ов. - Чего-то не поделили. Не Монтана!
   - Ни  на  минуту  не  оставишь!  - расстроился  Шарагин,  обернувшись и
заметив необычное скопление солдат.
   Краешек  верхней  губы у  Мышковского подергивался  в  нервном тике. Он
стерпел обиды, сдержался,  промолчал в  ответ,  правда,  пару  раз  мысленно
выстрелил подполковнику в лоб.
   Выдохшись, офицер обратил внимание, что  у десантника на руке магнитный
браслет; закричал пуще прежнего, с новым приливом сил, будто краденое нашел:
   - Ага! У него еще и браслет на руке!  Я, офицер, не могу себе позволить
купить такой!
   Шакал! думал Мышковский, знаем, как вы по дуканам шляетесь каждый день.
"Не могу позволить!.." Сука! Да ты в тридцать раз больше меня зарабатываешь!
Я,  кроме  этого браслета, на  то, что платят мне, кейс  куплю,  да платочек
матери. И домой вернусь без копейки. А ты, тварь,  отсюда "тачку" привезешь,
техникой  японской всю квартиру  завалишь!.. И  жопу свою под  пули  никогда
подставлять не станешь...
   -  Воруешь,  гад! - кричал подполковник.  - В кроссовках,  с браслетом!
Автомат уже продал? Где автомат, где бронежилет?
   Это  уже было слишком! Переборщил подполковник; он и  сам это  понимал,
но,  воспитанный  на лозунгах и агитационной мишуре, оказываясь  на людях, и
если к тому же случалось, что слушали, терял над собой контроль, расходился,
и гнул,  гнул свое, и хлестал  "врага" или провинившегося  со всей партийной
строгостью, и выпячивал "правду", такой, какой она представлялась ему, какой
обрисовали в его скудной  на  собственные размышления  голове  люди с  более
значимыми звездами на погонах. При помощи цитат и лозунгов можно кого угодно
одолеть.
   Мышковский   стянул   с  руки  магнитный  браслет,   бросил   под  ноги
подполковнику, после чего развернулся и пошел прочь.
   - Живи, сука, - процедил он сквозь зубы.
   Подполковник,  явно  в  замешательстве от  подобной наглости,  дернулся
было, чтобы схватить бойца за плечо,  на браслет  глянул бегло, будто жалея,
что слишком много  свидетелей рядом и поднять он его,  взять себе не сможет,
но  в это время  с бронетранспортера, откуда  он  пять минут назад спрыгнул,
позвали:
   - Поехали, Боря! Поехали! Колонна трогается!
   Подполковник выругался, как бы на всех стоящих рядом солдат, заспешил к
бэтээру,  тяжелый  от излишнего собственного  веса  и  ненужного вооружения,
зацепился  за  протянутую  с  брони  руку,  повис  на секунду,  неуклюжий  и
распухший от бронежилета, в съехавшей на глаза каске, вскарабкался с  трудом
наверх.
   - Что стряслось, Мышковский? - допытывался Шарагин.
   - Все нормально, товарищ старший лейтенант, к кроссовкам придрался.
   - По машинам!
   Армия  двинулась  дальше,  обозначив  свой  недолгий  привал  масляными
пятнами,  разбросанными всюду  консервными банками, коробками  от сухпайков,
лужами мочи и бычками.
   Покатилась  и  рота,  в  которой   служил  старший  лейтенант  Шарагин,
удерживая разумные интервалы, отпуская переднюю машину  метров на пятьдесят,
чтоб прицепившийся за гусеницы пыльный хвост успевал рассеяться,  сдвинуться
в сторону, хоть малость.
   Мышковский  отвернулся  от остальных, курил, скрывая набившиеся в глаза
слезы. Подполковник четко дал  ему понять, что он -  вошь, что он совершенно
бесправен,  как больше  года  назад,  в  первые месяцы службы  в роте, когда
гоняли  его  деды, когда  измывался над ним и  днем и в ночные  часы младший
сержант Титов. Тогда Мышковский все  вытерпел, ни разу не размяк, не пожалел
себя, не пожаловался, не заплакал от боли и обиды. А в этой ситуации раскис;
благо   никто   не   видел   эти   слезы    беззащитного   перед   дуростью,
бесчеловечностью, тупостью и подлостью офицерской бойца.
   По застывшей,  сутулой спине Мышковского было не разобрать,  что именно
на самом деле стряслось, и сильно ли он переживает. Он,  солдат,  никогда не
сознался бы, чем и кто обидел его. Не принято в армии, чтобы солдат  изливал
офицеру душу, наболевшим делился.

   ...такая уж у нас, подмастерьев армейских, участь - терпеть...
   у кого на погонах больше звезд - тот и прав всегда...

   Словно  прорвав  узкую брешь  в плотине, выливалась  бронетехника между
двумя холмами-крепышами  в  долину, заполняя  попавшееся  на  пути большущее
поле, загромождая  пространство,  смешивая,  как  на  палитре, песчано-карие
краски земли  с защитно-зелеными; жирной змеей свивались  на  поле армейские
подразделения,  пока не образовали  гигантские выпуклые  пятна; устраивалась
поудобней  в  конце  дневного  марша ударная  группировка,  чтобы  переждать
накатывающуюся ночь.
   Посреди   громадного  поля,  как  кочевники,  осело  войско:   палатки,
бронемашины,  грузовики,  запутала  небо паутина  связи;  все новые и  новые
постепенно подъезжали подразделения.
   Собрали на  эту  операцию  с  каждой  части  по  кусочку,  по роте,  по
батальону, по  полку, сгребли  в кучу, в один большой армейский котел, как в
солянку,   пехоту,   десантников,   артиллеристов,  разведчиков,   летчиков,
связистов, медиков, чтоб вывалить все силы на  противника,  задавить махиной
такой, и уничтожить.
   Пахло соляркой, кострами, мочой и дерьмом, и все эти запахи садились на
походные  безвкусные  рационы, и только  хлеб,  выпеченный  в  Кабуле  хлеб,
почерствевший в пути, не впитал в себя эти запахи гигантской армии.
   На фоне заходящего  за  хребты рыже-красного диска  рисовались  контуры
задранных вверх  стволов, как мачты на кладбище погибших кораблей; горбились
грузовики;  на самом  краю  всей армады присели, свесив  с  макушек  лопасти
винтов,  вертолеты;  темнело быстро,  готовилось ко  сну  выдохшееся  в пути
войско.
   Где-то  среди  всего  этого  нагромождения техники и  людей военных,  в
разных местах сидели и курили перед сном генерал Сорокин и старший лейтенант
Шарагин.
   В полутьме очерчивались силуэты бронемашин роты.

   ...все повторяется... тогда тоже была операция, горы, духи...

   Рваные  мысли  звали вернуться назад, пестрые,  колючие, болезненные  и
совершенно не ко времени выплывшие воспоминания досаждали, пока он курил.
   ...Бензозаправщик  отъехал  от   последней   вертушки,  прогромыхав  по
аэродромному железу.  По команде, отдыхавшие на поле  за  взлетно-посадочной
полосой  десантники,  цепочками,  навьюченные  и  горбатые  от  поклажи,   с
автоматами и пулеметами наперевес  направились к вертолетам. Один  за другим
исчезали в чреве, устраивались внутри, глазели в иллюминаторы.
   Погрузились.  Ми-8-ые вырулили  на  взлетную полосу,  попрыгали,  щупая
воздух, ровно боксеры перед боем, разогревая мускулы, покатились по бетонке,
набирая   скорость,   будто  и  взлетать   не   собирались,  и,   хорошенько
разбежавшись, оторвались, запорхали, взяли влево.

   ...замелькали поля под вертолетами, как клетки шахматной доски,
   которые зачем-то сдвинули с мест, нарушив, таким образом, четкий
   порядок, лоскутки зазеленели, тень вертушки прыгает по земле,
   скачет, то увеличиваясь в размерах, то уменьшаясь, кишлак,
   виноградники, речка, вертушка потянула вверх, набирает высоту,
   забираясь в предгорья...

   ...и "восьмерка", как большой зеленый головастик... только секунду
   назад летевшая параллельным курсом, такая грозная,
   изготовившаяся к бою, рухнула вниз...

   ...срезали налету, точно утку на зорьке поджидали...

   ...факел! раздался взрыв и вспыхнул факел!..

   Обуглившиеся трупы, разбросанные в дымящихся остатках вертолета.

   ...сладкий запах человеческого мяса...

   Заживо сгорели. Никто не спасся.

   ...и после этих боевых не досчитаются многих... и кто-нибудь
   подведет черту: столько-то убитых, столько-то раненых... и ничего не
   изменится на свете... и какой-нибудь глупый лейтенант, подойдет к
   костру и будет расспрашивать про потери...

   Он  подошел  тогда на  огонек, лейтенант из мотострелков,  защебетал  о
героических похождениях Баграмской дивизии, потом спросил:
   - У вас какие потери?
   - Пятерых сегодня потеряли в полку.
   - Это что! - гордо сказал лейтенант. -  У нас уже семнадцать  погибших!
На фугасе сразу шесть человек подорвались вчера!
   Непонятно было, на что он рассчитывал. Возможно, ожидал, что все решат,
что однополчане его действительно умеют воевать,  и что брошены  они  были в
самое что ни на есть пекло.
   Никто не ответил лейтенанту.
   В Кабуле  купил  Шарагин  водки, часа три парились,  усталость  и мысли
недобрые выгоняли с потом.
   -  Штаны  последние продай,  а после бани выпей,  - хлестал  Зебрев  по
раскрасневшейся спине  Шарагина.  - Улю-улю!  Кто  так говорил?  Петр Первый
говорил!
   А когда  пили традиционный  третий  тост, поймал себя Шарагин на мысли,
что "галерея" портретов погибших приумножилась.  Первым в "галерее" значился
сержант  Панасюк,  на койке которого после  той  злосчастной  операции долго
стояла увеличенная  с военного билета и от того немного размытая фотография,
последним... Последним был...

   ...Николай... как же так получилось?.. почему именно он?..

   И сам себе ответил Шарагин:

   ...выпал его жребий...

   Как наяву представлял он лица  погибших  - солдатиков, которые так и не
стали мужчинами,  лица  лейтенантов,  тоже  отчасти  мальчишек,  лица хмурых
капитанов - лица людей, составлявших низовье, костяк армии.
   За счет солдат, лейтенантов  и капитанов армия  жила  еще,  и побеждала
иногда. Именно они держали на плечах весь груз армейский.
   Не будь этих изношенных от службы армейской, беспокойной и надрывной, и
от водки, и от  войны капитанов, не  будь лейтенантов, и простых  парней  из
российской глубинки,

   ...неотесанных недоучек, без царя в голове, простых, как
   паровозный гудок...

   давно бы кончилась Советская Армия...
   Шарагин наступил на  окурок, отправился укладываться. Уже не видно было
не зги.

   ...все в прошлом... не вовремя вспомнилось...

   Он залез  в  спальный мешок,  и скоро  заснул,  несмотря на  солдатские
копошения в потемках; шум, ругань  и крики, которые словно вдыхали в  лагерь
жизнь, создавали иллюзию большого города, далекого от войны, и убаюкивали.
   Сорокин стоял  с  сигаретой  у штабной  машины. Он связался  с Кабулом,
доложился. Его угостили за ужином армянским коньячком.
   Генерал совсем не  устал за день, и  беспокоился,  что долго  не сможет
заснуть, и  потому, видимо,  тянул время,  и  по-отцовски мягко и  заботливо
расспрашивал бойца, что был приставлен к командно-штабной машине, откуда тот
родом, будто это  так важно было генералу  знать на  самом  деле,  и сколько
служить осталось, и часто ли  на  боевые выезжает, а  солдат опускал глаза и
делал  вид,  что  тронут  вниманием  генерала,  хотя  опыт  подсказывал, что
генералы часто  бывают  в таком  настроении, возможно от того, что чувствуют
свою вину перед солдатом, возможно от того, что  хотят показаться лучше, чем
они есть на самом деле.
   Боец  знал, что  генералы  не помнят солдат  в лицо,  и  ждать от этого
заезжего генерала нечего, и не стоит губы раскатывать, если кто-то заговорил
с тобой человеческим языком, особенно с генералами, впрочем, как  и с любыми
офицерами, и отвечать лучше  всего просто и ясно, и вообще, лучше  с ними со
всеми  быть  начеку, не расслабляться, потому как, практика  показывает, что
сегодня  вечером он, генерал или полковник,  разговорчив, а завтра "вздрючит
так, что мало не покажется".








Глава десятая. ЗАСАДА




   В долине стало тесно. Нашпигованная людьми и оружием, она тяжело дышала
в  преддверии битвы.  Не  все, быть  может,  проснулись  нынче  в настроении
воевать.  Закрадывались сомнения у некоторых - вывезет, не вывезет судьба, а
ничего не поделаешь: принято решение там наверху,  отдан приказ,  побежал он
стремительно  по  паутине  связи, разлетелись, как  склевавшие  корку  хлеба
воробьи, команды по бригадам, полкам, ротам, взводам.
   И нет обратного хода; кто-то всемогущий замыслил сражение, и люди войны
вышли  навстречу неизвестности,  как  выходили тысячи лет  назад гладиаторы,
чтобы порадовать, повеселить собравшуюся избранную публику.
   Отшумела авиация. Облегчились от тяжелой  ноши  штурмовики,  ухнув вниз
десятки бомб,  ушли на  базу, уступили место  артиллерии. Заговорили стволы,
педантично заработали по квадратам, будто картошку окучивают: рыхлят, рыхлят
землю.
   Офицерам командно-наблюдательного пункта, среди  которых был  и генерал
Сорокин, в бинокль открывалось зрелище занятное: пике -  разрыв, еще заход -
еще разрыв;  столбы  пыли и гари  вырываются  вверх.  И предположить  жутко,
каково там находиться под  обстрелом  врагу;  сравнимо, наверное,  только  с
адом; дробится, размельчается все живое и неживое, оказавшееся окольцованным
на оперативных картах, приговоренным синими карандашами штабных работников.
   Тщательно утюжат склоны,  и кишлаки, и "зеленку" артиллеристы,  чтоб ни
клочка не  упустить,  чтоб  наверняка раскрошить,  умертвить, чтоб никто  не
уцелел, чтоб оголилась долина и хребты сплющились, выгладились, выровнялись,
чтоб  вконец  сломленные, впустили  без  сопротивления  иноземную  пехоту  и
покорились новой власти.
   "Пока авиация и  артиллерия всех их не уничтожит, - врезались  в голове
Сорокина  недавние  слова  командующего, - войска  вперед не  пойдут...  Мне
лишние потери не нужны..."
   Все  так говорят, пока  сверху не начинают нажимать,  вздохнул Сорокин.
Особенно туго  приходится, если кто из московских тузов приезжает. Им всегда
скорый  результат  подавай. Отчитаться  перед Москвой спешат. А уж когда сам
министр обороны  приезжает,  потери возрастают в несколько раз.  Так было  в
Панджшере, так было в Кандагаре. В данном случае пока везет, "папа" грамотно
руководит, на командующего не давит, согласовали все заранее, и действуют по
плану.
   К сожалению, думал он, осматривая район боевых действий в бинокль, всех
их уничтожить никогда не удается. Душманы - как кроты, зароются в пещерах, в
кяризах, и пересидят артподготовку, даже вакуумными бомбами  их не выкурить.
Потери будут, непременно будут. На войне без потерь не бывает...
   Стронулись с позиций  войска, двинулись на врага. Как осетры в нересте,
расползались по  местности  вертушки,  выбрасывая  то  тут  то там пригоршни
людей. Махина армейская заскрипела, закрутилась, ползли в бой, на укрепрайон
духов, все новые части.
   Так всегда было на войне, испокон  веков:  кто-то приезжал командовать,
кто-то в обозе ждал исход битвы, кто-то наблюдал издалека,  кто-то  дрался и
погибал. В списках воюющих значился  старший лейтенант Шарагин - роту должны
были под покровом  темноты  забросить в  горы, шли  последние приготовления,
среди  наблюдателей  -  генерал  Сорокин  и кучка  штабных  политработников,
которые поголовно  скучали,  впрочем,  умело маскируя безделье  собственное,
делая вид важный, серьезный, нужный.
   Особенно это здорово получалось у  толстенького подполковника с густыми
бровями.  Он  листал   тетрадку,  записывал  что-то,  и  временами,  пытаясь
произвести  впечатление  на  генерала  Сорокина,  обращался  к  сослуживцам,
зачитывая выдержки  из  какой-то книжонки о быте и нравах пуштунских племен,
против которых и выдумали всю эту боевую операцию.
   -  Шухер! -  прибежал  запыхавшийся  поджарый  подполковник, и  тут  же
смутился:  - Извиняюсь, товарищ генерал, к нам  сюда член Военного  совета с
телевидением направляется...
   Многие  генералы  любят,  когда  в  их  присутствии,  еще стоит  только
обозначится  на горизонте, подчиненные начинают  суетиться, отдавать громкие
приказы,  иначе не улавливают они  должного почтения к  званию и  положению.
Член Военного совета относился  именно к этой  категории генералов, Сорокина
же, казалось, подобная суета не сильно трогала.
   Пока  телевизионщики  записывали  интервью  с  ЧВСом,  Сорокин  обратил
внимание  на то,  как  тяжело  дышит журналист. На  экране,  в телевизионных
репортажах  программы "Время",  это  всегда  выглядело  крайне  убедительно,
напряжение вносило,  будто корреспондент  только  что вместе с разведротой в
гору  поднимался,  из   боя   вышел  вместе  с  доблестными  военнослужащими
ограниченного контингента.
   А ведь мне  тоже  хочется  быть в кадре,  мелькнула у  Сорокина  мысль.
Другие офицеры наверняка попали в объектив - суетятся на заднем плане, карты
разворачивают, карандашами по ним водят, биноклем шарят по местности. На всю
страну покажут.
   -  Закончили? - ЧВС пробежался пальцами  по волосам. Прическу во  время
интервью ветер не растрепал. - Нормально получилось?
   - Прекрасно все рассказали, - заверил журналист.
   - Теперь, что еще?
   - Я  бы  хотел  заснять десантную  роту, помните мы обсуждали  с  вами?
Последние часы перед боем. Что-нибудь в этом роде.
   - Так, - ЧВС выбирал, кому бы поручить.  Подполковник с густыми бровями
выразил на  лице готовность  и  старался  верным своим,  преданным  взглядом
поймать  взгляд  ЧВСа.  Это  у  него   получилось.  -  Борис  Александрович,
свяжись-ка с десантниками. Кто у них там за главного?
   - Я только что разговаривал с Богдановым.
   - У него все готово?
   - Так точно.
   - Борис  Александрович  вас проводит. Закончите,  будем  обедать. И вас
ждем, Алексей Глебович, - пригласил ЧВС.
   - Да, конечно же, - забасил корреспондент.
   - Благодарю, - признательно кивнул Сорокин.
   Сборище  политработников  вернулось  к  обсуждению  военно-политической
обстановки  в  провинции,  и с серьезным видом,  выкидывая  спектакль  перед
генералом, вслух анализировали ситуацию.
   Пуштуны,  таджики,  хазарейцы,  узбеки,  парчамисты,  халькисты,  Амин,
Тараки, Бабрак  Кармаль,  Ахмад  шах Масуд, Гульбеддин,  - кого здесь только
нет,  удивлялся  Сорокин,  сам черт ногу сломит! Так  все  запутано. Сколько
справок понаписали,  начитался  вдоволь, что  в Москве, что в резиденции, да
только разве все упомнишь?
   Впрочем, пустое это занятие: сидеть и обсуждать нравы  и обычаи племен,
на которые только что сбрасывали бомбы.
   В проеме  техники увидел генерал, направлявшийся  отдохнуть и  умыться,
как под тентом, по пояс голые, с повисшими на ремнях кругленькими животиками
играют в нарды прапорщики медицинской службы.  За ними, на носилках валялись
выведенные  из  строя тепловыми ударами солдаты.  Генерал  прошел  мимо,  не
заглянув в  этот импровизированный лазарет, иначе стал бы он свидетелем того
как,  закончив  партию  в  нарды,  один из  прапорщиков  подошел к носилкам,
поочередно  полил  жидкой  струйкой из  котелка  головы  и  лица  размякших,
утративших  сознание  молодых  бойцов,  и  поспешил,  обуреваемый   азартом,
обратно, отыгрываться.

   ...Андерсен прилетел, сказочник ты наш... хоть бы раз правду сказал!
   в Союзе смотрят его репортажи, и каждому слову верят... басни, чушь
   собачья! Ганс Христиан Андерсен позавидовал бы твоей фантазии!..

   Офицер сделал серьезный  вид, как и  полагается  настоящему  командиру,
крепко пожал руку корреспонденту, такому же грузному, как и он сам:
   - Подполковник Богданов.
   -  Привет,  -  журналист  остановил  свой  бычий  взгляд  на  маленьких
парашютах, что вдавились  давно в  петлицы эксперименталки, словно проверяя,
действительно  ли  из  десантных  войск подсунули офицера или нет,  похлопал
подполковника по спине:  - Показывай свое хозяйство. - Если с  генералами он
еще  церемонился,  на "Вы"  обращался,  то полковников  и  подполковников за
равных не считал. - Где твои орлы?

   ...надо сматываться... не хватало, чтобы меня глупости разные
   заставили говорить на всю страну... засмеют...

   - Товарищ старший лейтенант! - крикнул Богданов.
   Шарагин проклял все на свете.
   - Нет, у этого рожа слишком славянская, - отрицательно покачал  головой
корреспондент. - Потом, он - офицер. Мне бы хотелось, чтоб солдатиков разных
национальностей собрали, чтоб показать, так сказать, дружбу народов. Скажем,
армянина  с  азербайджанцем,  прибалта  какого-нибудь,  из республик Средней
Ази