еже!..
   - Почему же умереть? - нахмурился  Бессонов.  -  Вместо  слова  "умереть"
лучше употребить слово "выстоять". Не  стоит  так  решительно  готовиться  к
жертвенности, лейтенант.
   Дроздовский отвечал Бессонову чересчур  решительным  тоном;  слушая  его,
глядел в глаза прямо  и  преданно,  как  глядят  при  докладе  влюбленные  в
старшего командира курсанты в училище. И в то же время он чутко ощутил,  что
генералу не понравилось что-то в этой  его  решительной  приготовленности  к
бою, словно бы не до конца естественной. Однако полковник Деев довольно-таки
поощрительно подмигнул ему, смеживая рыжие  ресницы,  член  Военного  совета
Веснин разглядывал Дроздовского с интересом.
   - С какой стати  вы  собрались  умирать,  товарищ  лейтенант?  -  спросил
Веснин, не очень  точно  отгадывая  причину  чрезмерной  решимости  этого  с
курсантской выправкой командира батареи. - Жизнь-то одна, и второй не будет.
Верно? Так лучше настроиться сохраниться, а?  По-моему,  товарищ  лейтенант,
смысл каждого боя - это не стать добычей шести пород могильных червей, что и
без борьбы возможно. Бой-то идет против смерти, как  это  ни  парадоксально.
Разве не это истина?
   Но лейтенант Дроздовский не лгал и не  притворялся.  Он  давно  и  прочно
внушил себе, что первый бой много будет значить в его судьбе или станет  для
него последним. В возможность своей смерти он не верил, как не верит  в  нее
никто, не побывав на краю жизни, не осознав чужую смерть,  как  собственную,
отраженную в другом. И Дроздовский ответил:
   - Товарищ дивизионный комиссар, лично я умереть не задумаюсь...
   - Вы комсомолец? - спросил Веснин. - Наверно, не ошибаюсь...
   - Не один я, товарищ дивизионный комиссар. Все командиры взводов и больше
половины расчетов. Комсорг батареи - лейтенант Давлатян...
   - Тем более, - сказал  Веснин,  с  улыбкой  кивнув  Давлатяну,  по-детски
засиявшему ответной улыбкой. - Вся жизнь у  вас  впереди.  Позавидовать  вам
искренне можно. Не вечность война продлится. - И  отошел  к  брустверу,  где
стояли в молчании начальник разведки и командир дивизии.
   Теперь никто не обращал внимания на Дроздовского. Полковник  Деев,  теряя
терпение, пошевелив могучими плечами, глянул на ручные часы, затем на  южную
часть станицы, повел настороженными глазами в сторону Бессонова.
   Бессонов сидел на снарядных ящиках, положив руки на палочку,  глаза  были
устало полуприкрыты. Он прислушивался к этому  неровному,  то  далекому,  то
близкому гудению, которое носил над светлеющей степью рассветный ветер, и на
лбу его  прорезались  две  продольные  складки,  пугающие  Деева  выражением
недовольства.
   - Так где ваша разведка, полковник? - спросил Бессонов. - Где она?
   -Думаю, что надо возвращаться на энпэ, - ответил Деев, насколько возможно
снижая свой звучный баритон. - С разведкой  явно  что-то  неладное,  товарищ
командующий. Затрудняюсь объяснить...
   - Как вы сказали?
   По тону командующего можно было безошибочно определить, что вопрос его не
обещал ничего хорошего, но Деев договорил:
   - Пожалуй, нет смысла, товарищ командующий, ждать здесь разведку.
   - Я и не жду ее, - желчно произнес Бессонов. - За  такую  разведку  несут
ответственность, полковник, да будет вам известно!
   - Рассветает, - сказал Веснин.
   Взяв  бинокль  у  пожилого  начальника  разведки  дивизии   подполковника
Курышева, он с любопытством водил им по  зареву,  по  хорошо  видной  сейчас
станице впереди. Но и без бинокля предметы приобрели объемную  очерченность.
На батарее - в отдалении и вблизи - проступали лики людей, плоские, серые от
бессонной ночи, как маски, и орудия, и бугры земли на бруствере, и кусты над
снегом, трещавшие на ветру оголенными сучьями. Была зыбкая пора  переломного
декабрьского рассвета, переходившего в раннее утро, слабо налитое розовостью
на востоке.
   И  вдруг  отчетливо  задрожал,  начал  нарастать  вибрирующий  по   всему
горизонту гул, как будто катился по степи гигантский чугунный шар. В тот  же
миг из зарева взмыли над станицей серии двухцветных ракет - одна за  другой,
по полукругу - каскад красных и синих светов.
   "Вот чего мы ждали!.. - подумал возбужденно Дроздовский. - Это -  сигналы
немцев... Разве они так близко? И почему  они  так  близко?  И  что  это  за
гул?.."
   А этот новый гул прочно врастал и врастал в пространство  между  небом  и
землей. Он уже не напоминал раскатившийся чугунный шар, а гремел  издали  то
слитными обвалами грома, то распадался мощными отзвуками  в  глубоком  русле
реки, все надвигаясь и надвигаясь спереди неминуемо и страшно.
   Казалось, стала подрагивать живым телом земля.  И,  точно  подавая  знаки
этому гулу, без конца сполахивались полукругом над станицей серии красных  и
синих ракет.
   "Что это - танки или самолеты?  Сейчас  начнется?..  Уже  началось?  Надо
подавать команду "к бою"? Я должен действовать немедленно!.."
   Усилием воли еще сохраняя спокойствие, не  подавая  команды,  Дроздовский
видел, как хмуро провел по небу глазами генерал Бессонов, как сдвинул  брови
полковник Деев, как остановился  в  руках  Веснина  бинокль,  наведенный  на
зарево. Потом Веснин отдал бинокль начальнику разведки, снял неизвестно  для
чего очки, и, когда обернулся  к  Бессонову,  лицо  его,  обезоруженное  без
очков,   имело   торопливое,   веселое   выражение   человека,   сообщавшего
неотвратимую новость:
   - Идут, Петр Александрович. Черт-те сколько...
   Там, среди зарева, что-то засверкало розово  и  густо,  какая-то  туча  в
небе. Она приближалась, шла прямо сюда, на станицу, накатываясь  соединенным
в сплошной гул звуком моторов, и в туче  этой  начали  выделяться  очертания
тяжело нагруженных "юнкерсов". Они шли с  юга,  заслонив  зарево,  огромными
вытянутыми косяками; их было столько,  что  Дроздовский  не  смог  бы  сразу
сосчитать. И чем яснее, определеннее  видно  было,  что  эти  самолеты  идут
именно сюда, в направлении станицы, на батарею,  чем  заметнее  приближались
они,  тем  жестче,  беспощаднее  становилось  лицо  Бессонова  -  оно  почти
окаменело. Близорукие глаза  члена  Военного  совета  Веснина  пристально  и
угадывающе смотрели не на небо, а на командующего, и его голые пальцы (забыл
надеть перчатки, они торчали из кармана полушубка) ненужно терли и гладили о
мех воротника очки.
   И Дроздовский подумал: "Почему они стоят  и  не  подают  команду?  Что  я
должен делать при них?"
   Тут в орудийный дворик соскользнул, как на коньках,  по  брустверу  майор
Божичко в длинной щегольской новой шинели и крикнул Бессонову  с  энергичной
настойчивостью адъютанта,  которому  по  неписаному  уставу  позволено  было
напоминать, а подчас и требовать:
   - Товарищ командующий! Нужно ехать, товарищ командующий!
   - Может, стоило бы переждать бомбежку здесь, товарищ генерал, -  произнес
Деев, следя из-под рыжих бровей за косяками самолетов. -  Сомневаюсь,  чтобы
мы успели на энпэдо начала...
   - Убежден: успеем, товарищ командующий!  -  заверил  Божичко  и  объяснил
Дееву: - Три километра по спидометру. Проскочим...
   - Разумеется, проскочим!  -  Веснин,  загораясь,  надел  очки,  соизмеряя
расстояние от затмивших зарево  косяков  самолетов  до  кругло  проступавшей
высоты за рекой, где был НП дивизии. -  Да,  четыре  километра,  Божичко,  -
уточнил он и обратился взволнованно к Дееву: - Вы  уверены,  полковник,  что
они  будут  бомбить  здесь?  Не  исключена  возможность,  что  они  идут  на
Сталинград.
   - Не уверен, товарищ член Военного совета...
   Бессонов усмехнулся, сказал без сомнения:
   - Они будут бомбить здесь. Именно здесь. Передний  край.  Это  абсолютно.
Немцы не любят  рисковать.  Не  наступают  без  авиации.  Ну,  поехали.  Три
километра или четыре - все равно. - И он, похоже было, случайно вспомнил про
Дроздовского, стоявшего в  позе  выжидания.  -  Что  ж...  Всем  в  укрытие,
лейтенант. Как говорят, пережить бомбежку! А потом - самое  главное:  пойдут
танки. Так, значит, лейтенант,  ваша  фамилия  Дроздовский?  -  спросил  он,
восстанавливая что-то в памяти. - Знакомая фамилия. Запомню. И  надеюсь  еще
услышать о вас, лейтенант Дроздовский! Ни  шагу  назад!  И  выбивать  танки.
Стоять - и о смерти забыть! Не думать о ней ни  при  каких  обстоятельствах!
Ваша батарея многое тут может сделать, лейтенант. Надеюсь на лучшее.
   И, поднявшись на бруствер, хромая, Бессонов пошел к "виллисам"; за ним  -
адъютант Божичко и полковник Деев. Начальник разведки дивизии задержался  на
огневой. Он медлил и не убирал планшет с картой, не выпускал бинокль из рук,
ошаривая линзами пустое пространство перед станицей. Он не хотел так просто,
так свободно уходить  отсюда,  не  дождавшись  возвращения  разведки.  Тогда
Веснин легонько коснулся  его  плеча,  и  молчаливый  подполковник  поплелся
понуро к ходу сообщения. А метрах в  пяти  от  орудия,  взбираясь  на  бугор
берега, Веснин приостановился, сказал Дроздовскому не без задора  в  голосе,
заглушаемом нависающим гулом самолетов:
   - Ну, комбат, жаркое время начинается! Не страшно в первый раз?
   - Нет, товарищ дивизионный комиссар!
   - Тогда командуй, комбат!..
   Дроздовский выдержал несколько секунд бездействия,  застыв,  ослепленный,
посмотрел в почерневшее и сверкающее небо, в котором  все  неслось,  ревело,
двигалось, и срывающимся криком подал команду:
   - Бат-тарея, в укрытие!..
   И побежал к наблюдательному пункту мимо замелькавших белых лиц у  орудий,
мимо согнутых спин солдат, под гремящим небом.
 
 
 
   Глава одиннадцатая
 
   Мощный рев моторов нависал над головой, давил все звуки на земле, дрожал,
колотился в ушах.
   Первый косяк самолетов начал заметно менять конфигурацию,  растягиваться,
перестраиваться в круг, и Кузнецов видел,  как  фонтанами  красных  и  синих
светов  вставали  немецкие  ракеты  за  домами  станицы.  Ответная   ракета,
прорисовав дымную нить, красной вспышкой отделилась от  головного  "юнкерса"
и, обесцвеченная сверканием множества плоскостей,  быстро  спала,  угасла  в
розовеющем воздухе.  Немцы  сигналили  с  земли  и  воздуха,  уточняя  район
бомбежки, но Кузнецов уже не пытался сейчас определить, рассчитать, где  они
будут бомбить: это было ясно.  "Юнкерсы"  один  за  другим  выстраивались  в
огромный  круг,  очерчивая,  захватывая  в  него  станицу,  северный  берег,
пехотные траншеи, соседние батареи, - вся передовая замкнулась этим  плотным
воздушным кольцом, из которого  теперь,  казалось,  невозможно  было  никуда
вырваться, хотя на том берегу засветилась перед  восходом  солнца  свободная
степь, по-утреннему покойно пламенели высоты.
   - Воздух! Воздух!.. - бессмысленно и надрывно кричали на батарее и где-то
внизу, под берегом.
   Кузнецов стоял слева от орудия, в ровике, вместе с Ухановым и  Чибисовым,
- ровик был тесен для троих. Они ощущали ногами  дрожание  земли;  осыпались
твердые комья с бруствера от слитного  рева  моторов,  сотрясающего  воздух.
Совсем близко видел Кузнецов разверстые ужасом черные, как  влажный  графит,
глаза  Чибисова  на  поднятом  к  небу  треугольном  лице  с   придавленным,
ошеломленным  выражением,  видел  рядом  задранный  подбородок,  светлые,  в
движении, упорно, зло считающие глаза Уханова, - и все тело туго  сжималось,
подбиралось, точно в тяжком сне, когда не можешь сдвинуться с места, а  тебя
настигает неотвратимое,  огромное.  Он  почему-то  вспомнил  о  том  котелке
пахучей, ломящей зубы  воды,  принесенной  Чибисовым  из  проруби,  и  вновь
почувствовал жгущую жажду, сухость во рту.
   - Сорок восемь, -  сосчитал  наконец  Уханов  с  каким-то  облегчением  и
перевел точки зрачков на Чибисова, толкнул плечом в его съеженное  плечо.  -
Ты что, папаша, дрожишь как лист осиновый? Страшнее смерти ничего не  будет.
Дрожи не дрожи - не поможет...
   - Да разве не сознаю я... - сделал судорожную попытку улыбнуться Чибисов.
- Да вот... само собой лезет... Кабы  мог  я...  не  могу  совладать,  горло
давит... - И показал на горло.
   - А ты думай о том, что ни хрена не будет. А если  будет,  то  ничего  не
будет. Даже боли, - сказал Уханов и, уже не глядя  на  небо,  зубами  стянул
рукавицу, достал кисет. - Насыпай. Успокаивает. Сам успокоюсь. Давай  и  ты,
лейтенант. Легче станет.
   - Не хочу. - Кузнецов отстранил кисет. - Котелок бы воды... пить хочу
   - Сюда они! На нас!..
   Этот возглас и рыскающие, опустошенные глаза Чибисова заставили Кузнецова
на миг поднять голову. И  будто  широко  пахнуло  в  лицо  огненным  запахом
несущейся с неба  судьбы.  Что-то  сверкающее,  огромное,  с  ярко  видимыми
черно-белыми  крестами  -  неужели  это  головной  "юнкере"?  -  на  секунду
остановилось, споткнулось в воздухе и, хищно вытягивая черные когти, оглушая
визжащим звуком зазубренного железа  по  железу,  стало  отвесно  падать  на
батарею,  ослепляя  блеском  мчавшегося  вниз  многотонного   металла,   под
кровавыми лучами еще не поднявшегося над  горизонтом  солнца.  Из-под  этого
сверкания и рева выпали, отделились черные продолговатые предметы и  тяжело,
освобождение пошли к земле, врастая пронзительным визгом в рев "юнкерса".
   Бомбы  неслись  неумолимо,  шли  на   батарею,   к   земле,   ежесекундно
увеличиваясь на глазах, тяжко покачиваясь в небе полированными  бревнами.  А
следом за первым и второй "юнкере" из сомкнутого кольца  вошел  в  пике  над
берегом. С холодной дрожью в подтянутом животе Кузнецов  опустился  в  окоп,
увидев, как толчками пригибает голову Уханов, неохотно  оседая  по  земляной
стене.
   - Ложи-ись! - Кузнецов не услышал  в  настигающем  визге  своего  голоса,
одними пальцами почувствовал изо всей силы  дернутую  вниз  полу  ухановской
шинели.
   Уханов, упав на него, загородил небо, и тотчас  черным  ураганом  накрыло
ровик, ударило жаром сверху; ровик тряхнуло, подкинуло, сдвинуло в  сторону,
почудилось, он вставал  на  дыбы,  и  почему-то  рядом  оказался  не  Уханов
(тяжесть его тела сбросило с Кузнецова), а серое,  землистое,  с  застывшими
глазами лицо Чибисова,  его  хрипящий  рот:  "Хоть  бы  не  сюда,  не  сюда,
господи!.." - и до отдельных волосков видимая, вроде отставшая от серой кожи
щетина на щеках. Навалясь, он обеими руками упирался в  грудь  Кузнецова  и,
вжимаясь плечом, спиной в  некое  узкое  несуществующее  пространство  между
Кузнецовым и ускользающей стеной ровика, вскрикивал молитвенно:
   - Дети!.. Дети ведь... Нету мне права умирать. Нету!.. Дети!..
   Кузнецов, задохнувшись чесночной гарью,  под  давящими  руками  Чибисова,
хотел освободиться, глотнуть свежего воздуха, крикнуть: "Замолчите!" - но от
химического толевого яда закашлялся с режущей болью в  горле.  Он  с  трудом
отцепил руки Чибисова, сбросил их с груди.  Ровик  забило  удушающим  густым
дымом - и не стало видно неба. Оно кипело  чернотой  и  грохотом,  смутно  и
нереально просверкивали в нем наклоненные плоскости пикирующих "юнкерсов"  -
нацеленно падали из дыма черные кривые когти, и  в  обвалах  разрывов  ровик
изгибало, корежило, и везде разнотонными, и ласковыми,  и  грубыми  голосами
смерти прорезали воздух осколки, обрушивалась пластами  земля,  перемешанная
со снегом.
   "Сейчас это кончится, - внушал  себе  Кузнецов,  ощущая  хруст  земли  на
зубах, закрыв глаза:  так,  ему  казалось,  быстрее  пройдет  время.  -  Еще
несколько минут... Но орудия...  как  же  орудия?  Они  приведены  к  бою...
Осколками разобьет прицелы?.."
   Он знал, что нужно немедленно подняться,  посмотреть  на  орудия,  что-то
сделать сейчас, но отяжелевшее тело было вжато, втиснуто в  окоп,  болело  в
груди, в ушах, а пикирующий вой, горячие удары воздуха со  свистом  осколков
все сильнее придавливали его к зыбкому дну  ровика.  С  той  же  бьющейся  в
голове мыслью, что нужно что-то сделать, он открыл глаза и увидел на  откосе
бруствера бритвенно срезанный осколком край земли. И  какие-то  живые  серые
комочки падали по земляной стене, рассыпая из  узких  нор  пшеничные  зерна,
сбегали в ровик, сновали, метались по горбом выгнутой спине лежавшего ничком
Чибисова.
   Кузнецов знал, что это за серые комочки, но никак  не  мог  вспомнить  их
названия, вспомнить, где он их еще так ясно  когда-то  видел,  -  и  тут  же
прорвался сквозь грохот крик Уханова: он тоже смотрел на  спину  Чибисова  с
изумленно-пристальным выражением.
   - Смотри, лейтенант, мышей к дьяволу разбомбило!  А  ну  давай  спасайся!
Дав-вай!
   Большая рука Уханова в заскорузлой рукавице  стала  ловить,  хватать  эти
серые, вдруг злобно оскалившие зубы комочки со спины  Чибисова,  выбрасывать
их из ровика в дым.
   - Чибисов, шевелись, мыши сожрут! Чуешь, папаша?
   - Панорамы, Уханов! Слышишь, прицелы! - не обращая внимания на  Чибисова,
крикнул Кузнецов и мгновенно подумал, что хотел и мог  приказать  Уханову  -
имел на это право  -  снять  панорамы,  то  есть  властью  командира  взвода
заставить выскочить его сейчас  под  бомбежкой  к  орудиям  из  спасительной
земли, сам оставаясь в ровике, но не смог этого приказать.
   "Я имею и не имею права, - мелькнуло в голове Кузнецова. - Потом  никогда
не прощу себе...".
   Сейчас все между ними сравнялось  и  все  измерялось  одним  -  огромным,
окончательным, случайным, простым: несколькими  метрами  ближе  или  дальше,
зоркостью  пикирующих  со  своего  смертельного  круга  "юнкерсов"  в   этой
беззащитной и чудовищной пустынности целого мира, без солнца, без людей, без
доброты, без жалости, до невыносимого  предела  суженного  в  одном  ровике,
подталкиваемого разрывами от края жизни к краю смерти.
   "Я не имею права так! Это отвратительное бессилие... Надо снять панорамы!
Почему я боюсь умереть? Я  боюсь  осколка  в  голову?..  Где  Дроздовский?..
Уханов знает, что я готов приказать... Черт с ними, с прицелами! У  меня  не
хватает сил выскочить из ровика... Готов приказать, а сам сидеть здесь. Если
выскочу из ровика, ничто не  будет  защищать.  И  -  раскаленный  осколок  в
висок?.. Что это, бред?"
   Железный треск, разваливающийся над головой, круто  сдвинул  вбок  ровик,
толкнул клубящуюся наволочь черного дыма в лицо, и Кузнецов закашлялся - его
душило ядовитостью тола.
   Когда дым рассеялся, Уханов, вытирая рукавом землю с губ, потряс  головой
- с шапки ссыпались комки грязного снега, - странно  посмотрел  на  надсадно
кашляющего Кузнецова и, блеснув стальным зубом,  прокричал,  как  будто  оба
были глухие:
   - Лейтенант!.. Дыши в платок - легче будет!  "Да,  я  наглотался  толовой
гари. Я забыл и вдохнул ее ртом. Запах горелого чеснока и железа. Впервые  я
почувствовал этот запах в сорок первом. И запомнил  на  всю  жизнь...  Какие
могут быть еще платки? Только вот грудь выворачивает, болит от  кашля.  Воды
бы, воды бы холодной глотнуть...".
   -А-а!.. Ерунда! - крикнул, глотая кашель, Кузнецов. - Уханов!.. Слушай...
Нужно снять  прицелы!  Раскокошит  ко  всем  чертям!  Непонятно,  когда  это
кончится?
   - Сам думаю, лейтенант! Без прицелов останемся как голые!..
   Уханов, сидя в окопе, подтянув ноги, ударил рукавицей по шапке,  надвигая
ее плотнее на лоб, уперся рукой в дно ровика, чтобы  встать,  но  сейчас  же
Кузнецов остановил его:
   - Стой! Подожди! Как только они отбомбят по кругу, выскочим к орудиям. Ты
- к первому, я - ко второму! Снимем прицелы!.. Ты - к первому, я-ко второму!
Ясно, Уханов? По моей команде, ясно? -  И,  насилу  сдерживая  кашель,  тоже
подтянул ноги, чтобы легче было встать.
   - Надо сейчас, лейтенант. - Светлые глаза Уханова  из-под  надвинутой  на
лоб шапки смотрели, сощурясь, в небо. - Сейчас...
   По звукам выходящих из пике самолетов они оба одновременно почувствовали:
завершился очередной круг бомбежки. Метельные круговороты жаркого дыма несло
из-за  бруствера.  "Юнкерсы",  поочередно  выходя  из  пике   над   берегом,
выстраивались в круг, в эту непрерывную небесную карусель, заходя над степью
выше клубящейся черноты. Впереди и сзади за рекой  горела  огромным  пожаром
стани