твует? И  Давлатян  заговорил  горячо  и  не  совсем
внятно:
   - Ты пойми меня, Коля, мне  не  повезло  второй  раз...  Я  несчастливый.
Тогда, под Воронежем, заболел этой идиотской болезнью,  а  теперь  ранило...
Ну, что же это такое? Мне не повезло, не повезло! А я так мечтал попасть  на
передовую, я так хотел подбить хоть один танк! Я ничего не успел.  Вот  тебя
не ранило, тебе очень повезло. А  мой  взвод...  Начиная  с  бомбежки...  Ты
понимаешь меня, Коля? Бессмысленно, бессмысленно случилось со  мной!  Почему
мне не везет? Почему я невезучий, Коля?
   Кузнецов молчал. По завлажневшим глазам, по срывающемуся голосу Давлатяна
он  понял,  что  тот  может  сейчас  заплакать  от  рокового  несчастья,  от
невезения, от досады, и смутное чувство  собственной  взрослости  охватывало
Кузнецова. Они были объединены и вместе с тем разделены бесконечностью  лет.
Давлатян был где-то в мягкой,  прозрачной  и  приятной  дали,  в  прежнем  и
прошлом, в том наивном, детском - в училище, на марше, в ночи перед боем,  -
он остался там. Нет, он не видел ни смерти  наводчика  Касымова,  ни  смерти
Сергуненкова, ни гибели расчета Чубарикова под гусеницами танка, ни пленного
немца, ни разведчика в  воронке,  ни  в  той  смертельной  низине  сжавшейся
калачиком на снегу Зои,  под  боком  которой  расплывалось  темное  пятно  и
валялся  маленький,  игрушечный  "вальтер".  Одни  сутки,  как   бесконечные
двадцать лет, разделяли их, и счастье Давлатяна было  несчастьем  Кузнецова,
потому что память его не освобождалась, держала все.
   "Он сказал: бессмысленно? Бессмысленно... Но  может  быть,  в  бессмыслии
того, что было, и есть смысл? Это так, и этого не знает Давлатян. Нет,  нет,
не может быть бессмысленно! Почему, зачем тогда все? Зачем тогда я стрелял и
видел в этом смысл? Я ненавидел их, убивал, я  поджигал  танки,  и  я  хотел
этого смысла! И когда пошли к воронке - тоже. Да,  был  смысл,  я  знаю.  Но
смерть Зои - это бессмыслие, невозможное бессмыслие! Почему она? И  смысл  и
бессмыслие?.. Да, да. Я не могу почему-то сказать об этом Давлатяну. Если бы
он видел, как она лежала на снегу, в низине, сжавшись калачиком, а руки были
на животе!.."
   - Я завидую тебе, Гога, - с трудом выговорил Кузнецов и встал с  онемелой
полуулыбкой, он никогда не улыбался так. - Может, тебе и повезло... Война не
кончилась, Гога. В госпитале подлечат - и все танки твои...
   Зачем он говорил это и успокаивал Давлатяна?
   - Ты сказал, что мне повезло? - вскрикнул петушиным фальцетом Давлатян  и
заворочал забинтованной головой. - Для чего  ты  сказал?  Для  чего  ты  это
говоришь? Как назло, как назло, меня... Я выстрелил четыре раза!.. Я  ничего
не успел, я не хотел такого везения! Ты меня не понимаешь, я не хочу  такого
везения! Это судьба такая!
   - Выздоравливай, Гога... Прости, мне к орудию, -  сказал  Кузнецов.  -  Я
зайду еще. Надеюсь, утром всех отправят в  медсанбат.  Всех!  -  добавил  он
тверже, чтобы как-нибудь ответить на эти из разных углов тоскливо-терпеливые
взгляды не прерывавших их разговор  раненых,  и,  сказав,  пошел  к  выходу,
потому что других обнадеживающих слов недоставало ему в душе.
   - Коля! - умоляющим голосом крикнул с нар Давлатян. -Я  тебя  жду,  очень
жду!.. Коля, пойми, так с ума сойти можно! Хоть бы  в  медсанбат  скорей!  И
Зою, Зою пошли к нам. Скажи, возле орудия ранило кого-то, да?
   - Я зайду, Гога. Да, я зайду. Потом... Всех  отправим  в  медсанбат.  Как
только придут машины.
   Около двери стояли, касаясь друг  друга,  как  бы  накрепко  объединенные
одной судьбой жить, Святов и Чибисов;  юное,  не  умеющее  ничего  скрывать,
омытое внутренней радостью лицо связиста Святова, длинная  шея  его,  высоко
вытянутая из ворота ватника,  напоминали  чем-то  Сергуненкова.  Да,  все  в
Святове говорило о непотаенной надежде жить, о том,  что,  слава  Богу,  его
легко ранило, поэтому он готов с охотой, с  добротой  ходить,  ухаживать  за
всеми, перевязывать и услужливо выполнять любые распоряжения  Кузнецова.  Но
Кузнецов никаких распоряжений не давал - шел к выходу  из  блиндажа;  неясно
видя, пошарил рукой внизу стены, нащупал автомат, раскрыл дверь и вышел.
   - Товарищ лейтенант...
   За спиной скрип двери, движение, шаги чьи-то, похожие на  топот  собачьих
лап по снегу.
   - Что? Вы, Чибисов?
   В белесоватом воздухе  рассвета  Чибисов,  вышедший  за  ним,  виден  был
размыто, нечетко: прижав стянутую бинтами руку к груди, переваливался с ноги
на ногу  и  страдальчески  дрожал  бровями,  всем  грязным  своим  маленьким
личиком, точно мука съедала его, и, не стерпев, не вынеся, он решился  тайно
высказать ее Кузнецову именно здесь, а не в блиндаже.
   - Что, Чибисов? Что вы хотели сказать?
   - Товарищ лейтенант... извините вы  меня,  за-ради  Бога...  -  заговорил
Чибисов с обрывающими дыхание слезами в голосе. - Не совладал я с собой,  не
совладал... Совестно мне... Что ж делать-то мне? Товарищ лейтенант, не хотел
я. Страх был, страх, Го-осподи!
   И он схватил за рукав Кузнецова, ткнулся в него губами, по-собачьи  мелко
подергиваясь.
   - Что вы? Сейчас же перестаньте! - сказал Кузнецов и вырвал руку. - Идите
в блиндаж и ухаживайте за ранеными. Идите, Чибисов, идите...
   - Совестно мне, совестно. Век вас буду помнить, товарищ лейтенант.  Убить
меня мало, убить на месте! Не совладал я...
   "Что он? Скорей бы он уходил, скорей!"
   - Идите в блиндаж. Идите, я сказал... что вы?
   Снова шаги, хруп снега позади. Стукнула дверь. Тишина в блиндаже.  Тишина
на берегу. Нигде ни единого выстрела. Белой  зыбью  скользила,  приплясывала
поземка по иссиня-бледному катку стылой реки с  черными  впадинами  огромных
прорубей - в близких полыньях,  пробитых  снарядами,  мнилось,  позванивали,
сталкивались, терлись друг о друга  острые  на  слух  осколки  льдинок,  как
тогда, когда Зоя вызвала его из землянки расчета и он провожал ее по  берегу
и не дошел до блиндажа.
   Ах, какая тоска и пустота  декабрьской  ночи  были  в  этой  без  единого
выстрела тишине, в этом заснеженном береге,  без  единого  солдата,  в  этой
поземке, позванивании льдинок, в этих  корявых  ветвях  ветел,  врезанных  в
сумрак уже предрассветного воздуха, неживого,  серого,  недвижного,  и  было
невыносимо больно дышать на этом сковавшем  все  холоде!  Он  стоял,  закрыв
глаза, опустив автомат к земле.
   "Почему она сказала тогда: "Поцелуй меня, как сестру. У  тебя  ведь  есть
сестра?" И что ответил я? "У меня нет сестры!.." Зачем я так сказал?"
   Он подумал это, и показалось ему, что Зоя где-то здесь,  рядом,  что  она
жива и ничего не было этой ночью, что вот  сейчас  она  выйдет  из  сумрака,
перетянутая,  почти  переломленная  своим  офицерским  ремнем  по  талии,  в
полушубке, подымет глаза, чернота их блеснет из-за бахромы инея на ресницах,
губы и тонкие брови дрогнут в улыбке, и она скажет шепотом: "Кузнечик,  тебе
и мне приснилось, что я погибла. Ты меня будешь жалеть хоть немножко?"
   Но было пустынно и мертвенно-тихо вокруг.
   Спотыкаясь, он поднялся по ступеням на берег, вошел в ход сообщения и, не
доходя до орудия, вдруг упал грудью на  бровку  траншеи,  в  тупом  отчаянии
прижался лбом к  холодным  шершавым  перчаткам,  и  что-то  жарко  и  горько
сдвинулось в его горле; он сморщился, стиснув зубы, и долго терся  губами  и
лбом об эту ледяную, шершавую и жесткую шерсть  перчаток,  молча,  с  острым
сладострастием глотая слезы. Он плакал так  одиноко  и  отчаянно  впервые  в
жизни. И когда вытирал лицо, снег на рукаве ватника был горячим от его слез.

 
 
   Глава двадцать четвертая
 
   Уже поздним вечером для Бессонова стало очевидным, что, несмотря на  ввод
в бой отдельного танкового  полка  и  резервной  305-й  стрелковой  дивизии,
несмотря   на    быстроту    и    самоотверженность    действий    Отдельной
истребительно-противотанковой бригады, несмотря на  интенсивный  огонь  двух
вызванных  полков  реактивных  минометов,  немцев  не  удалось  столкнуть  с
захваченного ими к исходу дня северобережного плацдарма, выбить их танки  из
северной части станицы, но тем не менее, хоть и с огромным  трудом,  удалось
разжать клещи, намертво сжимавшие фланги  деевской  дивизии,  пробить  узкий
коридор к окруженному полку майора Черепанова, истекавшему кровью в круговой
обороне.
   К полуночи в полосе армии бои постепенно прекратились везде.
   В  этот  час  Бессонов  с  недоверием   к   затишью,   но   и   несколько
удовлетворенный донесениями о действиях 305-й дивизии, прорубившей коридор к
полку Черепанова, сидел в своем блиндаже и утомленно  выслушивал  доклад  об
обстановке заместителя  начальника  оперативного  отдела  майора  Гладилина.
Доклад был деловито сух; Бессонов  ни  разу  не  перебил  его.  От  нервного
перенапряжения приступами болела нога, особенно после того, как он на высоте
Деева  упал  в  траншее,  неудобно  подвернув  ступню,  при  огневом  налете
шестиствольных минометов. От этих приступов сухое лицо Бессонова  стало  еще
суше, осунулось, посерело; временами его бросало в знойкий пот, и он вытирал
его с шеи, с висков носовым платком, избегая  неотступного  внимания  майора
Божичко, давно заметившего, что с командующим не очень ладно.
   - Не ясно, майор, - выслушав  доклад,  сказал  Бессонов  и  разогнул  под
столом ногу, находя для нее удобное положение.
   Замечание "не ясно" относилось не к докладу, не к сложившейся в  корпусах
обстановке, но Гладилин поджарой своей фигурой, нестроевой выправкой тихого,
уравновешенного,  пожилого  человека,  привыкшего  докладывать   объективные
данные по возможности без эмоций, выразил  секундное  замешательство,  точно
забыл отметить существенное, то, чего не имел права не отметить.
   - Простите, товарищ командующий, не понял. - Высокий лоб  Гладилина  стал
нежно-розовым,  заметнее  забелела  сахарная  седина  аккуратно   и   гладко
зачесанных назад волос.
   - Вчера ночью, - договорил Бессонов своим скрипучим голосом, - они ни  на
час не прекращали действий. Сегодня, введя резерв, по нашим данным,  и  даже
удобный плацдарм захватив, затихли. Не кажется ли это вам алогичным,  майор?
Непоследовательным, так сказать?
   - Думаю, что это связано с действиями  наших  соседей  на  Среднем  Дону,
товарищ командующий. С  действиями  Юго-Западного  и  Воронежского  фронтов.
Правда, начало их наступления сегодня не было очень  успешным,  но  так  или
иначе...
   - Возможно, - перебил Бессонов.
   После целых суток успешного натиска немцев, торопливого наращивания удара
- их спешка к цели чувствовалась - немцы,  конечно,  приостановили  атаки  в
полосе армии не из-за наступления ночи, не из-за перерыва на горячий кофе  с
галетами для проголодавшихся танкистов,  не  из-за  насморка,  подхваченного
командующим  ударной  группой  генералом  Готом  на   своем   КП   (Бессонов
усмехнулся,  подумав  об  этом),  а  из-за   причин,   несомненно,   других,
непредопределенных,  весомо-существенных,  новых.  И   как   это   было   ни
рискованно, он склонялся к мысли, что противник, введя  в  действие  главный
резерв на правом  фланге  его  армии  и  продвинувшись  здесь  на  несколько
километров, к ночи исчерпал свои возможности. От этой  же  новой  реальности
зависело время обусловленного  с  командующим  фронтом  контрудара,  который
наносить надо было не позже и  не  раньше  -  в  тот  момент,  когда  явными
становились признаки использованности всех  резервов  противника,  усталости
наступления.
   Но многое окончательно могло проясниться лишь в течение ближайших  часов,
возможно, ближе к утру: начнут немцы снова или не  начнут?  И  не  будет  ли
вторичный натиск в  непоследовательной  торопливости  к  цели  направлен  по
левому флангу армии, где днем немецкой танковой группе удалось сбить  боевое
охранение, а к вечеру выйти к  южному  берегу  и  также  вклиниться  в  нашу
оборону? Однако в перемену направления главного удара Бессонов интуитивно не
верил, кроме  того,  не  поступило  никаких  данных  о  перегруппировке  сил
противника против левого крыла армии.  Где  же  истина  во  всем  этом?  Где
твердая истина?
   - Товарищ командующий, вы просили чай. Извините, сколько ложек сахару?
   - Да... Две ложки. Благодарю.
   Майор Божичко налил из вскипяченного на  железной  печке  чайника  полную
кружку дымящегося чая, распространяя запах  заварки;  подумав,  насыпал  три
ложки сахару, поставил кружку на стол перед Бессоновым.
   А вокруг в блиндаже голоса  связистов  то  порхали  сквозняковым  шорохом
стрекоз,  вызывая   триста   пятую,   танковый   полк   Хохлова,   отдельную
артиллерийскую бригаду, то  по-мышиному  шуршали  в  душно-теплом,  нагретом
сыром воздухе,  повторяя  вслух  последние  телефонограммы  из  дивизий,  из
корпусов  о  потерях,  о  подбитых  танках,  о  пополнении  боеприпасами;  и
покачивалось  на  обгоревших  фитилях  пламя  в  четырех  ярких  лампах,  до
видимости    морщин    обливая    светом    землистые,    бессонные     лица
офицеров-операторов, склонившихся над картой,  серебристые  волосы,  высокий
лоб Гладилина, тоже не отрывавшегося  от  карты  на  столе,  округлую  спину
старшины-радиста в углу, стоявшего с чайником Божичко.
   Но это было чуть в стороне от восприятия  Бессонова,  хотя  он  слышал  и
видел все, что делалось в блиндаже, рассеянно помешивая ложечкой в кружке.
   "Так что же, выдохлись и затихли? - думал Бессонов, глядя перед  собой  в
ярчайшее сияние ламповых огней. - Или  еще  не  исчерпано  у  них,  и  снова
начнут?" Нет, точного ответа не могло быть, а он знал,  что  если  немцы  не
использовали весь резерв и завтра, то есть утром, начнут  новое  наступление
против правого крыла армии, здесь, на плацдарме, в полосе дивизии Деева,  то
он вынужден будет ввести в дело последние средства - иначе  не  выстоять,  -
бригады танкового и механизированного корпусов, приданные для наступления из
резерва Ставки, прибывавшие и уже сосредоточиваемые в  десяти  -  пятнадцати
километрах  за  передовой.   В   результате   распылятся   подвижные   силы,
предназначенные для контрудара, - распылив их, он нанесет ответный  удар  не
тугим кулаком, но растопыренными пальцами,  что  никогда  еще  не  приносило
успеха, хоть делалось не раз. Так  на  его  памяти  командира  корпуса  было
прошлой осенью под Москвой, когда под  нажимом  танков  Гудериана  суматошно
раздергали по частям целый Резервный фронт,  затыкая  бреши,  но  так  и  не
сдержав натиска.
   Бессонов вынул  горячую  ложечку  из  кружки  с  круто  заваренным  чаем,
спросил:
   - Когда будет наконец связь со штабом фронта? Где начальник связи?
   - По всей видимости, товарищ командующий, -  ответил  майор  Гладилин,  -
танковый  корпус  при  выдвижении  в  темноте  на  рубежи  повалил  шесты...
Исправлена будет с минуты на минуту. Начальник связи давно выехал на линию.
   - Меня не интересуют причины повреждения. Мне нужна связь!
   Бессонов потрогал кружку - горяча ли,  отпил  несколько  глотков  (густой
этот чай имел все-таки привкус жести и, кажется, пороха) и, отставив кружку,
обтер носовым платком сразу выступившую  испарину  на  висках  и  шее.  Весь
выжатый этими сутками, бесконечными сообщениями с КП армии,  донесениями  из
корпусов, заботами о расширении узкого коридора, пробиваемого  силами  305-й
дивизии к окруженному полку Черепанова, Бессонов не  переставал  чувствовать
жжение в ноге; нога отяжелела, мешающе распухла, и тогда, чтобы отвлечься от
боли, забыть ее тревожные сигналы, он  почему-то  вспоминал,  как  несколько
месяцев назад в таких случаях помогало  ему  в  госпитале  одно  -  неуемное
курение. Курить же ему после операции настрого запретили, нарушение  запрета
было  равносильно  добровольной  отдаче  ноги  под  нож  хирурга;  да,   его
предупредили в госпитале, что при  слабом  пульсе  сосудов  на  правой  ноге
многолетняя привычка становилась теперь для него гибельной.  Но  сейчас  при
воспоминании об успокаивающем и всегда так возбуждавшем его раньше  никотине
Бессонов вновь поглядел на голубовато-снежную пленительную пачку  "Казбека":
забытые кем-то - начальником разведки или Весниным, - папиросы,  лежащие  на
столе, к которым при нем, некурящем командующем, никто не прикасался.
   И как бы в раздумчивости потянулся он к коробке, раскрыл ее, взял твердую
папиросу, вдохнул сухой запах табака с незабытым, вожделенным наслаждением.
   "Выкурить  одну...  Раньше  я  не  мог  без  этого.   Попробовать.   Одну
папиросу... Тем более что  здесь  нет  Веснина",  -  сказал  себе  Бессонов,
представляя, что это открытие приятно  изумило  бы  члена  Военного  совета,
заядлого курильщика,  который,  наверно,  снял  бы  очки  и,  подняв  брови,
спросил: "Вы, Петр Александрович, разве курите?"
   - Вы разве курите, товарищ  командующий?  -  не  без  робкого  недоумения
спросил  майор  Гладилин,  хватая  со  стола  коробок  спичек,  чтобы   дать
прикурить; и Божичко, и операторы,  и  замолчавшие  на  миг  связисты  зорко
взглянули на него.
   Заметив общее внимание, Бессонов потискал мундштук папиросы,  недовольный
собой,  раздраженный  этими  взглядами:  вероятно,  о  его   склонностях   и
привычках, о его слабостях уже было известно и в штабе  армии,  и  здесь,  в
дивизии Деева: предупреждали друг друга, дабы не попасть впросак, не вызвать
лишнее замечание или выражение неудовольствия.
   - Так вот... мне крайне интересно было бы знать:  когда  будет  связь  со
штабом фронта? -  Бессонов  подавил  раздражение  в  голосе,  зазвучавшем  с
чрезмерной вежливостью, и, покряхтев, выпрямил  под  столом  огрузшую  ногу,
заговорил, обращаясь не к одному Гладилину: - Мне  также  крайне  интересно,
почему до сих пор неизвестно, прибыл ли  в  район  сосредоточения  армейских
резервов член  Военного  совета.  Где  он?  Запросите  еще  раз  танковый  и
механизированный корпуса. Пора ему быть. Почему так долго?
   Майор Гладилин ответил:
   - Мне известно, товарищ командующий, что член Военного совета не  заезжал
в штаб армии. Возможно, что Виталий Исаевич  по  дороге  в  танковый  корпус
задержался где-нибудь в войсках первого эшелона.
   - Запросите корпуса, триста пятую, полк Хохлова... И прошу, прошу связь с
фронтом! Я жду.
   Бессонов с  сердцем  вложил  размятую  папиросу  в  коробку,  забарабанил
пальцами по столу. В этом положении неопределенного затишья  ему  необходима
была, как ток крови в жилах, прямая связь со штабом фронта, и вместе с  тем,
наконец, ему нужно было знать, где находится член Военного совета Веснин,  в
течение трех часов не сообщивший о себе; это беспокоящее его обстоятельство,
не высказанное им вслух, казалось сверх меры необъяснимым.
   - Я только что разговаривал с триста пятой, товарищ командующий.
   Майор Гладилин, однако, взял у  телефониста  трубку,  тихий,  сдержанный,
бесцветное  лицо  помято   бессонницей,   усталостью,   движения   бесшумны,
старательны - исполнительный человек, привыкший к работе с картой, к штабной
педантичной обязательности. Между вопросами, ответами и повторными вопросами
Гладилина пробивался в паузах голос  радиста,  вызывающего  штаб  фронта,  а
Бессонову больше  всего  хотелось  услышать  доклад  о  прибытии  Веснина  в
танковый корпус или хотя бы в 305-ю и вытеснить из сознания  беспокойство  о
нем.
   Вызывая штаб фронта, старшина-радист покорно склонился над рацией -  опыт
постоянного общения  с  начальством  лишал  его  избыточной  многоречивости,
внешней заметности; он, радист, словно  растворился  в  углу  блиндажа,  был
незрим, отсутствовал, но жил однотонный голос:
   - "Антенна", "Антенна"!.. Я - "Высота",  я  -  "Высота"!  Даю  настройку:
раз-два-три.
   Бессонов  вслушивался  в  позывные,  испытывая  даже  легкую  жалость   к
бессильным потугам радиста, мял и поглаживал  под  столом  ногу;  изнуряющая
боль расползалась по голени к бедру.
   - Так что с "Антенной", старшина? Что у них, радиостанция не работает?
   - Непонятное в атмосфере,