и  вонзаясь  друг  в  друга  стволами
орудий, гусеницами руша дома и сараи, разворачивались во дворах, отползали и
вновь шли в  повторные  атаки,  охватывая  плацдарм.  Немцы  сопротивлялись,
вцепившись в  северный  берег,  но  бой  уже  сползал  к  реке,  уже  что-то
изменилось  на  сороковой  минуте,  сконцентрированный  гул,   вой   моторов
расколотыми отзвуками наполняли речное русло, немцы кое-где начали  отходить
к переправам. И Бессонов вдруг посмотрел не на северный, а на  южный  берег,
боясь ошибиться, поторопиться в выводах.
   Там, по ту сторону реки, куда медленно оттягивались немецкие танки и где,
казалось, в течение вчерашних суток все  было  смято,  раздавлено,  разбито,
разворочено бомбежками, танковыми  атаками,  артиллерийскими  налетами,  где
степь представлялась намертво выпаленной, совершенно пустынной, без  единого
живого дыхания, теперь в разных  концах  ее  рождались  снопики  винтовочных
выстрелов,  горизонтально  вылетали   широкие   багровые   лоскуты   пламени
нескольких орудий и узкие, колючие языки огня противотанковых  ружей.  Потом
из тех мест, где вчера проходили  пехотные  траншеи,  заработали  разом  три
пулемета, забились в степи красными бабочками, запорхали внизу, над окопами.
То, что считалось мертвым, уничтоженным, начинало слабо шевелиться, подавать
признаки жизни, и невозможно было вообразить, как сохранилась эта жизнь, как
с начала и до конца боя теплилась она там, в этих окопах, на  тех  орудийных
позициях, через которые прошли или которые обошли танки, отрезав их, клещами
замкнув к концу вчерашнего дня южный берег.
   Ветер еще темного утра острыми  ударами  бил  по  брустверу  НП,  сек  по
глазам, мешая смотреть, выдавливая слезы; Бессонов  достал  носовой  платок,
вытер лицо, глаза и потом приник к окулярам стереотрубы.
   Он окончательно хотел убедиться в том, во что трудно  было  поверить,  но
что не вызывало уже никакого сомнения. Там, на южном берегу, в  раздавленных
танками траншеях, на разгромленных позициях  батарей,  начали  вести  огонь,
вступали в бой те оставшиеся в окружении, отрезанные  от  дивизии,  кто,  по
всем расчетам, никак не должен был уцелеть и не числился в живых.
   - Мои, мои хлопцы! Товарищ командующий, видите!
   Дышат, оказывается! Расчудесные мои ребятки! Молодцы! Оч-чень молодцы!  -
растроганно и взволнованно говорил где-то рядом крепкий молодой голос  Деева
среди  ветреного  гула  на  НП,  захлестывающего  брустверы,  среди   криков
связистов, оживления вокруг.
   И  эта  прорвавшаяся  ликованием  нежность   Деева   и   вместе   молодая
хвастливость его теми, своими ребятками из первых  траншей,  казалось  давно
обреченными,  но  вот  же  продолжавшими  бороться,  -  эта   открытая   его
размягченность,  слабость  не  раздражали  Бессонова,  а  наоборот:  услышав
возгласы Деева, он, не  обернувшись,  с  горькой  судорогой  в  горле  опять
подумал, что судьба все-таки благодарно наградила его командиром дивизии.
   Сумрак декабрьского утра разверзался багряными щелями танковых выстрелов,
гремел перекатами эха, соединенными волнами грома над  степью,  все  слитнее
клокотал моторами, пронзался стремительными светами беспорядочно то там,  то
тут распарывающих небо немецких  ракет.  Немецкие  танки,  как  разбуженные,
поднятые облавой звери, злобно огрызаясь, в одиночку и сбитыми  в  отдельные
стаи группами отползали от берега под натиском наших  "тридцатьчетверок",  с
ходу захвативших две переправы, по донесению, пять минут  назад  полученному
Бессоновым. Выбравшись на  южный  берег,  "тридцатьчетверки"  шли  наискось,
ускоряя движение, наперерез, охватывали справа и  слева  неприкрытые  фланги
вплотную сгрудившихся и будто тершихся друг о друга немецких танков.
   Из этого скопища машин, железно и страшно  ревевших  затравленной  стаей,
приостановленной  перед  балкой,  откуда  наступали  они  утром,   поминутно
стрелявших назад по северному и южному берегу, стали отрываться, не выдержав
остановки,  одиночные  танки,  расползаясь  в  разные  стороны.  Затем   над
сгрудившимися  на  той  стороне  машинами  стремительно  и   высоко   взмыла
сигнальная ракета, погорела в небе, зеленым  дождем  осыпалась  в  степь.  И
сейчас же чуть сбоку и впереди  немецких  танков  на  высотке  перед  балкой
зачастило, заморгало пламя, замелькали под углом к небу пулеметные трассы  -
малиновые пунктиры в темноту степи, в тыл немцам. Но  на  высотке  не  могли
быть наши. Стрелял, оказывается,  немецкий  крупнокалиберный  пулемет  -  по
трассам видно было, с НП.
   - Чего это они, товарищ командующий? Опупели? По своим лупасят? -  сказал
Божичко, переминаясь возле Бессонова в азартно-радостном возбуждении от боя,
оттого, что отходили немцы, оттого, что не ослабевал натиск наших танков,  и
захохотал даже: - Ну дают гастроли, товарищ генерал!
   Бессонов  отпрянул  от  стереотрубы,  приглядываясь  к  несмещающимся  по
горизонтали очередям пулемета на высотке над балкой, сначала озадаченный  не
менее Божичко. Но, различив задвигавшуюся по берегу  в  сторону  непрерывных
трасс массу  танков,  понял,  что  немецкий  пулемет  направлением  очередей
указывал в темноте танкам путь отхода по шоссе за балкой.
   Он не объяснил этого Божичко, потому что всякие объяснения  отвлекали  от
главного, были излишними, могли нарушить что-то в нем самом, так обостренное
сейчас,  что-то  сжатое,  горячее,  как   ощущение   ошеломляющего   успеха,
разгаданности  чужой  тайны,   удовлетворенности   мыслью,   что   случилось
предполагаемое, что введенные в бой корпуса, поддержанные артогнем  в  самом
начале  атаки,  внезапным  ударом  сбили  немцев  с  плацдармов,   захватили
переправы, вышли на южный  берег  и  теперь,  продвигаясь  по  той  стороне,
охватывали немцев с флангов, а немцы откатывались  на  юг  -  в  направлении
пулеметных трасс. Он всегда боялся легкого везения на войне, слепого счастья
удачи,  фатального  покровительства  судьбы,  он  отрицал  и   пустопорожний
максимализм  некоторых  однокашников,  сладостно-прожектерские  мечтания   в
кулуарах штабов о Каннах в каждой намеченной операции. Бессонов был далек от
безудержных иллюзий, потому что за неуспех и за успех на войне надо  платить
кровью, ибо другой платы нет.
   "Подождать! - думал он. - Подождать из корпусов следующих донесений! И не
торопиться с подробным докладом в штаб фронта...".
   Но когда, после  вчерашних  суток  немецкого  натиска,  поставившего  всю
оборону на волосок от катастрофы, после прорыва немцев  на  северный  берег,
после потерь, напряжения, рассечения дивизии Деева, когда  он  видел  сейчас
подожженные пехотные "оппели" на дороге в степи, отходившие на  юг  немецкие
танки,  вспышки  орудийных  выстрелов,  кинжальные  язычки  ПТР  вслед  этим
отползавшим к балке танкам, все  жарко,  до  испарины  на  спине  сжалось  в
Бессонове, и он, силясь сдержать  себя,  выслушивая  с  непроницаемым  лицом
свежие донесения по рации, сильнее втискивал в землю палочку завлажневшими в
меховой перчатке пальцами.
   "Подождать, подождать еще", - останавливал он неумеренные  толчки  порыва
сию секунду пойти в блиндаж и, не  спеша  в  радости,  донести  командующему
фронтом, которому полчаса назад докладывал о начале контрудара. Донести, что
немцы откатываются назад, что танковый и механизированный корпуса  развивают
успех и  им  отдан  приказ  полностью  занять  южнобережную  часть  станицы,
продвигаться вперед, перерезать шоссе южнее станицы.
   А по южному берегу занимались везде пожары, перебрасывались  над  крышами
станичных домов лохмы огня, подымались и сталкивались  заверти  разрывов  на
улочках, где теперь шел танковый бой.
   Он подождал несколько  минут,  внешне  спокойный,  принимая  из  корпусов
доклады, окруженный знобким ветерком команд, всеобщего  возбуждения  на  НП,
громких  голосов,  победных  улыбок,  довольного  смеха.   И   уже   кое-где
неприкрыто, с облегчением закуривали, то там,  то  тут  щелкали  портсигары,
затлели искорки в потемках  траншей,  будто  фронт  отодвинулся  на  десятки
километров, и командиры вдыхали вместе с папиросным дымом  запах  наконец-то
пойманной удачи. Слыша и видя  это  возникшее  на  НП  ликование,  Бессонов,
против воли еще сопротивляясь ему, сказал тихо и сухо:
   - Прошу на энпэ не курить, а всем заниматься своими обязанностями. Бой не
кончился. Далеко не кончился.
   Сказал и  почувствовал  брюзгливую  бессмысленность  замечания,  ненужную
охладительность тона; и, нахмурившись,  мысленно  браня  старчески  трезвую,
многоопытную сдержанность свою, поспешно пошел к блиндажу связи мимо штабных
командиров, прячущих папиросы в рукава.
   Минут через десять, доложив подробно командующему о продвижении  корпусов
и поговорив с начштаба Яценко, Бессонов снова вышел из  покойно  освещенного
лампами блиндажа в траншею - ледяную, ветреную, серую - и вдруг уловил,  что
за  эти  минуты  что-то  заметно  изменилось,  перешло  в  новое  состояние,
сместилось в небе и на земле.
   Раздрабливаемый боем, ревом танковых моторов, воздух  прояснел,  поредел,
по-утреннему наливался фиолетовой, холодно-прозрачной синью  вокруг  высоты,
прорезанной яркими кострами горевших за рекой танков,  веселыми  и  игривыми
при свете наступающего  дня.  Приблизилась  раскрытым  пожаром  южнобережная
часть станицы, по окраине которой со стороны степи, видимые  теперь  глазом,
ползли и ползли, переваливаясь, вздымая вьюжные космы, "тридцатьчетверки", а
следом шли и ехали на покрашенных под снег ЗИСах  стрелковые  подразделения.
Вдали же, в запредельном краю, нежно и тихо пробивалась  осторожная  светлая
полоса на востоке, поджигая белым пламенем по горизонту снега,  по  извечным
законам напоминая об иных человеческих чувствах, забытых давно и Бессоновым,
и всеми остальными, кто был с ним в траншее НП.
   "Да, утро".
   Бессонов, выйдя на ветер, бушевавший на вершине  высоты,  и  ощутив,  что
наступало утро, морозное,  декабрьски  ясное,  обещавшее  солнце,  очищенное
небо, подумал об открытости  танков  в  голой  степи,  о  немецкой  и  своей
авиации; и, наверно, об этом также подумал прибывший  на  НП  в  конце  ночи
представитель воздушной армии, узколицый, с  огромным  планшетом,  в  летных
унтах, компанейского нрава полковник, с плексигласовым наборным мундштуком в
улыбчивых губах. На взгляд Бессонова, в котором был вопрос - где штурмовики?
- он ответил тут же, что все будет в  порядке,  туманца,  слава  Богу,  нет,
через пятнадцать минут штурмовики  пройдут  над  энпэ,  и,  ответив,  погрыз
мундштук, обнадеживающе улыбнулся.
   - Добро, коли так, - сказал Бессонов, подавив желание заметить,  что  для
немецкой авиации тоже туманца нет.
   - Смотрите, товарищ командующий, что славяне делают,  ожили-таки!  Никак,
кухня? - сказал с грустной веселостью Божичко, не отходивший от Бессонова  с
начала боя ни на шаг, и указал рукавицей на полуразрушенный мост.
   - Что? - спросил Бессонов, думая об авиации, и рассеянно поднял  бинокль,
скользкий, в изморози, поправил резкость.
   За высотой, на южном берегу реки,  левее  станицы,  на  том  пространстве
перед балкой, вчера отрезанном немцами, где недавно ожили несколько  орудий,
несколько противотанковых  ружей  и  три  пулемета,  тряслась  по  воронкам,
проскочив мост, летела вдоль ходов сообщения кухня, нещадно дымя  в  сумраке
утра, струёй рассыпая за собой по снегу  горошины  рдяных  искр.  Неслась  с
бешенством одержимости, лавируя между минометными  разрывами,  алыми  маками
распускавшимися по высоте. Какой-то отчаянный старшина вырвался на тот берег
следом за танками, спешил на передовую. Видно  было,  как  из  левофланговых
пехотных траншей поднялись человек пять-шесть, призывно  махали  винтовками,
но кухня проскакивала мимо них, прыгала по ямам воронок, неслась  неудержимо
к артиллерийским огневым позициям справа от моста. И там  остановилась,  как
врытая. Мгновенно с козел спрыгнул человек, побежал к только что стрелявшему
орудию, распластывая по ветру длинные полы комсоставской шинели.
   - А  ведь  это,  не  иначе,  та  батарея.  Та,  где  мы  были,  -  сказал
утвердительно Божичко, облокотясь на бровку бруствера.  -  Помните,  товарищ
командующий, тех ребят? У них  еще  комбат...  такой  мальчик...  лейтенант,
Дроздов, кажется?
   - Не помню,  -  пробормотал  Бессонов.  -  Дроздов?..  Точнее  напомните,
Божичко.
   Божичко подсказал:
   - Там, где вы разведку ждали. Те, что немца вынесли. Двое из них его сюда
приволокли. Семидесяти-шестимиллиметровая батарея.
   - Батарея?  Вспомнил.  Только  нет,  не  Дроздов...  Похожая,  но  другая
фамилия... Кажется, Дроздовский. Да, верно! Дроздовский...
   Бессонов резко опустил бинокль, подумав, как выстояла с  начала  боя  эта
76-миллиметровая батарея, которой командовал  тот  удививший  его  вчерашним
утром синеглазый, по-училищному вышколенный, весь собранный, будто на парад,
мальчик, готовый не задумываясь умереть, носивший известную в среде  военных
генеральскую фамилию, и представил на миг, что  выдержали  люди  там,  около
орудия,  на  главном   направлении   танкового   удара.   И,   с   нарочитой
медлительностью вытирая носовым платком  исколотое  снеговой  крошкой  лицо,
чувствуя волнением и холодом стянутую кожу, выговорил наконец с усилием:
   - Хочу сейчас пройтись по тем позициям, Божичко,  именно  сейчас...  Хочу
посмотреть, что там осталось... Вот что, возьмите  награды,  все,  что  есть
тут. Всё, что есть, - повторил он. - И передайте  Дееву:  пусть  следует  за
мной.
   Божичко в каком-то изумлении  посмотрел,  как  маленькая  рука  Бессонова
мяла, тискала, комкала  носовой  платок,  не  попадая  в  карман  полушубка,
кивнул, сорвался с места, побежал за полковником Деевым.
   Бессонов считал, что не имеет права поддаваться личным  впечатлениям,  во
всех мельчайших деталях видеть подробности боя в самой близи, видеть  своими
глазами страдания, кровь, смерть, гибель на  передовой  позиции  выполняющих
его  приказания  людей,  уверен  был,  что  непосредственные,   субъективные
впечатления расслабляюще въедаются в душу, рождают жалость, сомнения в  нем,
занятом, по долгу своему, общим ходом операции, в иных  масштабах  и  полной
мерой отвечающем за ее судьбу Страдание, мужество, гибель нескольких людей в
одном окопе,  в  одной  траншее,  в  одной  батарее  могли  стать  настолько
трагически невыносимыми, что после этого  оказалось  бы  не  в  человеческих
силах твердо отдавать новые приказы, управлять людьми, обязанными  выполнять
его распоряжения и волю.
   Убедился  он  в  этом  не  вчера  и  не  сегодня,  а  с  того   сложного,
незапамятного сорок первого  года,  когда  на  Западном  фронте  приходилось
самому среди крови, криков и зовов санитаров, среди стонов раненых  подымать
на прорыв из окопов людей с задавленным в душе состраданием  к  их  бессилию
перед большими и малыми охватами не остановленных на границе  танков,  перед
немецкой авиацией, ходившей по головам.
   Но в это морозное утро своего  контрудара,  в  тридцати  пяти  километрах
юго-западнее Сталинграда, при обозначившемся успехе  своей  армии,  Бессонов
изменил себе.
   ...Когда по льду перешли  реку  и  поднялись  на  берег,  зло  обдуваемый
пронизывающим до костей ветром, и потом по неглубокому ходу сообщения  вошли
в полузаваленную траншею, когда Бессонов  только  воображением  восстановил,
что тут  были  первые  пехотные  окопы,  он  замедлил  шаг  от  боя  сердца,
сорвавшего дыхание.
   Здесь, на южном берегу, где танковые атаки не прекращались много часов  и
танки проходили в разных направлениях много раз -  так  изрыв,  исполосовав,
разворочав гусеницами окопы, до этого изуродованные бомбовыми воронками, что
сплющенные пулеметы в гнездах, клочья, обрывки  ватников,  лохмотья  морских
тельников,  перемешанных  с  землей,  расщепленные  ложи  винтовок,  лепешки
противогазов и котелков, заваленные  грудами  почернелых  гильз,  засыпанные
снегом тела - это не сразу было отчетливо увидено Бессоновым. Останки оружия
и  недавней  человеческой  жизни,  как  гигантским  плугом,  были  запаханы,
полураскрыты завалами,  образовавшимися  повсюду  от  бомбовых  воронок,  от
многотонного давления танковых гусениц.
   Все осторожнее пробираясь через земляные навалы  в  траншее,  перешагивая
через выступавшие под ногами кругло и плоско оснеженные бугры, Бессонов шел,
стараясь не наступать, не задеть их палочкой,  угадывая  под  этими  буграми
трупы убитых еще утром. И уже без надежды найти  здесь  кого-либо  в  живых,
подумал с казнящей горечью, что он ошибся: ему лишь показалось с  НП  слабое
биение жизни тут, в траншеях.
   "Нет, здесь никого не  осталось,  ни  одного  человека,  -  говорил  себе
Бессонов. - Пулеметы и противотанковые ружья били  из  левых  окопов,  левее
батарей. Да, идти туда, туда!.."
   Но тотчас из-за поворота траншеи донесся металлический звук. И  будто  бы
послышались  голоса.  Бессонов  с  тугими  ударами  сердца  вышагнул   из-за
поворота.
   Навстречу ему из пулеметного гнезда белыми привидениями подымались  двое,
с головы до ног косматые от снега. Обмороженные лица их были сплошь затянуты
в стеклянный лед  подшлемников,  а  из  подшлемников  -  глаза,  воспаленные
морозом и ветром, в густых кругах изморози, устремлены на Бессонова, выражая
одинаковую  оторопелость  -  не  ожидали,  по-видимому,  увидеть  здесь,   в
омертвевшей траншее, живого генерала в сопровождении живых офицеров.
   Матово  поблескивали  прямоугольные   морские   пряжки.   На   порванной,
прожженной плащ-палатке, расстеленной по бровке окопа, - куча дисков ручного
пулемета,  собранных  со  всей  позиции;  рядом  с  пулеметом  -  на  сошках
противотанковое ружье. Везде валялись свежестреляные гильзы:  на  бруствере,
на дне окопа. Видимо, оставшись вдвоем, пулеметчик  и  пэтээровец  некоторое
время вели огонь из одного гнезда, соединенные в последнем усилии, локоть  о
локоть. Судя по морским пряжкам, были эти двое из  дальневосточных  моряков,
ставших пехотой месяц назад  на  формировке  армии,  сохранивших  памятью  о
прошлом тельники и матросские пряжки.
   Оба они оторопело встали перед Бессоновым, ничем  не  отличимые  друг  от
друга, в толстых и жестяных от  снега  и  инея  шинелях;  и  закостенелые  в
твердую форму рукавицы их неуверенно ползли к шапкам. Обрывисто дышали  оба,
слова не выговорив, точно не верили чему-то никак, обнаруживши рядом с собой
генерала и офицеров позади него.
   Тогда огромный Деев, нарушая неписаные законы сдержанности в  присутствии
командующего, первый ступил в пулеметный окоп пехотинцев,  крепким  объятием
притиснул к себе одного, другого; надломленно  прозвучал  его  растроганный,
напрасно отыскивающий твердость голос:
   - Выстояли, ребятки? Выжили? Товарищ командующий,  вторая  рота...  -  И,
недоговорив фразу, посмотрел Бессонову  в  глаза  с  выражением  умиления  и
потрясенности.
   Слова, которые должен был сказать в ту минуту Бессонов, тенями  скользили
в сознании,  не  складывались  в  то,  что  чувствовал  он,  показались  ему
никчемными, мелкими, пустопорожними словами, не отвечающими  безмерной  сути
увиденного им, и он с трудом произнес:
   - Кто-нибудь из командиров жив?..
   - Никого... Никого, товарищ генерал.
   - Раненые где?
   - Человек двадцать на тот берег переправили, товарищ генерал. Мы из  роты
одни...
   - Спасибо вам!.. Спасибо вам от меня... Как ваши фамилии, хочу  знать!  -
Он еле расслышал их фамилии, обернулся к Божичко, в молчании разглядывавшему
двух  счастливцев  с  завистливым  и  мучительным  удовольствием   человека,
понимающего, что такое после вчерашнего боя остаться в живых, воюя в  боевом
охранении; и, когда Бессонов через силу, глуховато сказал: "Дайте два ордена
Красного Знамени. Вам, полковник Деев, сегодня заполнить наградные листы", -
Божичко с радостью вынул из вещмешка, подал Бессонову две коробочки, а  тот,
прислонив палочку к  стенке  траншеи,  шагнул  к  эти