спалось,  и поочередно относили  еду. Чаще других наведывались  Мышковский с
Епимаховым.
   Моргульцев, ясное дело,  как обычно, нахмурился, ворчал. Однако сам был
замечен в тайном подкармливании щенка. Боец рассказал  Епимахову, что ротный
втихаря принес Сыну  кашу с тушенкой, командам "сидеть", "лежать" обучал, да
только щенок  пока совсем  несмышленый,  обслюнявил от счастья  ротному  всю
форму,  грязными лапами попачкал - до лица  все  достать хотел,  нос ротному
облизнуть.
   Рассудил  Епимахов как:  перекантуется,  откормится малость  щен,  а на
выезде пристроим, если уж никак нельзя будет оставить, на заставу определим.
   Так и сложилось бы все, не попади Сын на глаза Богданову. Мышковский  -
тот успел  нырнуть за БМП. А Сын  не  привык на своей  территории прятаться.
Свою территорию  надо охранять. И не то что  на  глаза попался,  а под ноги.
Неудачно получилось.  Сын ведь не научился в  званиях  разбираться. Ему  что
рядовой, что лейтенант,  что подполковник -  все одинаково. И генерала бы он
не сумел отличить от капитана.
   Выскочил  щен  из-под  БМП,  охраняя  вверенную  боевую  технику  роты,
тявкнул.  Не  со злобы,  не  по-настоящему. Не  как  на  афганца, в  запахах
разбираться научился  щенок, предупредительно тявкнул, мол, осторожно,  меня
здесь  как бы на пост охранять  поставили. И не убежал, не спрятался,  а под
ногами  и остался стоять. Хвостом виляет, мол,  жду приказаний! А Богданов с
кем-то разговаривал, от неожиданности попятился и отдавил Сыну лапу.
   Визгу было! Мышковский высунулся из-за брони, а выйти побоялся, шмыгнул
обратно. Обиделся на Богданова Сын, затаил недоброе чувство. Уж очень больно
наступили ему на лапу ботинком. И за что?
   Богданов чертыхался,  приказал выяснить, кто  собаку в полк приволок. И
Моргульцеву всыпал за  то,  что в  зверинец парк  боевой техники превращает.
Приказано было очистить территорию от бездомных собак. В срочном порядке.
   Моргульцев, в свою  очередь, вызвал Епимахова, накричал и велел от Сына
избавиться.  Епимахов умолял  хоть  несколько деньков  подождать, пока он  с
кем-нибудь не договориться, пока куда-нибудь не удастся Сына пристроить.
   А  через  два  дня Сына нашли в парке мертвым. Из пистолета  застрелили
щенка.
   Не  сговариваясь,  они и  говорить  на  эту тему  не  говорили,  каждый
отдельно  переживал, молча,  уединенно,  и  Епимахов и Мышковский  поклялись
выяснить,  кто  застрелил Сына.  Все  указывало  на  Богданова.  Только  как
докажешь?  А если и  докажешь, что это  изменит?  Речь  ведь не  о человеке.
Солдат или офицер погибнет, и то не всегда докопаешься до всех обстоятельств
смерти, а тут - дворняга.
   Часовой  признался  Мышковскому, что  действительно  приходил  Богданов
лично в парк, проверял, там все еще собака или нет. "А выстрел слышал?" Нет,
ничего  не  слышал  часовой,  ничего  больше  не  сказал.  Подумаешь,  щенка
потеряли!   Скажешь,   что  слышал,   а   Мышковский   пойдет   и  застрелит
подполковника. Вот тогда  будет история! Всех  затаскают, и особый  отдел, и
прокуратура...


x x x

   Ничего  не  изменилось за  полтора  месяца  в  полку.  Уезжал в отпуск,
беспокоился Шарагин: а что если боевые? Воевал-воевал, и на тебе - пропустил
операцию важную. Как же так, все поедут, без него?!

   ...не годится... обидно...

   По большому счету, однако, ничего он не пропустил. Так, пару выездов.

   ...будто и не было отпуска... будто никуда не уезжал...

   Епимахова  разве  что опалила война. Несколько раз  под обстрел попадал
он, у самого уха пули свистели, и ничего. Гордый ходил теперь лейтеха.

   ...точно с женщиной первый раз в жизни переспал...

   Как  и любого по-хорошему честолюбивого и тщеславного молодого офицера,
Епимахова необходимо было какое-то  время  удерживать  за воротник, чтобы он
сам  определил  разницу  между романтикой  побед  и  настоящим  боем; кто-то
непременно должен был  охлаждать  пыл  новичка, рвущегося под пули,  дабы не
постигла его участь многих новоиспеченных лейтенантиков, прибывших в Афган и
не  прослуживших  и до  первого  отпуска. В  данном  случае, никто,  по всей
видимости, этим не занимался. Просто везло Епимахову.
   - Мне нагадали, что от пули я заговорен, - заявил он возвратившемуся из
отпуска другу.
   - Это кто тебе такую ерунду сказал?
   - Цыганка.
   - Сплюнь. Вот так-то лучше. И по дереву постучи...
   Втягивался  новичок  в  военно-полевой  быт.  Учился  убивать,  хлестко
ругаться  матом,  не  удивляться  смерти. Прибарахлился:  поднакопил  чеков,
поторговался  в дуканах,  в  военторге  потратился,  накупил по мелочи  -  и
джинсы,  и сувениры, и безделушки,  - в общем,  стандартный набор советского
офицера в Афганистане.
   Появился у  него надежный друг -  водяра, проверенное веками российское
лекарство от многих бед  и  сомнений,  от печали и тоски душевной.  Епимахов
утратил   свою   восторженность,   сделался  немножко  циничным,   на  смену
уверенности  в  спасительную  роль  Советской  Армии  в  Афганистане  пришло
разочарование.
   Чувства свои он никому  не обнаруживал,  только Шарагину приоткрывался,
иногда, если, бывало, курили вдвоем  на улице, особенно после  водки,  когда
мысли и язык раскрепощались.
   Рассуждали о стране, в которой родились, выросли и служили.
   Рассуждали о войне, что свела таких разных  людей  вместе.  Переживали,
терзались, что так глупо порой, непродуманно, впустую

   ...расходуется русская силушка...

   бросаются батальонами, полками, не берегут людей, не берегут армию.
   Воздерживались обсуждать только одну тему - возвращение домой.
   Нельзя  на войне, где ты временно передаешь жизнь свою в руки судьбы  и
случая,  где ситуация может  запросто потребовать от тебя вынужденной жертвы
ради  друга,  ради цели, ради  принципа, планировать  и расписывать далекое,
оставленное  в  ином  мире, с иными  ценностями будущее, по крайней  мере во
всеуслышанье не стоит это делать, можно запросто просчитаться, сглазить.




Глава восьмая. ГЕНЕРАЛ





   40-я общевойсковая армия или "Ограниченный контингент советских войск в
Афганистане" была очередным незаконнорожденным ребенком великой империи  под
названием  СССР.  Родители  - ЦК КПСС  и  Министерство  обороны  -  всячески
скрывали свой  грех,  и поэтому, наверное, народу  советскому  не  позволяли
упоминать о ребенке, как  если  бы он совершил нечто крамольное, преступное,
порочащее весь род.
   Не знала многомиллионная страна, не интересовалась особо, не переживала
за  то, что почти десять лет шла война на южных рубежах. А те, кому довелось
служить в  "Ограниченном  контингенте", особенно в  первые годы  после ввода
войск, не  смели и самым близким людям довериться и поделиться испытаниями и
переживаниями, выпавшими на их долю, обсуждать афганскую войну опасались.
   К  другим  незаконнорожденным  детям, что  хозяйничали  в странах более
преуспевающих  и  неохваченных  войной,  -  в  Венгрии,  Польше,  Германской
Демократической  Республике,  Монголии,  Чехословакии,  родители  относились
более благосклонно.
   Послали 40-ю армию в конце  1979 года на  чужбину, послали  по вздорной
прихоти, и она усердно, на протяжении многих лет,  пыталась заслужить любовь
и расположение  стареющих,  и  слегка выживших  из  ума родителей. Заслали в
чужие края, чтобы покой она охраняла, значимость и силу империи преумножала,
чтобы  содействовала  расширению   и   процветанию  владений,   и  без  того
бескрайних,  неохватных. Но поскольку  империя  была не  совсем  обычной,  и
последней, по сути, империей ХХ века, выходило в ней вечно все наоборот.
   Вместо того,  чтобы  получать прибыль  от  подвластных земель, отдавала
свое кровное, делилась последним куском, и могущество ее таяло.
   Подданные великой  империи не ведали,  отчего живут  они  плохо, почему
никак  не   наступит  обещанное  давным-давно,  на  заре  Советской  власти,
процветание и  изобилие; они искренне  верили в  богов, которые  выдумали  и
создали империю;  подданные были романтиками,  людьми  наивными, они  любили
слушать обещания, верили  в чудеса, и в мыслях  допускали, что чудо запросто
может произойти  в любой момент, как  в русской сказке, в которой  выплывает
вдруг золотая рыбка и исполняет все желания.
   Впрочем, особого  выбора у них не было. Сравнивать свою империю было не
с чем.

   - Если вы никогда не видели японского телевизора, советский телевизор -
самый лучший в мире, -  как-то,  после поездки по дуканам, с горечью  сказал
капитан Моргульцев.

   ...еще он любил повторять, что "советские часы - самые
   быстрые в мире, а советский паралич - самый
   прогрессивный"...

   Армия великой империи, которая, по сути  дела, более  тридцати пяти лет
воздерживалась   от  крупных  боевых  операций,  вдруг  решила  поразмяться,
поупражняться  в реальных условиях,  проверить, все ли оружие,  созданное  в
последние годы, действует должным образом, испытать технику новую, проверить
в деле командиров и тактические разработки, которые они усваивали в училищах
и академиях; Армии  Советской нужен  был  враг, а поскольку враг не нападал,
решили,  что пора самим  что-нибудь  придумать,  какой-нибудь дальний  поход
организовать,  благо  идеологи  к  этому   времени  закончили  работать  над
очередной главой из сказки о мировой революции. Глава называлась Афганистан.
В  ней,  как  всегда  просто и убедительно,  доказывалось,  что возможен,  в
отдельных  случаях,  переход страны сразу из феодализма в  социализм,  минуя
промежуточную, капиталистическую стадию.
   Мышцы  при долгой  езде  на броне  затекают, -  вот  также  и  Армия  и
идеология устали сидеть без дела, на привязи, притомились от ожидания.
   Извиниться  и уйти гордость не  позволяла, ошибки признавать империя не
умела.  И  с  первых  дней  своего  существования  жизнь  40-й  армии  пошла
наперекосяк.

   ...как там все на самом деле решалось с Афганом? поди разузнай! а
   коли промах дали - обидно... за дурачков нас держать не надо!
   повоевали несколько лет, понятно стало, что не клеится, надо тактику
   менять, нельзя упертым быть, надо хитрить... или уж прекращать
   церемониться и крушить их всей мощью...

   ...геополитику и мы понимаем, даже на уровне взводного, не
   маленькие... на то и вооруженные силы, на то и десантные войска,
   чтобы страну оградить от внешней опасности, чтобы первым удар
   нанести, так сказать, привинтивно, чтобы разгадать задуманное
   противником и пресечь! и слабоумному понятно: в маленьком
   Афганистане две идеологии столкнулись, уперлись рогами, и будут
   биться до конца... нашла коса на камень!.. с кремлевской колокольни-
   то им, поди, видней... больше обозреть удается, дальше, вперед
   заглянуть... тут не все так просто... не все нам известно... много
   подводных камушков... так что, опять же, лучше и не спорить... лучше
   не противиться, не заниматься мазохизмом... коли сам не все до
   конца знаешь... есть приказ - вперед... на старости лет, в отставке
   анализировать будем... к тому времени все и разъяснится...
   надеюсь... а сегодня задача простая - не споры вести о мировой
   революции, а духов давить...

   ...никто не спорит, мы гильзочки от мелкашки по сравнению с теми,
   кто верховодит в политике - с тяжелой артиллерией... для меня
   рамками полка все определяется, я и дивизию, при всем желании, не
   увижу, а им вон какой широкий охват нужен - вся страна, все военные
   округа, вся промышленность, и за бугром, что твориться, вынюхать,
   разведать, чтоб опередить америкашек, чтоб не пасть лицом в
   грязь... видят ли? должны! все ли учли? не могли не учесть! тогда и
   вопросов быть не должно! надо - так надо! обрисуйте картину - мы
   поймем! и победим! не отступим! только потом на своем стойте,
   потом не переиначивайте мнения и точки зрения, чтоб уж до конца
   вместе! интернациональный долг, так интернациональный долг!
   самое опасное - половинчатость! самое обидное - когда кто-то назад
   пятится! и грош цена тогда подвигам и орденам русского солдата...
   не чувствуешь, что выдержишь до конца, так нечего и вызываться в
   драку!..

   Вечером утомительная  жара  отпускала. Свежело, особенно на сбереженных
тенью аллеях  на  территории  штаба  армии. Суета  у  бывшего дворца  Амина,
трехэтажного каменного  массива  с колоннами  на  высоком  холме,  почти  за
городом уже,  и в самом  дворце, где располагалось  командование 40-й армии,
затихала  до  восхода,  становились люди  раскрепощенней, в  настроениях и в
формах одежды.
   В декабре  1979 года дворец сильно  пострадал, когда империя  приказала
ликвидировать  тогдашнего  лидера  Афганистана  Хафизуллу  Амина.  По иронии
судьбы, Амин, настоятельно призывавший Советский Союз ввести в страну войска
первым от удара этих войск и погиб.
   С  годами  на прилегающей к  дворцу территории  выросли  многочисленные
военные  части.  На  небольшой, размером  в несколько квадратных  километров
территории,  усердно охраняемом  от  самих афганцев,  построили  городок,  и
установили, как  заведено, советскую  власть, в одном отдельно взятом районе
Кабула.
   За  домом офицеров  в открытом  кинотеатре,  прямо  как в  черноморском
санатории,  крутили художественный  фильм, и реплики  из  картины повисали в
воздухе над прохаживающимися вдоль аллей редкими парочками.
   Промчался к выезду  в город  на красных "Жигулях" кто-то из гостивших в
штабе армии советников.
   Из  полумрака  вынырнули  четверо  солдат  в  бронежилетах,  касках,  с
автоматами за  плечами. Их  вел  сержант,  сменявший посты.  Один из  солдат
прятал в  кулаке сигарету, и  так, чтобы никто со стороны не приметил, время
от времени затягивался, выпуская дым  вниз, под  подбородок.  Они подошли  к
магазину военторга, остановились,  постояли  с  полминуты,  один  за другим,
повернув  головы  вправо, и через  стекло высматривали в  освещенном, пустом
зале заграничные  товары:  обувь,  спортивные костюмы, японские магнитофоны,
недоступные по ценам для солдатни.
   В дневное время попасть сюда  солдату вряд ли бы удалось, не солдатское
это дело ходить по магазинам, никто не  отпустит его из части, да и денег на
то  у  солдата  нет;  оставалось  вскользь, урывками наслаждаться  импортным
изобилием. Мечтать о лучшей жизни никому не запрещено, даже солдату.
   - Фирма!
   - Кто носит фирму Адидас, тому любая баба даст!
   - Топай, валенок сибирский! - приказал сержант.
   После  ужина в  кругу таких же как и он сам генеральских чинов и партии
на бильярде  в  гостинице  Военного  совета,  выстроенной у подножия дворца,
Сорокин вышел на улицу. Накормили очень вкусно, по-домашнему. Специально для
генералитета  готовили,  продукты  выделяли особые,  закуски.  И  официанток
отбирали  в гостиницу Военного  совета  милых, приятных, с хорошими внешними
данными.
   Сорокин высвободился от различных приглашений в гости, решил  отдохнуть
от  застолий, проветриться  перед сном, лечь пораньше спать, чтобы  утром  с
ясной головой лететь на боевую операцию. Генерал переоделся  в тренировочный
костюм,  вышел  на  улицу, покурил, отправился  на  прогулку по городку.  Он
расслабился, отключился от дневных забот.
   Его никто не узнавал  в лицо, не брал под  козырек, не приветствовал, и
это   нравилось  генералу,  это   означало,  что  он  здесь  временно,   без
определенной  штатной  должности,   не   обремененный  ответственностью   за
повседневные вопросы, связанные с боевым управлением и личным составом. В то
же  время,  он был  наделен,  и  факт  этот  придавал  генералу  неописуемую
гордость,  большими  полномочиями,  ответственностью, впрочем,  известными и
понятными  только узкой  группе  лиц  армейского командования в  Кабуле и  в
Москве.  Ответственность  эта  сводилась  к  вопросам  партийно-политической
работы, а значит, касалась всех и каждого.
   В  армии  всегда  существовало  деление  на  генералов   популярных   и
непопулярных,  известных и неизвестных,  значимых  и незначимых. Различались
генералы  по должностям,  которые  занимали, по  норову,  и по  тому,  каким
образом получили свои звания и должности.
   Сорокин был из числа тех, кому погоны достались благодаря  Афганистану.
Он на собственной шкуре познал, что такое война, заслужил полковничий чин не
за письменным столом в Главном Военно-Политическом Управлении,  а под огнем,
и  следующее  звание  пришло  из-за  причастности  к  войне,  потому, что  в
восьмидесятые  годы  офицеры-"афганцы"  составляли  движущую силу  Советской
Армии, им отдавали предпочтение, на них делался основной упор.
   Прогуливаясь   по   территории   штаба,   Сорокин   замечал,  насколько
основательно построен городок штаба армии,  припоминал  вычитанные недавно в
справке  цифры -  в какие-то  там  сотни  миллионов  рублей  оценивалась вся
армейская недвижимость в Афгане, - и сравнивал с палаточным бытом первых лет
войны.
   Целый батальон однажды завшивел. Наведался он как-то из дивизии, а там,
мать честная,  солдаты  грязные, немытые,  чумазые, чешутся  не  переставая.
Определил тогда Сорокин всему батальону банный день, а форму приказал сжечь,
и палатки  все перетряхнуть,  и белье  постельное  простирать,  прокипятить.
Солдатне-то   что,   солдатне   баня   праздник.   А  командиры   в  панике,
сквернословят,  как  быть, как  ослушаться дивизионное  начальство, тем паче
начальника  политотдела?  Кому  пожаловаться  на  политработника?  Никому не
пожалуешься.  Сорокин  знай звонит в дивизию, докладывает,  что, мол,  так и
так,  докатились, в грязи,  как последние свиньи живут, и требует: выдавайте
новое обмундирование, часть  не боеспособна. Ему комдив кричит,  что  сдурел
он,  что саботаж это, что под трибунал  пойдет. Не струхнул  Сорокин,  да  и
обратного  пути  не осталось,  дымились гимнастерки и  брюки. На  всю  армию
скандал  вышел.   Добился   все  же  своего,  привезли  с   вещсклада  новое
обмундирование.  А  куда б  они делись?!  Так-то он о людях  заботился  в те
нелегкие   годы,   за  правду  бился,  свое  мнение  отстаивал.  Не   всякий
политработник на подобное решится!
   Теперь   все  изменилось.  За   нынешних  военнослужащих,  обеспеченных
добротными  модулями,   кондиционерами,  банями,  магазинами,  кинотеатрами,
прачечными   комбинатами,    пекарнями,   кафе,   парикмахерской,   Сорокин,
разумеется, радовался, и все же жалел тех, кто мерз под шинелями в ту первую
после ввода  войск зиму,  тех неустроенных солдат и офицеров, что подняли по
приказу и отправили "за речку" оказывать интернациональную помощь. Жалел  он
и самого себя, прежде всего, так как и сам все испытал.
   Он гордился, что был  в  числе первопроходцев. Ему  даже представлялось
перед командировкой  в Кабул, что подобный опыт придаст ему большее уважение
в глазах других офицеров, но, к своему разочарованию, обнаружил Сорокин, что
никто, по сути,  и не интересуется, каково было  им служить в восьмидесятом.
Для  полковников  и  генералов, с которыми ему  пришлось общаться в  Кабуле,
Афганистан существовал,  в основном, в  настоящем времени, иногда в будущем,
поскольку люди все же задавались вопросом, а как же дальше, что будет потом,
и не собираются ли там  в Москве выводить ограниченный контингент, но  никак
не в прошедшем.
   Сорокин  прошел  Дом  офицеров,  перед  которым торчала  на  постаменте
одинокая нелепая фигурка  Ленина, затем выделяющиеся  среди фанерных модулей
каменные здания с квартирами командного состава  армии. Навстречу потянулись
зрители с киноплощадки.
   Была  и  еще одна, тайная причина для вечерней прогулки, о которой знал
только  он  сам. Где-то внутри  он  надеялся, что  -  чем  черт не  шутит  -
познакомится  с какой-нибудь интересной  особой,  коих на территории городка
водилось предостаточно.
   Весь прошедший  день заглаживал Сорокин один инцидент. Группа спецназа,
совершавшая   облет  окрестностей  города  в  поисках  духовских  караванов,
остановила  авто