нания с соленой
   водой и на губах от брызг морских остается соль, схожая со
   вкусом крови, алой солоноватой крови...

   Кровь слизывали мухи,  изумрудные, жирные, назойливые  мухи бесновались
над мертвым телом старшего  лейтенанта Шарагина, нахально шлепались на лицо,
ползали по глазам, губам, наслаждаясь еще исходящей от него теплотой;  гадко
было  все  это видеть, но отогнать  их он был не в  состоянии,  лишь смотрел
подавлено  и печально  на собственную участь, на себя же, лежащего,  смотрел
как бы с боку; жужжанье мух  усиливалось, и если раньше  он  как-то различал
отдаленные выстрелы и крики людей,  то вскоре притихли и  исчезли совсем эти
звуки, и ничего уже кроме жужжанья мух и темноты не ощущал он больше.

   ...привозят нас сюда по воздуху...

   Высветилось   с   необыкновенной  ясностью  неотвратимое:  нескончаемые
предсмертные галлюцинации скоро закончатся, и тогда боль уйдет  насовсем,  и
страдания  близких  людей прекратятся, и сотрется  все, что  нарисовал  он в
последние минуты перед смертью в воображении.

   ...и увозят по воздуху...

   Песчинки  сна, как  капли  воды,  посыпались  с  ресниц,  а  отдельные,
наиболее упрямые в стремлении доказать что-то, липли к лицу и векам.

   ...привозят на белых транспортниках, на скотовозах...

   Когда сон  отступил ненадолго,  в свете маленькой  настенной  лампочки,
приглушенной платочком, появилось печальное лицо Лены.

   ...увозят на "черных тюльпанах"...

   Перед  тем,  как  проснулся,  весь  разбитый после  ночного приступа  и
кошмаров, и стал собираться на службу, видел  Шарагин кабульский аэродром, и
солдат и офицеров, ожидающих борт на Ташкент,  и "Черный тюльпан", и готовые
к погрузке  деревянные ящики,  солдаты грузили их  в транспортный самолет; в
ящиках  заколочены  были цинковые гробы,  и  на одном ящике криво,  от  руки
выведено:

   Шарагин Олег Владимирович

   ...тела наши мертвые везут отсюда хоронить на Родину... а души
   наши? что будет с ними?.. куда теперь летит моя душа?..

   И последнее, что довелось наблюдать ему во сне, перед тем как открылись
глаза, было небо с плывущим самолетом,

   ...самолет в небе, как парящий Крест, как Христос, взбирающийся на
   Голгофу...

   и  он  подумал,  что  летит  Ил-76-й,  возможно,   уносящий  из  Афгана
переживших  войну людей, а, возможно, летящий из Ташкента, набитый новичками
и отпускниками.  Но  в последний момент  Шарагин засомневался, и пристальнее
всмотрелся  в  небо,  и тогда  разглядел, да, сомнений не  осталось, - летел
"Черный тюльпан",

   ...с новыми жертвоприношениями на борту...

   который,  наконец,  загрузили.  "Черный  тюльпан"  разогнался,   тяжело
оторвался от взлетной полосы, и повез на Родину в своем чреве заколоченный в
доски цинковый гроб, гроб старшего лейтенанта Шарагина.

   ...а душа навечно остается здесь... в Афгане застряли наши
   души...

   Впервые в жизни испытал Олег потребность перекреститься...



   Перед штабом батальона одинокий солдатик самодельным железным совком на
деревянной палке очищал плац от снега.
   - Ну, что, Антоненко, съездили?! - спросил Шарагин.

   ...жлоб, а что-то человеческое и в нем есть...

   - Так точно, товарищ старший лейтенант. Хотел вам сказать.
   - Что?
   - Богданов, вроде, приказ готовит на вас.
   - Богданов...

   ...Богданов - никто, ничтожество... и вообще, я уже давно не в его
   подчинении...

   - Товарищ старший лейтенант...
   - Что еще?
   - Спасибо.
   В  оружейной  комнате,  пока  дежурный сержант  пересчитывал  автоматы,
Шарагин открыл  сейф  и  незаметно переложил  в  карман пистолет,  затем  из
другого сейфа взял патрон.

   ...успел все-таки...

   Он поздоровался с комбатом, сел спиной к окну, загнал патрон  в ствол и
приставил пистолет к правому виску.
   - Вы боитесь смерти?
   Комбат опешил сначала, не понимая, к чему подобные вопросы, разыгрывает
его  офицер  или  серьезно решил  стреляться.  Сомнения  длились сотые  доли
секунды.
   - Конечно, боюсь. Как все люди, боюсь смерти.
   - А я уже нет.
   - Постой, Олег, почему? Почему вдруг стреляться?
   - А как еще прикажите закончить офицеру?
   - Но почему же обязательно заканчивать? Давай поговорим.
   - Я уже все решил для себя.
   - Не шути, Олег. Ты, видишь ли, пуля ведь может рикошетом и в меня...
   - Глупости. Я бы сделал  это один, без  вашего присутствия. Я вас и  не
знаю  совсем  почти. Вы мне  нужны, как  свидетель. И  при вас заявляю,  что
нахожусь  в  здравом   рассудке.  Мне  некогда  писать   записку,  извините.
Постарайтесь позаботиться о семье. Они ни в чем не виноваты.
   - А...
   - Помолчи, сядь! Перед дальней дорогой надо присесть и помолчать...
   Комбат  смотрел на руку, которая держала пистолет, и на палец на курке.
Ему даже показалось, что старший лейтенант абсолютно спокоен, что даже,  как
бы рад он, что все заканчивается.  И если бы не пульсирующая жилка на правом
виске  рядом с  дулом пистолета,  комбат,  может  быть, решил  бы  даже, что
старший лейтенант ничего и не  переживает, а делает это из-за помешательства
душевного.
   Шарагин  поправил  левой  рукой   пистолет.  Дуло  больше  не  казалось
холодным, оно согрелось от соприкосновения с горячим виском.
   На плацу солдат чистил снег. Комбат на долю секунды отвлекся, увидев за
окном бойца, прищурился, чтобы разобрать кого там  поставили плац расчищать,
и  вдруг  вздрогнул  от  неожиданно прозвучавшего  в  полной  тишине комнаты
выстрела. Старший лейтенант  Шарагин  дернулся влево,  заваливаясь к  стене,
которую только что окропил кровью собственной и мозгами.
   ...Так до конца он  и не определил, где же именно забуксовала перед тем
как  оборваться  навсегда  с  просверлившей висок пулей  жизнь: в ущелье,  в
вертолете, в госпитале.

   ...конечно в Афгане... в ущелье, а потом кто-то долго решал, что со
   мной делать дальше, и пока ждал, я слышал отголоски той жизни,
   которую не дано мне было прожить...





Глава двадцать первая. ВЫВОД





   У  холмика  свежей земли, перемешанной с  песком,  собралось с  десяток
человек.
   Кто-то из офицеров вполголоса  заметил:  "Плохое место, один  песок..."
Ему поддакивали: "Зачем такое место под  кладбище выбрали?" -  "И от  города
добираться неудобно..."
   Стали расходиться.
   Лена, заплаканная, с красными глазами, прикладывала к лицу скомканный в
кулаке платок:  "Не вымолила его..." Настя обняла  ее  за талию. Девочка  не
плакала, она слишком малой была, не все пока понимала. Мать вели под  руки -
дед  Алексей  и  отец.  Женщины отрыдали, отголосили свое,  еще  раньше,  до
закапывания,  пока  не  опустили  в могилу,  и, особенно  дома, когда только
сообщили  о смерти  Олега,  и особенно, когда  привезли  гроб. Лицо Настюши,
несчастное в подражании взрослым, вопрошало: "Так  что же  все-таки с папой?
Где  он? Когда  приедет?" - "Папа больше  никогда не  приедет...  Нет больше
папы... Погиб папа.  В Афганистане погиб", - объяснял ей, как мог, сдерживая
слезы, прадедушка Алексей.
   Женька  Чистяков слушал  Зебрева:  "...прикрывали  отход  батальона.  В
засаду  попали."  -  От  обоих  разило  водкой.  -  "Блок выставили,  только
дальше...  окружили их духи." Зебрев полез  за  сигаретами,  вместе с пачкой
вынул лазуритовые  четки: - "...подобрал после боя." Он  зажег спичку. Они с
Женькой  остановились, повернулись  к  могиле, и так,  чтобы  никто  больше,
особенно Лена, не услышал, Зебрев вымолвил: "Он не сразу умер..."
   На дороге  дожидался оранжевый, проржавевший  местами  автобус. Сзади у
автобуса  была  сделана   специальная  откидывающаяся   дверца.   Через  нее
запихивали  вовнутрь и вынимали гробы,  и, видимо,  когда только приехали на
кладбище, и вытаскивали гроб, не подняли две упавшие гвоздики и отломившуюся
от венка еловую веточку.
   - Значит, уходим все-таки? - спросил Чистяков.
   - Все говорят о выводе. Но когда,  не  ясно. Думаю,  в  следующем  году
разъяснится... Мне-то что? Я, грым-грым, к тому времени заменюсь.


x x x

   Девять с  лишним  лет провела на чужбине  40-я армия,  и  вот, наконец,
разрешили  ей  вернуться  домой.  Назначили крайний срок, выстроили  график,
приступили к поэтапному вытягиванию отдельных частей.
   На  все  про  все  более  чем  стотысячному контингенту  отвели  девять
месяцев.  Задача  ясная:  после  15  февраля  1989 года  советских солдат на
территории  Афганистана остаться  не должно. Армия взяла под козырек: приказ
получен, будет выполнен.
   Сворачивались  дивизии, бригады,  полки,  батальоны,  оставляли обжитые
городки, гарнизоны, заставы. Уходили в Союз, не считая себя проигравшими, но
и о победе речи не шло.
   И  каждый,  поди,  солдатик,  каждый  офицер,  отъезжая,  хоть  раз  да
обернулся, простился с  привычным городком, и с пейзажем знакомым, с горами,
с  зеленкой,  с  песком,  с   долиной,  распрощался  навсегда  с  проклятыми
бородачами, коих  постреляно  было за  годы немалое  количество, и  которые,
бывало, и шурави нос утирали.
   И  каждый,  поди,  припомнил,  как  ему  жилось,  с  кем  воевалось.  И
взгрустнул.
   И каждый, поди, спросил себя: а ради чего воевали?
   Никто не ответит толком. И спросить такое некого, кроме себя.
   И как же  не попытаться домыслить такой  вопрос:  а во что, собственно,
обошлась нам война? Как  ни  поспорить  офицерам?  Кто  по  второму заходу в
Афгане, одну арифметику потерь выводит,  не забудет, как  в бригаде, бывало,
до восьмисот  человек за год не досчитывались. Кто меньше крови видал - свой
подсчет ведет.
   Как не крути,  а тысяч тридцать положили, твердят одни  офицеры. А то и
более. Если и скончавшихся от ран в госпиталях  учесть,  да от болезней,  да
несчастные случаи  суммировать.  А  раненых,  калек  - тысячи  и  тысячи,  и
складывать никто не станет. Остается догадываться.
   Другие офицеры, особенно те,  что к штабу армии ближе, спорят,  видимо,
намекнули  им,  на какие  цифры  ориентироваться:  больше  пятнадцати  тысяч
убитыми  не наберется за  всю войну. И  кое-кто  из  генералов  успокаивает:
пятнадцать тысяч, да  для нашей страны - капля в море, за год больше людей в
автомобильных  авариях  погибает.  Народила  земля  Русская  мужиков  и  еще
нарожает, не оскудеет...
   Да расскажут ли когда открыто о  реальных потерях?  Нет, вряд  ли такое
обнародуют, сходятся  во мнении офицеры. За семью печатями спрячут, а коли и
объявят официальные цифры, так обязательно слукавят, недоговорят, что-нибудь
да утаят.
   Одна надежда, что когда-нибудь все имена погибших сведут воедино в один
список,  в одну книгу,  на мемориале  общем, афганском, высекут  по  граниту
каждый инициал, каждую фамилию. Тогда уж  не поспоришь, тогда - все на виду.
Всех  помянуть разом. Чтоб знали  люди, чтоб помнили, чтоб  не  забыли, чтоб
поминала страна своих героев.
   Однако, вещички собраны, и  приказ трогаться поступил. Офицеры беседы и
споры отложили. И глядишь, на время забылись эти мысли. Курс - домой. Думать
надо, как жизнью дарованной дальше распорядиться.
   А все же: ради чего геройствовали, захватывая высоты, караваны, занимая
перевалы, уничтожая укреп районы, базы духовские?
   Нет ответа. И вся надежда - на Родину.
   Не  бывать такому, чтобы подвиги  афганские остались невостребованными.
Не замолчат их, не скроют, занесут в  летописи,  вспомнят ни  раз. Не зря же
почти десять лет стоял в Афганистане ограниченный контингент, не зря...

   Армия не сдалась, не признала  себя  побитой, побежденной. Армии просто
дали новый приказ и она послушно выполняла.
   Армия  сохранила боевой  дух  до конца. Потому-то и  рвались приехавшие
перед самым выводом  новички в бой, да и старожилы этой войны не всякий  раз
задумывались  о  том, чтобы сберечься для мирной жизни,  такой близкой, что,
казалось, стоит протянуть руку  и вот  она; месяцы, недели какие-то отделяли
войну  от мира. Боевые,  официально  считавшиеся  в  прошлом, на  самом деле
продолжались, пусть и не в прежних масштабах, и повоевать для желающих время
оставалось.


   Военные  наблюдатели  ООН,  разместившись  на  границе,  на  аэродромах
педантично  считали грузовики,  бронемашины,  артиллерийские  орудия, танки,
гадали,  сколько вывела Москва к такому-то месяцу,  к такой-то дате: десять,
двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят  тысяч солдат?  Сомневались  в  цифрах,
которые получали от советских, пытались перепроверить.
   Наступал  Новый,   одна  тысяча  девятьсот  восемьдесят  девятый   год,
последний год  на чужбине.  Пятнадцатого  февраля, ни  днем  позже, согласно
заключенным в  Женеве  соглашениям, последний советский  солдат  обязан  был
покинуть Афганистан.
   Военные усиленно закупались. Все, что только можно было продать, тащили
в дуканы:  списанные  и  несписанные  телевизоры,  утюги,  чайники,  посуду,
одеяла, матрацы,  консервы, электроплитки,  холодильники, тумбочки,  стулья,
кондиционеры, кровати, запчасти, оружие, форму, бронежилеты, каски,  колеса,
доски,  ящики  из-под патронов  и  снарядов,  ящики  с  гранатами,  цинки  с
патронами,  бензин,  керосин, машинные  масла,  колючую  проволоку,  и  весь
ассортимент  магазинов  военторга,  начиная  с  конфет,  вафель и  соков,  и
заканчивая одеждой, обувью и видеомагнитофонами, поскольку в дуканах  стоили
все эти вещи дороже, чем в военных городках.
   На заработанные честным  и нечестным путем деньги покупали все  подряд,
так как знали, что в Союзе достать что-то импортное будет неимоверно сложно.
С   прилавков  дуканов   сметали  дубленки,  косметички,   колготки,  отрезы
материалов на платья, кассеты, трусы,  джинсы, носки, очки, часы, зажигалки,
рубашки...  Довольные,  паковали  чемоданы,  завязывали  коробки,  ехали  на
пересылку,  где  скопились сотни  и  сотни  офицеров,  солдат,  прапорщиков,
служащих  в  ожидании бортов  в Союз,  или же  ждали приказа на  выход части
колонной. Завершающий этап вывода затягивался.

   Генерал  армии  Вампилов приехал в афганское  министерство  обороны  за
четверть  часа  до  встречи, поднялся  на  третий этаж, устроился в  кожаном
кресле в  просторном  холле  перед залом  переговоров,  так,  чтобы  увидеть
открывающиеся  двери  лифта,  когда  прибудут наблюдатели  ООН. Рядом  стоял
майор-переводчик,  также  как и  начальник,  в  форме маскировочного  цвета.
Сопровождавшие  офицеры  оперативной   группы,  включая  генерала  Сорокина,
прохаживались  по   холлу.  Возник  афганский  солдатик,   длинный,   тонкий
"губошлеп",  замешкался.  Свободной рукой отдал  честь сидевшему  советскому
генералу,  выделил  его среди  остальных, за  главного  сразу  распознал, во
второй же  держал  поднос с поделенными по тарелочкам  яблоками и  орешками.
Вампилов  махнул:  "давай!"  и  солдатик   проследовал   с  подносом  в  зал
переговоров. "Папа" обдумывал, что будет  говорить,  постукивал пальцами  по
деревянной ручке  кресла.  Ноги  же  его, вернее носки ботинок,  попеременно
поднимались и  опускались  на ковер. И ноги, и рука словно  жили отдельно от
туловища, так неподвижно сидел Вампилов.
   Неожиданно он сказал:
   -  Я  скажу  им,  что  сейчас  нельзя  быть равнодушным по отношению  к
афганской проблеме. Как будет по-английски веха?
   -  Майлстоун,  -  подсказал  переводчик и  пояснил:  - Мильный  камень,
дословно.
   - Это почему это мильный камень?
   - Либо можно перевести как лэндмарк.
   Любил "папа" вставлять в разговор русские пословицы и поговорки. Причем
такие,  что  и в словаре не  найдешь. Не  переводится на другой язык  и все.
Близко  ничего нет.  А  генерал армии  требует, у  него все построение мысли
рушится, если не донесешь смысла. Рассердится, бранится будет.
   - Хм-м, - "папа" вновь погрузился в размышления.
   Сорокин  отдернул  штору,  посмотрел вниз, не приехали  ли наблюдатели.
Оставленный  у  подъезда  встречать гостей офицер опергруппы  пожал плечами,
мол, пока не видно.  В следующую минуту погас свет, и "папа" представил, что
гости едут в  лифте, поднимаются на  третий этаж, и застревают. Он поделился
нарисованной в собственном воображении картинкой с майором:
   - Что тогда? Как будем вести переговоры?
   -  В лифте, товарищ генерал армии, - все обрадовались шутке,  она сняла
нависшее напряжение.
   - А что если душманы захватили Суруби, - предположил Вампилов. Питающая
Кабул электростанция находилась за городом, и духи, несмотря на выставленные
заставы, неоднократно совершали подрывы линий передач. - Или же взорвали ее?
   - Нет, - решительно отмел такую версию майор.  -  Они бы не стали этого
делать.  Хотя  все  возможности у  них  есть.  Они же сами  пользуются  этой
энергией. Нет смысла.
   -  Как  же, а вот  на юге они  же  взрывали  ЛЭП, которую  мы тянули, -
возразил Вампилов.
   -  На юге более ортодоксальные  духи, товарищ генерал  армии. Здесь они
привыкли к  цивилизации,  - показал  знания вопроса майор, и  удовлетворенно
улыбнулся, когда "папа", взвесив довод, сказал:
   - Тоже верно,  - и спустя минуту тишины, продолжил: - Везде мы лезем со
своими мерками. Ведь здесь же все совсем иначе, другие законы. Так?
   - Так, - кивнул майор.
   - А мы все пытаемся насадить собственные порядки. Сколько времени?
   Все  офицеры свиты одновременно взглянули  на часы, ответил  же  майор,
остальные молча согласились, что, мол, верно, столько именно и есть.
   - Шестнадцать ноль-ноль, - сказал майор.
   Сорокин подвел стрелки. Убежали часы на две минуты.
   - Надо нам их всех  помирить, - продолжил Вампилов.  - Знаете, что  мне
сказал  недавно Наджибулла? Что  он скорее найдет общий язык с Гульбеддином,
чем с Ахмад Шах Масудом. И знаете почему?
   Свита изобразила на лицах неподдельный интерес.
   - Потому, что Наджибулла - пуштун. А Ахмад Шах - таджик.
   Подчиненные,   кроме  майора-переводчика,  наигранно  пораженные  таким
выводом, а может и  в действительности узнав что-то новое для себя под конец
войны, многозначительно переглянулись.
   Сорокин вновь отодвинул занавеску. На улице повалил снег.
   С  Ахмад   Шахом  Масудом  договориться   возможность  существовала,  и
переговоры провести, в  принципе, советские готовились, посылали к  полевому
командиру тайных связных, от него доверенных  людей принимали, от советского
посла и от Вампилова письма писали. В принципе, Масуд обещал  на словах, что
советские колонны на Саланге трогать не будет,  что, мол, уйдете без потерь,
не беспокойтесь.  И  действительно,  вели  себя  духи на перевале  тихо,  на
конфликт не нарывались, в русских не стреляли, лишь  передвигались туда-сюда
вдоль дороги небольшими  отрядами,  с пулеметами и  гранатометами на плечах,
зубоскалили.
   Зато  "зеленым",  афганским  правительственным  заставам,  и   колоннам
афганским  угрожали скорой  расправой, кое-где постреляли даже  в кабульских
армейцев, машины подожгли, мол, не забывайтесь, мы хозяева  на Саланге. Если
после  вывода  Масуд перекроет перевал, правительство  Наджибуллы  долго  не
продержится.  Это  очевидно  для  всех,  и  в  Кабуле, по настроению местных
жителей чувствуется  напряжение. Вампилову ежедневно  докладывали  обо всем,
разные сводки и аналитические материалы  читал  "папа", из разных источников
черпал информацию.
   И Наджибулла понимает,  что Ахмад Шах Масуд -  прямая угроза,  потому и
просит разбомбить базовые  районы Масуда,  операцию провести, выдавить его с
перевала, дальнюю  авиацию задействовать,  чтоб камня на камне не  осталось,
чтоб  долго  не  пришел  в  себя,  не   очухался  от  бомбоштурмового  удара
"Панджшерский лев".
   Надеется Наджибулла, размышлял Вампилов, что таким образом вновь втянет
нас  в войну,  и появится  лишняя  зацепка,  чтобы продлить срок  пребывания
ограниченного  контингента. Ненасытные  они какие-то!  Танки,  бронетехнику,
артиллерийских орудий, вертолетов  - несметное  количество получили.  А  кто
использовать это будет, кто  у них  воевать будет? В любой части  некомплект
людей. Не хотят  идти служить  в армию афганцы