нел на глазах.
   Моргульцев,  у  которого  нижняя  челюсть  чуть  выдавалась  вперед,  и
которого дразнили из-за этого, подшучивали, что вода,  мол, во время дождя в
рот попадает,  закусывал  огурцами, хрустел, и получал от этого  неописуемое
удовольствие.  У него  был  смешной лоб бугром, и  много  "крылатых фраз"  и
подколов заключено было под ним.
   - Голова дана офицеру не для того,  чтобы кашу есть,  а для того, чтобы
фуражку носить, - любил повторять ротный.
   Служил  он в Афгане второй  срок. О первых  месяцах после ввода войск в
декабре 1979 года он никогда никому не рассказывал.
   На  капитана Осипова изначально  не  рассчитывали в  этой компании,  но
легендарную  "полковую  разведку"  приняли  с  радостью,  вопреки  известной
поговорке, что непрошеный гость хуже татарина.
   - Непрошеный гость лучше  татарина, - поправился Чистяков, когда увидел
разведчика.
   Осипов глотал водку  все равно что обыкновенную воду, и иногда подносил
к носу  луковицу  и  занюхивал.  Недавно  его  разведрота накрыла  караван с
большим количеством оружия. И  как нельзя кстати подоспел за прошлые заслуги
орден. Вот  он и  обмывал  его, который уж день. Осипов был невысок  ростом,
коренаст,  крепкий  орешек с жесткими  волосами,  подстриженными под ежик, с
жесткими  усами и чрезвычайно  колючим и опять же жестким взглядом, взглядом
одинокого  волка.  Даже  будучи  пьяным, разведчик не терял  эту жесткость в
глазах, взгляд не мутнел, а делался еще более колким.
   -  .бтыть,  Василий, покаж  орден,  -  протянул  Женька  Чистяков руку.
Капитан  Осипов  с  некоторой  неохотой  расстался  с  наградой.  Женька  не
собирался  рассматривать "железку",  у самого был  такой же.  Чистяков хотел
приятеля испытать, и потому спросил: - Обмоем еще раз?
   - Чего? - не дошло до Осипова.
   - Давай еще  раз,  -  Чистяков  уложил орден в стакан и залил водкой до
края, не пожалел для приятеля. - Ну-ка, слабо, блядь?
   - Не слабо!
   - Мой заменщик, - похлопал Чистяков по спине Епимахова и указал пальцем
на разведчика: - Капитана Осипова не  забывай, далеко пойдет. Легенда полка!
Что там полка, - дивизии! Легендарный, блядь, разведчик!
   - Да ладно тебе!
   -  Этот  человек скоро  Звезду  Героя  получит. Я, блядь,  сам  слышал,
командующий объявил: "Кто, блядь, первый "стингер"  у духов захватит - сразу
Героя даю!". Ты, бля, когда "стингер" захватишь, Василий?
   - Работаем над этим.
   - На, - протянул Чистяков стакан, и часть водки плеснулась  через край.
- Пей, Василий. Бог даст, и Героя  получишь. Но это уже без меня. Я, на .уй,
сваливаю отсюда... Хватит, навоевался! Всех афганцев  не перестреляешь. Они,
бляди, плодятся быстрей, чем мы успеваем их резать!
   Капитан Осипов углубился  глазами в  полный стакан водки так, как будто
решил прыгать с  высокого моста  в реку и вдруг  задумался: снимать ботинки,
или ну их на фиг?  Наконец собрался с духом и прыгнул... Он поперхнулся,  но
продолжал глотать. Волосы, подстриженные под ежик, будто напряглись и встали
торчком.  На  горле  выпирал кадык,  который ходил  взад-вперед, как  затвор
автомата, пропихивая водку. Стакан наклонился,  поднялся вверх дном, вот уже
орден осушился,  заскользил по  стенке, ухватил его довольный капитан Осипов
зубами, расплываясь в улыбке, усатый, похожий на моржа. Взял орден пальцами,
убрал в карман, откашлялся, и закусил куском  ветчины, нарезанной по-мужски,
толстыми ломтями.
   - Баста, - Осипов накрыл стакан рукой.
   - Хозяин  -  барин, -  развел  руками  Женька, начавший  разливать  под
следующий тост.
   -  Свой литр я  сегодня выпил...  - докончил мысль разведчик.  -  Надо,
господа офицеры, меру знать!
   -  Вот  и  я  об этом  твержу постоянно, бляха-муха!  - продолжил  тему
Моргульцев. - Выпили норму и по койкам!
   Несколько   месяцев   назад   Моргульцев   вел   себя   иначе,   проще,
по-приятельски, и не ушел  бы, пока все не  допили. Нынче же, когда метил на
должность комбата,  выдерживал  дистанцию, отгораживался  от подчиненных.  К
тому же, капитан считал, что прибывший в его роту лейтенант должен  начинать
службу со  строгости и порядка, а не  с  пьянства. Но  запретить праздновать
отъезд Чистякова он, при всем желании, не решился бы.
   Натянуто и нехотя просидел Моргульцев с четверть часа, однако, выпил за
это  время порядочно. Наконец, он поднялся из-за стола,  сославшись якобы на
дела, подхватил пьяного в дымину капитана Осипова. Засобирался и Немилов.

   ...давно пора...

   На прощанье Моргульцев налил рюмку, с сильным выдохом опрокинул, рыгнул
и на ходу уже подцепил последний в тарелке огурец, хрустнул:
   - Я пошел, мужики.  Чтоб здесь,  бляха-муха, порядок  был!  Шарагин, ты
самый трезвый. Отвечаешь головой!
   - Не беспокойся, Володь! Все будет в порядке, - пообещал Чистяков.
   - Пока, Володя! - вторя Женьке, проговорил закосевший совсем от водки и
технического спирта, еле  ворочая языком, и не соображая,  что ротный еще не
ушел, лейтенант Епимахов. - Классный  мужик  наш  ротный!  И вы, мужики, все
такие классные...
   -  Встать,  товарищ  лейтенант!  -  вбежал   с  перекошенным  лицом  из
предбанника  Моргульцев.  -  Смирно!  Вы,  товарищ  лейтенант,  что  о  себе
возомнили?! Ты, лейтенант, сперва свою бабушку научи через соломинку сикать!
Ты кому это тыкаешь, сопляк?! Я  с тобой детей не крестил и на брудершафт не
пил. Вы поняли, товарищ лейтенант?!
   Лейтенант Епимахов стоял,  покачиваясь, собираясь  что-то  ответить, но
вместо этого икнул. Офицеры грохнули со смеха, разрядив обстановку.
   - Чего смешного-то? - не понял Пашков.
   После ухода ротного Епимахова передразнивали и копировали. Он сидел сам
не свой, в миг протрезвев, покраснев, как первоклассница.
   Все в комнате были пьяными.

   ...а когда напьешься, еще больше хочется, замучил бы кого-
   нибудь в постели...

   Шарагин пил  весь вечер по полной, налегая на  закуску, и наблюдал, сам
почти в разговор не вступая, за Чистяковым и Епимаховым.
   Лейтеха давился,  но  продолжал  хлебать  водку из  опасения осрамиться
перед новыми товарищами. Он слушал рассказы о  Панджшере, то  и дело теребил
пальцами  пшеничного  цвета усы,  поправляя  их кончиком  языка,  глаза его,
несмотря на хмель, искрились интересом.
   Чистяков был  ростом ниже  Епимахова, но  сложен покрепче,  накаченный.
Волосы его начали редеть, свисали на лоб короткими жидкими струйками, взгляд
то медленно блуждал по комнате, скользил мягко, плавно, то замирал, тускнел.
Когда  он упирался этим  взглядом в собеседника, он выдавал свои  выцветшие,
как форма, глаза,  по которым не ясно было, переживает ли Чистяков то, о чем
рассказывает, или нет.
   Вспоминал  хмельной Чистяков про ранение, как выковыривали застрявшие в
разных  местах осколки, и указывал пальцем на глубокую  ямку в сантиметре от
глаза:
   - ...Еще  бы  чуть-чуть, блядь, и в роли великого  полководца  Кутузова
можно было бы сниматься.
   Историй разных о душманах Женька знал  уйму, и с удовольствием повторял
для заменщика, дабы знал  лейтеха,  что здесь настоящая война  идет,  а не в
бирюльки играют.
   Афганцев называл Чистяков "обезьянами"  и  неоднократно  повторял,  что
вырезал бы всех поголовно, будь на то его воля.
   - Всех-то  за что? - напрягся  Епимахов. -  Крестьяне-то  простые разве
виноваты?

   ...еще один приехал сюда правду искать...

   - За  что? - взорвался  Чистяков.  -  За  то! За  то,  блядь, что  твои
крестьяне  наших раненых вилами  добивают!  И  на  базаре  отрезанные головы
вывешивают на обозрение! Скоты!

   ...наивный мальчишка...

   Епимахов  поерзал на стуле, затих,  а Женька поведал ему, как  пленного
духа расстрелял, и Шарагин вспомнил, при нем это было, как всадил Чистяков в
духа весь рожок. Афганец валялся бездыханный, а пули ковыряли тело.

   ...Женька смеялся, а потом сплюнул и попал духу на лицо плевком...

   Новому лейтенанту,  безусловно,  слушать  про войну  всамделишную  было
интересно, в новость, но и странно немного, жутковато. Жутковато не от того,
что боевые  офицеры  так запросто рассуждают о  том,  как  убить человека, и
бахвалятся этим,  и  не  от  натуралистичности описаний,  а из опасения, что
нечто  страшное  произойдет  и  с ним,  как с командиром  взвода, о  котором
упомянул  Чистяков  -  тот  подорвался  на  первом  же выезде.  Как у любого
нормального  человека,  екнуло  у  Епимахова что-то  внутри  при  мысли, что
впереди еще два года войны,  и может произойти все, что  угодно, например на
первых же боевых пулю из "бура" получить.
   -  Старая  винтовка начала  века,  - рассказывал  Чистяков.  -  Духи из
"буров" за три километра в голову попадают.  Винтовки от англичан  остались.
Афганцы англичан в пух и прах разбили. Одну половину экспедиционного корпуса
вырезали, вторая от гепатита скончалась...
   Водка  помогала  перебарывать  плохие  предчувствия,  и  Епимахов,  как
завороженный, слушал дальше. Сильно нагрузили его - и рассказами, и спиртом.
   Для него в  этот вечер был только  один настоящий герой, один  истинный
боевой офицер  - старший  лейтенант  Чистяков, покидающий  на днях  Афган  с
боевым орденом.
   Совсем иначе  воспринимал рассказы  друга  Шарагин.  Любил  он  Женьку,
жалел, понимал, и в то же время  иногда побаивался, потому что с  головой  у
Чистякова, чтобы ни говорили, было не совсем все в порядке, впрочем, как и у
многих,  кто  провел  в  Афгане весь срок, и  не в штабе просидел, а воевал,
по-настоящему и много.
   Рассказывали, что  Женька сильно переменился за два года. Приехал  он в
Афган добровольно, по рапорту, так же как и его брат Андрей.

   ...приехал, наверное, таким же зеленым и наивным, как лейтенант
   Епимахов...

   Веселей Чистякова во всем  батальоне, а то и в  полку,  офицера было не
сыскать.  Жил он легко, служил  добросовестно, воевал грамотно, смело, лихо,
отчаянно, так что  на  медаль  представление пошло  через несколько месяцев.
Комбат в Женьке души не чаял.
   И вот однажды забрел  Женька в гости к полковому особисту - они чуть ли
не на  одной  улице в Союзе  жили, -  и наткнулся на  специально подобранные
фотографии со "зверствами душманов". Держал их особист, главным образом, как
пособие  для бойцов.  Раз такое увидишь  - навсегда  передумаешь  шастать за
пределы  части,  с афганцами  на  посту и  на выезде торговать, и на  боевых
дальше двадцати метров от позиций не отойдешь, за заставу шага не ступишь.
   - Гляди, этот солдат, у которого звезда на спине вырезана, - купаться с
заставы  отправился,  -  обычно  вкрадчиво  начинал особист,  уведя бойца  в
отдельную комнату, а вскоре начинал вздрючку: - И с тобой то же самое будет,
но  сначала тебя  духи  всей бандой  отпедарасят,  и жопу на фашистский знак
разорвут! Тебя никогда в жопу не трахали? Нет? Хорошо, значит не педераст. А
духи из тебя сделают педераста! А потом яйца отрежут!
   В первую очередь особист обрабатывал новеньких солдат,  которые, по его
данным, доведенные  до  отчаяния  произволом в казарме, колебались  - то  ли
бежать куда глаза глядят, то ли застрелиться или повеситься.
   Стращал, совал под нос солдатам снимки особист:
   - Этого хочешь, идиот?! Не отворачивайся! Гляди у меня!
   Если  солдат  застрелился  -  это еще  полбеды,  это можно при  желании
замять, списать на  неосторожное  обращение  с  оружием  или как-то по иному
объяснить.  И  вообще,  в  таком  случае,  непосредственный  командир  пусть
выворачивается. А если солдат от отчаяния в горы подался - с особого отдела,
в первую очередь, спросят.
   В дверь постучали.
   - Наливай  чайку.  Варенье  возьми. Домашнее. Я на  минуту,  -  особист
выскользнул в коридор.
   Чистяков  зачерпнул варенье ложкой, облизал. Вкусное! Малиновое.  Прямо
как мама готовит. Положил варенье в стакан, потянулся к полуоткрытой  папке,
и, отпивая чай, равнодушно просматривал: вспоротые животы, кишки разбросаны,
глаз нет, ножом, наверное, выковыривали, член отрезанный изо рта торчит, как
кляп,  головы  отчлененные. Ничего особенного. В Союзе ужаснулся  бы  Женька
таким картинам, здесь же привычное дело - на войне всякого повидал.
   - Э-э, дай-ка  я уберу, - забеспокоился, вернувшись в комнату, особист.
- Это для служебного пользо...
   Не успел докончить фразу  особист, остановился  посреди комнаты, потому
что  земляка вдруг передернуло, побелел Женька. На  одной  из фотографий как
будто  узнал брата. Присмотрелся  к  снимку.  Он! Андрюха!  Вернее  сказать,
голову отрезанную узнал, что лежала рядом с туловищем.
   В "спецназе" служил Андрей Чистяков, в  засаду их группа попала,  никто
не  уцелел. Женька ездил  на  похороны брата в Союз,  но все  детали  гибели
выяснить  не  удалось. Темнили. О том  что вытворяли духи с ранеными, о том,
как надругались они над трупами, скрыли. Духи  не церемонились  с  пленными.
Кожу  живьем  содрали и на  базаре, на  солнцепеке,  на  всеобщее  обозрение
вывесили. Мучительно умирали ребята.
   - И ты, падла, знал! Знал,  что это мой  брат! И бойцам фотки показывал
как учебное пособие! Ну, ты ублюдок! - заорал Женька.
   Всполошился особист, потребовал немедленно фотографию вернуть, угрожал.
   -  Ах  ты  тварь! Земляк,  тоже  мне,  блядь!  Все  вы  особисты  твари
последние! Не  подходи!  -  замахнулся Женька  стулом. Он  зажал фотографию,
потом запрятал в карман.
   Разругались  вдрызг, до драки  дело дошло, и  чуть не  покалечил Женька
особиста, глаза хотел выдавить. Взбесился:
   - Только попробуй отобрать, сволочь, застрелю!
   С тех пор, как узнал про брата всю правду,  и свихнулся  Женька слегка,
тронулся. Озверел, ушел в себя.  И мстил, весь оставшийся срок  службы мстил
за брата, безжалостно расправлялся с духами.
   ...Родители опасались, что загремит Андрюха  в тюрьму, все по молодости
со  шпаной крутился старший брат,  в драки ввязывался,  забияка, и настоящую
зековскую финку  носил, мечтая испробовать ее  в деле,  и наколки  на  руках
сделал. Женька его боготворил.
   А вот ведь настоящий офицер вышел из Андрюхи, лихой командир, и то, что
забияка по натуре помогло.
   С  пьянками  завязал,  увлекся спортом, поступил  в Рязанское  училище.
Нашел себя парень в военном деле.
   Минные  поля Андрюха не  обходил,  напрямик пересекал.  Кайф  от  этого
получал.
   Караваны брал мастерски,  без потерь выходил из самых  что  ни на  есть
безнадежных ситуаций. Духи, если верить слухам, за голову "командора Андрея"
обещали сто тысяч афгани, а то и больше.
   Неувязочка только вышла однажды. Что там на самом деле произошло,  дело
темное. Факт, что  рассвирепел один  генерал,  чуть под  трибунал Андрея  не
отдал.  "Подумаешь,  духа  одного  не  досчитались!",  возмущался Женька.  И
представление на  досрочное звание Андрюхе отозвали, и долго он  еще в опале
пребывал. Генерал  тот  оказался злопамятным. Когда  группа  Андрея в засаду
попала,  его  посмертно на  Героя  командир выдвигал,  завернули  наградной,
получил Андрей всего лишь орден Красного знамени.
   Привезли Андрея  домой в цинковом гробу без окошечка. Как в  консервной
банке. Ни открыть, ни  заглянуть во внутрь. Стоял гроб в  квартире на столе,
чужой,  холодный;  мать царапала в надрыве ногтями крышку,  умоляла открыть;
так и не поверила,  не увидев в  последний раз  сына своими глазами, что  он
действительно  мертв; жалобно стонала мать, уткнувшись  щекой в единственный
портрет-фотографию сына, сделанный сразу после выпуска из училища.
   - Оставь, не ходи, - попросил отец. - Ей надо выплакаться.

   У  Женьки,  как у  собаки Павлова,  выработался  рефлекс на  духов.  Он
распознавал  их  сразу,  по  крайней мере,  так  ему  казалось,  и  сомнения
всяческие отвергал, а потом проверять было поздно  и ни к чему;  кончал чаще
всего на месте, сразу после боя, в плен не брал;

   ...кровожадным варварам отвечаем тем же...

   и никто  не  мог его остановить,  даже Моргульцев. Ротный просто  делал
вид, что ничего  не знает. Попробовал  как-то  Немилов, которому  кто-то  из
солдатиков донес, пригрозить прокуратурой, и после пожалел, испугался.

   ...Женька его предупредил: "ты либо с нами, либо против нас..."

   Однако,  при всей  ненависти к афганцам,  бойцам Женька воли не  давал,
руки распускать  и  издеваться над  пленными духами  запрещал категорически,
также  как  не допускал у себя  во взводе мародерства,  за  любое воровство,
пусть самое незначительное карал беспощадно.
   Он один был и судьей, и мстителем, и палачом.

   ...и не погибни брат Женьки при столь трагичных обстоятельствах, не
   изуродуй его тело духи, не превратился бы Женька в кровожадного
   мстителя... это уж точно!..

   Не пытались остановить Чистякова, потому как знали,  отчего у него  это
все пошло, и понимали, что люто мстит он афганцам за брата, и сочувствовали.

   ...а кого не изменил Афган?..

   Начиналось  чаще  всего  с  услышанного  о жестокостях  войны;  позднее
наслаивались,  нанизывались увесистые, сочные, как хорошее  мясо на  шампур,
собственные испытания  и впечатления; и, сам того не всегда  ведая,  человек
все  дальше и  дальше  отодвигался от  привычных  для Союза ценностей, норм,
заражался здешней, временной афганской моралью, грубыми нравами;

   ...как во времена монголо-татарского ига... сила становится правом...

   то, что  считалось диким там дома, в  Афганистане незаметно становилось
естественным, повседневным,  обычным, как  смена дня и  ночи,  как  подъем и
отбой.
   Непомерные  страдания и  переживания за  потерянных  друзей,  трудности
полукочевного, непонятного по времени и по сути существования на чужбине, за
сотни  и сотни  километров от родных краев, физические лишения, столкновение
со  средневековым  варварством  и  дикарством,  пережитые  ужасы  -  все это
притупляло чувства,  притупляло жалость, притупляло врожденную, свойственную
русскому человеку от природы доброту, и возрождало давно забытые, затерянные
в глубине веков  грубость, бесчеловечность, унаследованную древними предками
от двухсотлетнего ига татарщины.

   ...вернется Женька домой, и все изменится, забудется,
   останется позади, навсегда в прошлом... или я просто
   успокаиваю себя?..

   Чтобы прервать наступившее в  комнате  молчание,  как  бы между прочим,
заговорил Женька  Чистяков про  последний рейд,  подчеркнув,  что прошел  он
удачно:
   -...в плане выполнения социалистических  обязательств по сбору  "ушей".
Я,  бля, целый мешочек привез.  Они уже подсохли... Для подарков собираю: на
веревочку нанизываю, как бусы. Хочешь тебе, бача,  подарю? На счастье, бача!
- искренне обратился Чистяков, впервые за вечер улыбнувшись,  к заменщику, и
полез в боковой карман "хэбэ".
   Лейтенант Епимахов  ухмыльнулся,  не  сразу  поняв  о  чем,  собственно
говоря, идет речь, и так остался сидеть с улыбкой на  лице, верно думая, что
это розыгрыш такой придумали  новые друзья. Когда же до него, наконец, через
пьяную голову  дошло, что  предлагалось  ему в  качестве первого  афганского
сувенира, он побледнел, уставившись мутными от водки глазами на  развернутую
тряпочку в руках  Чистякова,  где маленькой кучкой  лежали коричнево-черные,
скукоженные, как чернослив, человеческие уши.
   - На, бача, они не кусаются, - совал уши Женька Чистяков.
   - ?..
   - Убери  ты их на .уй! - рассердился Шарагин. - Сейчас блеванет  и стол
загадит... Достал ты всех этими ушами...
   Женька как будто и не обиделся даже: хмыкнул, пожал плечами, сворачивая
тряпочку, запрятал ее обратно в карман.


x x x

   Чистяков  улетел в Союз.  Распрощались с дембелями. И  рота  прямо-таки
обеднела, притихла, сделалась серой.  Понуро, затравлено шатались по казарме
новички, наводя на  Шарагина тоску.  Он присматривался к их сонным, мало что
выражающим рожам, не припоминая сразу имена, фамилии, различая пополнение по
курносости,  по  веснушкам,  по  оттопыренным  ушам,  недовольно  косился на
стесненные  движения,  раздражался  неуверенностью  молодых  в  обращении  с
оружием  и  тех