется вам разговаривать с Игорем Николаевичем.  Эти
сведения из управления мы могли взять в любой день...
   Мы идем к редактору. Я рассказываю все  сначала,  добавляю  только,  со
слов Нияздурдыева, что Ермасов сердит на газету и вовсе не горел  желанием
давать нам интервью.
   -  Вот  что,  -  говорит  редактор,  -  вы  провалили  это  дело  и  не
оправдывайтесь. Думайте,  как  выручать  газету.  Знаете  что?  Дадим  вам
командировку на трое суток в Мары. День туда,  день  оттуда  и  день  там.
Находите Смирнова, кого хотите, но чтоб во вторник была статья  о  канале:
как готовятся к заполнению озер. Если проворонили здесь, езжайте на место,
завтра же.
   - А что ж? - говорю я. - И поеду.
   - Вот и поезжайте.
   Лузгин разочарован: он надеялся, что я пострадаю как-то более крупно. А
я вовсе не пострадал. Наоборот, я доволен: наконец-то поеду на трассу. Мне
тут же выписывают командировку, я получаю  деньги  на  билет,  суточные  и
ухожу домой. Поезд завтра утром.
   Вечером, около шести, должна позвонить Катя, поэтому я не иду  ужинать,
а лежу на кровати в своем номере и  читаю  журнал  "Техника  -  молодежи".
Интереснейшая статья о кибернетике, но я никак не  могу  вникнуть,  потому
что Катя не звонит. До половины седьмого  Катя  все  еще  не  звонит.  Без
четверти восемь звонит режиссер Хмыров и спрашивает,  пойду  ли  я  сейчас
ужинать в ресторан. Я говорю, что пойду позже.
   В открытое окно  влетают  обрывки  музыки  духового  оркестра,  который
играет в парке. Каждый вечер играет одно и  то  же:  "Караван",  "Арабское
танго" и еще две или  три  вещи.  Иногда  проезжает  автобус  и  заглушает
музыку. Иногда музыка затихает сама - оркестранты отдыхают,  а  танцоры  в
это время стоят друг против друга на цементном полу, томясь в ожидании.  В
тот вечер, когда мы с Катей в первый раз пришли в парк, было очень  душно.
Мы не достали билетов на концерт  и  весь  вечер  танцевали.  Было  тесно,
жарко, мы обливались потом и все-таки танцевали почти без отдыха.  Иногда,
когда я вспоминал  про  футболиста  с  перебитой  ногой,  мне  становилось
неловко и даже немного стыдно, но потом я забывал о нем, потому что видел,
что Катя тоже забывает. В сущности, я  не  делал  ничего  дурного,  только
развлекал ее в этот тяжелый  вечер,  и  она  была  мне  благодарна.  Когда
оркестранты ушли и публика стала расходиться, мы пошли в  глубь  сада,  за
баскетбольные площадки и за ресторан, в самый дальний  конец,  и  отыскали
одну скамейку в темной чаще, вдали от фонарей. Кате некуда было спешить  и
мне тоже. И мы сидели там до поздней ночи, она рассказывала о своей жизни,
довольно грустной и  чем-то  напоминавшей  мою:  тоже  безотцовщина.  Катя
приехала сюда год назад вместе с матерью. Отец их давно оставил, он  живет
в Ленинграде, а они жили в Минске. Катина  мать  тяжело  больна:  какое-то
сложное заболевание почек, лечить которое можно  только  здесь,  в  жарком
климате. Вот уже несколько месяцев  Катина  мать  находилась  в  санатории
Байрам-Али, а Катя жила в Ашхабаде,  снимала  вдвоем  с  подругой  комнату
недалеко от Русского базара. Она  осталась  в  Ашхабаде  для  того,  чтобы
поступить в университет, но провалилась  на  экзаменах.  Одно  время  Катя
работала  воспитательницей  в  детском  саду,  была  почтальоном,  училась
стенографии, а сейчас хочет поступить в Русский драматический  театр:  там
открылась подготовительная студия, и есть возможность туда устроиться. Все
это звучало как-то  жалко  и  наивно.  Непонятно  было  только,  на  какие
средства она живет. Наверное, присылает что-нибудь отец. И так мы  сидели,
разговаривали, время было за полночь, уходить  из  парка  не  хотелось,  и
кончилось тем, что я ее поцеловал. Потом провожал ее  домой,  было  нежное
прощанье, мы никак не могли расстаться и еще  долго  целовались  на  улице
перед ее домом.
   Мы стали встречаться. Но мой первый успех, который  обещал  так  много,
оставался по-прежнему высшим пиком. Когда при следующей встрече я  захотел
обнять ее, она  выскользнула  и,  погрозив  пальцем,  сказала:  "Петя,  не
играйте с огнем!" Эту фразу, которую могла бы  сказать  записная  кокетка,
Катя, наверное, где-нибудь слышала или  читала.  Она  повторяла  ее  потом
часто, причем без юмора.
   Порой она мне кажется наивной девочкой, которая мечется в этой  трудной
жизни, совершая нелепые поступки, и сама не знает, чего хочет, и тогда мне
делается ее жалко, очень жалко. Она так  же  одинока,  как  и  я,  в  этом
городе. Но иногда я замечаю, что она хитра и расчетлива не по возрасту,  и
тогда я  задумываюсь.  Мне  нравятся  ее  тоненькая,  полудетская  фигура,
темно-рыжие волосы, и ее невзрачные кофточки и старенькие босоножки, и то,
что, когда мы обедаем в столовой, она всегда ест с жадностью и пьянеет  от
лимонада.
   В дверь сильно стучат. Я встаю с кровати и в носках подбегаю  к  двери,
заранее зная, что это не Катя: она не будет стучать так сильно. На  пороге
стоит Денис.
   - Здравствуй, - говорит он. - Ты ждал кого-то другого.
   - Неважно. Проходи, садись.
   Я сажусь на постель,  а  Денис  садится  на  стул  к  моему  столу.  Он
советуется о том, что  делать  с  Лузгиным:  набить  ему  морду  в  темном
переулке или навредить как-нибудь похитрее?
   - Что случилось?
   - Его сын учится с моим Вовкой в одном классе, они  товарищи  и  бывают
друг у друга. Вот как получается в жизни. И вот позавчера, когда Вовка был
у них в доме, этот милый папаша рассказал ему про меня. Понял?
   - Вот сукин кот.
   - Сегодня прибежала Зинаида, говорит: мальчишка сам  не  свой,  плачет,
хочет бежать из  дома.  От  отчима  они  скрыли.  Она  уговорила  Вову  не
показывать виду. Вот ведь страх перед мужем! Вышла  замуж  за  туркмена  и
сама, понимаешь, превратилась в восточную женщину: муж - владыка!
   Денис  все  время  вертит  в  пальцах  зажигалку.  Зажигалка   у   него
замечательная, с маленькой рулеткой.
   - Конечно, рано или поздно надо сказать сыну, но это наше  дело,  ее  и
мое, а не чужой сволочи. Но это уладится. Жили без меня  шестнадцать  лет,
будут жить дальше. А вот что делать с Лузгиным?
   - Что делать?
   - Надо что-то делать. Он гадит все время. Терять мне нечего, один  удар
в печень, и он - аут.
   - И ты получаешь срок.
   - Нет, серьезно, не могу его видеть, а то и правда ударю. Хочу  уехать.
Например, с тобой на трассу - возьмешь?
   - Да я не на трассу. Я на один день в Мары.
   - Пожалуйста, можно на один день.  Мне  интересно  посмотреть.  Я  ведь
помню разговоры насчет канала еще с довоенных времен. Поговоришь завтра  с
редактором? Борька меня поддержит.
   - Надо, чтоб поддержал Лузгин.
   - Фотограф тебе нужен?
   - В том-то и беда, что не особенно. Но я поговорю. Попробуем.
   Девятый час. Катя уже не позвонит.  Ну  что  ж,  сегодня  у  меня  день
неудач.
   - Ладно, пошли ужинать, - говорю я.
   Мы  идем  по  длинному  коридору,  неярко  освещенному   электрическими
лампочками без плафонов. Я отдаю  ключ  дежурной,  мы  направляемся  через
полукруглый зал вестибюля к дверям ресторана, и в это  время  в  вестибюль
входит Хмыров  и  с  ним  какой-то  белобрысый,  толстенький,  в  очках  с
прозрачной оправой.
   - Салют! Салют! - увидев меня издали, говорит Хмыров и по-ротфронтовски
поднимает кулак. -  А  я  вам  звонил  со  студии.  Поздравьте  нас:  наше
сочинение наконец принято. Прошу познакомиться: мой соавтор...
   Авенир Павлович возбужденно рассказывает о том, как проходило заседание
худсовета, а мы тем временем входим в полупустой зал ресторана и,  миновав
его, направляемся на террасу, где днем невозможно  сидеть  из-за  жары,  а
сейчас прохладно, и слышен шум фонтана  во  дворике,  и  через  деревянную
загородку идет живой лиственный запах сада.  Усаживаемся  вокруг  круглого
стола. На нем стоит блюдце, где плавает ядовитая бумага от мух.  Такие  же
блюдца, наполовину высохшие, а то и вовсе сухие, стоят  по  всему  барьеру
террасы и на других столах. Но мух очень много. Особенно густо они ползают
почему-то по полу.
   Авенир Павлович продолжает  рассказывать.  Денис  недоволен  появлением
незнакомых людей. Он не смотрит на них,  демонстративно  зевает  во  время
рассказа Авенира Павловича, и вид у него пренебрежительнокислый, как будто
он главный человек за столом, к которому подсели незваные гости. Вдруг  он
говорит:
   - Значит, с вас магарыч. Ставьте бутылку коньяка.
   Авенир Павлович, не  обратив  внимания,  а  может  быть  не  расслышав,
продолжает:
   - Они, конечно, не ожидали, что дело  примет  такой  оборот.  Но  когда
стало ясно, что мы проходим на "ура"...
   - Нет, сначала  выступил  тот,  из  министерства!  -  радостно  говорит
соавтор.
   Подходит  официант.  Взмахнув  полотенцем,  сгоняет  мух  со  скатерти.
Вынимает огрызок карандаша  и  блокнот.  Авенир  Павлович  и  его  соавтор
заказывают суп, бифштекс рубленый, творожники, масло и две  бутылки  пива.
Денис просит меня взять ему сто пятьдесят и какой-нибудь ерунды пожевать.
   - Дорогой Петя! Петр! - говорит Авенир Павлович, трогая меня за  рукав.
- Позвольте так вас называть? Я ведь старше вас, Петр. Так  вот,  сценарий
принят, и у вас есть шанс  напечатать  хороший  отрывок.  В  вашей  газете
теперь есть "литературная страница", не так ли?
   - Что ж, несите, несите.
   - "Что  ж,  несите"  меня  не  устраивает.  Я  хочу  услышать:  "Несите
немедленно! Сейчас же! Нам страшно нужно!" -  смеясь,  говорит  Хмыров.  -
Сценарий, кстати, у меня с собой. -  Он  достает  толстую  кожаную  папку,
которая лежала у него за спиной на стуле, отстегивает застежки и  вынимает
оттуда другую папку, картонную и потоньше. - Вот,  прошу.  Читается  одним
духом, не оторветесь. Говорю совершенно объективно. Это  же  детектив.  Я,
собственно, вам и звонил по этому поводу.
   - А вы деловой человек, - говорит Денис, который уже проглотил рюмку, и
лицо его багровеет и становится шкиперским.  -  На  Западе  вы  бы  делали
большие деньги.
   - Простите, не понял.
   - На Западе, говорю я, вы бы делали большие деньги. У вас есть хватка.
   - Вы что - специалист по Западу? - с насмешливостью спрашивает  Хмыров,
впервые внимательно оглядывая  Дениса,  его  мятую  рубашку,  его  большие
красные руки с не очень чистыми ногтями.
   - Нет, я не гожусь, - говорит Денис. - Никуда не гожусь.
   - Тогда вы нам неинтересны! - вдруг выпаливает соавтор Хмырова.
   - Нет, ребята, это вы  мне  неинтересны.  Потому  что  вы  мне  здорово
надоели. Я все про  вас  знаю,  -  говорит  Денис  и  с  важностью  грозит
соавторам пальцем. - Я сейчас вернусь!
   Он уходит.
   - Что это за чучело? - спрашивает Хмыров.
   - Фотограф из нашей газеты. Неплохой малый. В жизни ему досталось.
   - Еще немного, и ему досталось бы дополнительно,  -  ворчит  хмыровский
соавтор и высовывает из белой манжеты маленький кулачок, покручивая им.
   Хмыров спрашивает:
   - Петр, когда вы прочитаете сценарий?
   - Дней через пять.
   - Вам очень не хочется, понимаю. Голубчик, а почему так  долго?  Почему
не сегодня?