право,  вправо,
ну?
   Уханов, лежа рядом, изо всей силы толкал его в плечо. Тогда  он  послушно
пополз на животе куда-то вправо, всхлипнув горлом, опасаясь взглянуть вверх,
загребая в валенки, в рукавицы снег, и тут снова пронзил слух чужой оклик:
   - Хальт!
   И оглушающе прогремела автоматная очередь, взвизгнула в  ушах,  сверкнула
резкими огнями.  Затем  разящий,  всеоголяющий  свет  встал  беспощадно  над
степью. Несколько секунд пышно развернувшийся этот свет плыл в поднебесье, и
в течение нескольких секунд одно и  то  же  повторялось  в  мозгу  Чибисова:
"Видят нас, видят!.. Сейчас подбегут - и выстрелить не успеем!"
   - Лежи, тихо! Что бормочешь? Псалмы поешь, что ли? -  как  через  толстую
подушку дошел до него голос Уханова.
   - Немцы!..
   - Лежи, говорят! Ты что лазаря запел, папаша?
   Снег нестерпимо сиял. Чибисов с тоской, обмирая,  поджал  ноги.  Там,  за
ногами, упавшая ракета догорала на снегу, в десяти метрах позади  танка,  за
которым, оказывается, вплотную лежали  они.  Ракета,  шипя,  разбрызгивалась
возле ног бенгальским огнем, осыпая искрами  серую  броню  танка,  застывшую
уродливую толщу гусениц, синевато освещала  короткое  обледенелое  бревно  с
торчащим вверх сучком с фосфорической искоркой на нем - бревно виднелось как
раз на том месте, где споткнулся и упал на хрустнувшее Чибисов: это был труп
немца танкиста.
   - Смотри, Чибисов, часы у  фрица,  -  чуть  подтолкнув  локтем,  зашептал
Уханов. - Добро пропадает. Ты что,  как  козлиный  хвост,  трясешься?  Опять
замерз? Пощупай спусковой крючок, чуешь?  В  общем,  папаша,  главное  -  не
робей. Хуже смерти ничего не  будет.  Сколько  тебе  лет?  А?  За  тридцать,
похоже?
   - Сорок восемь мне было. Зазяб я весь, сержант...
   -  Да,  не  мальчик.  Шевели  пальцами,  крепче  шевели.  Теперь  малость
потерпеть осталось. Успокоятся они - и вперед. Проползем правее - и  броском
к двум бронетранспортерам перед балкой. Ничего. Обойдется, папаша!..
   Ракета погасла, стало вокруг темнее, чем было, а из навалившейся темноты,
которую не перебороло дальнее зарево, подозрительно мигнул на бугре фонарик;
налетевший ветер с поземкой разорванно донес сверху чужой  разговор,  словно
бы ободряющий смех; и опять повторной искоркой посигналил над степью  среди,
казалось, зазыбившихся теней.
   - Сюда  они!..  Сюда  идут!..  Стреляй,  сержант,  стреляй!..  -  выдавил
Чибисов, неудержимо вызванивая  зубами,  и,  как  в  безумии,  схватился  за
автомат, каждой клеточкой своего тела сопротивляясь ужасу  того,  что  может
произойти, с затемненным сознанием от этого ужаса и ненависти  к  донесшимся
голосам, к смеху немцев, которые тенями шли по бугру в сотне шагов  от  них,
нащупал и дернул спусковой крючок автомата.
   И в то мгновение Уханова опалило близким пламенем, всполохнулись  обрывки
каких-то криков впереди, пробили ответные автоматные  очереди,  высекая  над
головой звон по броне танка; брызнуло снегом в  лицо,  а  рядом  -  бредовый
голос: "Бей их,  сержант!  Стреляй  их,  сержант!.."  Еще  не  понимая,  что
произошло, он увидел в распадающемся  свете  ракеты  Чибисова,  лежащего  на
боку; тот, трясясь как в тике, одной рукой зажимал предплечье, другой  тянул
к себе автомат, выбитый, отброшенный в сторону какой-то силой,  -  и  Уханов
крикнул яростным шепотом:
   - Не ори! Заткнись, ни звука! - и подполз к Чибисову вплотную, отнял  его
рукавицу от предплечья. - Почему орешь? Ранило? Что плечо зажимаешь?
   - Вот... рука онемела, стрелять не могу, сержант...
   - Не рука онемела, а задело малость! Не чуешь? Дай-ка посмотрю! -  Уханов
тщательно ощупал, осмотрел  тронутый  пулей  край  чибисовской  шинели,  уже
слегка увлажненный кровью, выругался в  сердцах:  -  Зачем  стрелял,  чертов
папаша? Я подавал команду? На кой дьявол, спрашивается, стрелял?
   - Сержант, прости ты  меня!..  Не  могу  я  лопотание  их  слышать...  не
вытерпел я, прости ты меня...
   Некоторое время Уханов глядел на Чибисова с укоризненной жалостью,  потом
приподнял его с  земли,  скорченного,  дрожащего,  видно,  вгорячах  еще  не
чувствовавшего ранения, прислонил спиной к гусенице, выговорил зло:
   - Плен, что ли, вспомнил? Везет тебе, папаша, как утопленнику! Сразу пулю
поймал! - Он отщелкнул диск с автомата Чибисова, повесил автомат ему на шею,
потом, охлаждая себя, провел закостенелой  на  морозе  рукавицей  по  своему
лицу, проговорил: -Давай, папаша, ползи назад! Возле кухни тебе пшенку давно
варить надо, а не здесь... Прижимайся к земле, а то добавит. В тыл,  папаша,
Зоя перевязку сделает! Мотай назад!
   Он толкнул его; и,  после  того  как  боком,  нелепо  подволакивая  тело,
Чибисов пополз, заелозил между воронками, стал отдаляться назад, Уханов упал
грудью на снег, зубами хватая  пресную,  пропахшую  порохом  влагу  -  жажда
мучила его.
   - Уханов, Уханов!
   Он оторвался от земли,  расслышав  вблизи  тревожный  оклик  справа,  где
проходила траншея боевого охранения,  и  глянул  туда  -  вытянутыми  вперед
тенями бежали к нему Кузнецов и Рубин; окатив ветром, оба с бега легли возле
Уханова, удерживая рвущееся дыхание, и тогда, опережая вопросы, он выговорил
сиплой скороговоркой:
   - Чибисова ранило,  не  шибко,  в  руку.  Назад  его  послал.  Обойдемся,
лейтенант.
   - Так и знал! - Кузнецов поморщился. - Ладно. Может быть, к лучшему. -  И
быстро заговорил, подползая ближе: - Представь, Уханов, я ребят  из  боевого
охранения встретил. С каким-то пулеметчиком  усатым  разговаривал.  Собирают
патроны по всей траншее. В пулеметах смазка замерзла. Отогревают. Думал,  уж
никого нет, а оказалось, сидят. Несколько человек. Хотя ни одного  командира
в живых. Сказали, что отсюда до двух подбитых бронетранспортеров метров  сто
пятьдесят. Подождем, пока немцы успокоятся, и двинем дальше без выстрелов.
   - Легко отвоевался, хвост моржовый, скажи ты! - с угрюмым  разочарованием
произнес Рубин. - Небось рад-радешенек мужичонка: выжил, мол!..
   - Без выстрелов, лейтенант? - переспросил Уханов, сплевывая  от  мерзкого
толового вкуса во рту, и с невозмутимым лицом потянулся к автоматному  диску
Чибисова, затолкал его за пазуху. - Согласен.  Эти  похоронники  только  для
острастки пуляют. Уверен, проскочим, лейтенант.
   Взвывающие звуки танковых двигателей,  железорежущие,  с  перебоями,  как
бывает на холостом ходу, донеслись справа, из  станицы,  и  эхом  раздробили
темноту ночи, ее секундное затишье.
   - Прогревают, значит, моторы, - сказал Кузнецов, прислушиваясь. -  Совсем
рядом. Ну что ж!..
   Рубин заерзал на животе, хищно обнажил мелкие  зубы,  мгновенно  поднятый
резкой командой:
   - Вперед! Проскочим!
   Сто пятьдесят метров, это узкое пространство степи,  оставшееся  до  двух
бронетранспортеров на краю балки, преодолевали короткими перебежками; потом,
выжидая, лежали в снегу, переползали среди множества в этом  месте  воронок.
Похоронная команда немцев, собиравшая трупы в  машину,  прекратила  огонь  и
осталась слева, несколько позади. Однако впереди, над окраиной  южнобережной
станицы, где гудели прогреваемые танковые моторы, то  и  дело  в  разных  ее
концах стали вздыматься серии ракет,  неспокойно  иллюминируя  степь  каждые
пять секунд.
   Там, впереди и справа, немцы, очевидно,  были  потревожены  стрельбой  на
берегу, с двух направлений наблюдая за степью, но сами  огня  не  открывали,
опасаясь  вблизи  задеть  своих.  Так,  по  крайней   мере,   представлялось
Кузнецову, когда после перебежек подползли наконец к двум бронетранспортерам
и, обессиленные, распластались на снегу. Рубин сапно дышал, заглатывая  ртом
воздух, у Кузнецова вконец одеревенело исхлестанное  поземкой  лицо,  сердце
билось, захлебываясь, сдвоенными ударами. Минуты две  лежали  без  движения:
подняться было невозможно. Уханов, первым  отдышавшись,  прикладом  автомата
уперся в землю и встал, прислонился к  борту  бронетранспортера,  проговорил
охриплым шепотом:
   - Похоже, лейтенант, воронка метров пятьдесят вправо. Перед балкой. Опять
ползти придется. А светят - как днем. Чуют нас они, собаки!..
   Перебросив автомат через руку - пальцы покалывало иголочками, -  Кузнецов
встал рядом с  Ухановым,  глядя  в  ядовито  и  широко  воспламеняющееся  за
бронетранспортерами   пространство,   где   бугрились   беловатые    выступы
предполагаемой  воронки.  Справа  низкими  полукруглыми  копнами  проступали
первые синезаснеженные крыши  станицы,  на  которые,  взвиваясь,  шрапнельно
расколов огнями  небо,  спадали  в  освещенном  морозном  клубящемся  тумане
рассеянные брызги ракет, и Кузнецову с давящим, щекотным ощущением  в  груди
от неправдоподобной близости к немцам явно показалось, что  он  различает  в
проулках и между первыми домами темнеющие башни прогреваемых танков и слышит
в треске, в гудении моторов перекликающиеся голоса.
   "Не может быть! Не может быть, что разведчики в воронке,  так  близко  от
немцев! Вероятно, где-то есть другие два бронетранспортера, не эти!.."
   И, подумав, что они  ошиблись  направлением,  не  туда  пришли,  что  все
сейчас, в таком упорном  отчаянии  сделанное  ими,  напрасно,  бессмысленно,
Кузнецов, испытывая то же неисчезающее щекотное ощущение в груди,  никак  не
решаясь отдать команду на последний бросок в сторону воронки, с насилием над
собой приказал:
   - Уханов, ползком вперед - и узнать. Эта ли воронка, черт ее знает. А  то
наползаем под носом у фрицев.
   - Похоже, она, лейтенант.
   - Проверь. Будем ждать здесь...
   - Узнаем, лейтенант.
   Уханов   не   сказал   больше   ничего,   но   как   только   пополз   от
бронетранспортеров  и  стала  медленно  растворяться,  сливаться  со  снегом
широкая  его  спина  в  рябящих  переливах  накатываемой  поземки,  Кузнецов
наготове, с притиснутым под мышкой  прикладом  автомата,  сдернув  рукавицу,
нашел  почти  бесчувственным  пальцем  спусковую  скобу,  нащупал  твердость
спускового крючка, плечо плотнее уперлось в борт бронетранспортера.
   "Если мы ошиблись, - прошло в сознании  Кузнецова,  -  оставлю  Рубина  и
Уханова здесь, а сам найду  воронку...  Я  их  повел  сюда.  Не  имею  права
рисковать ни одним человеком!.."
   Эти заметные впереди выбросы забеленной земли могли оказаться  бруствером
первых окопов боевого охранения немцев, и Кузнецов в  предельном  напряжении
каждого мускула не отрывал взгляда от  ползущего  в  вихрях  снега  Уханова,
готовый при первом выстреле  из  немецких  окопов  прикрыть  его  автоматным
огнем. На долю минуты в  темном,  как  ослепление,  промежутке  между  двумя
ракетами он потерял его из поля зрения и даже вздрогнул:  остро  ударила  по
нему непонятная тишина; потом новое сияние  над  крышами  станицы  -  вокруг
ровная, озаренная гладь снега, мотание на низовом ветру кустов по степи, без
шевелящегося впереди белого бугра. Танковые моторы в станице смолкли.
   - Рубин, видишь Уханова? Видишь или нет?
   - Лейтенант, чего тихо стало? Нету его,  нету,  как  провалился  куда,  -
задышал Рубин, привставая на корточках, вытягивая к Кузнецову  свое  большое
озябшее тревожное лицо. - Не залапали его? А? Лейтенант...
   Но сейчас же спереди, из шелестящей  в  стеблях  кустов  зыби  снега,  из
непроглядной тьмы, сомкнутой после химически окрасившего степь света, не  то
возглас, не то зов, обрывистый, торопящий:
   - Сюда!.. Сюда!
   - Рубин, вперед! - скомандовал Кузнецов и, уже не сознавая меру опасности
или облегчения, с шершавым ознобом в спине, бросился вперед, на зов  Уханова
в спасительной пятисекундной темноте.
   Рубин вскинул автомат, рванулся за ним, тяжко сопя за плечом.
 
 
 
   Глава двадцать вторая
 
   Огромная бомбовая воронка, метрах в ста от балки,  оказалась  именно  той
воронкой, в которой  вынуждены  были  укрыться  дивизионные  разведчики  при
запоздалом возвращении из поиска, врасплох застигнутые боем. Тогда, в начале
боя, она, видимо, страшно и разверсто  черная,  дымилась  после  бомбежки  в
солнечной  белизне  степи,  и  танки,  атакуя  из   балки,   поднявшись   на
возвышенность, обходили  ее,  потом  два  бронетранспортера  прошли  мимо  в
нескольких метрах, а орудия батареи вели огонь по ним на  дальности  прямого
выстрела, быстро подожгли их...
   Когда же  Кузнецов  вместе  с  Рубиным  броском  достигли  края  воронки,
обозначенной вывороченной,  покрытой  снегом  землей,  и  сверху  увидели  в
смутно-сизой глубине Уханова, делавшего что-то на самом дне ее, Кузнецов был
озабочен одним: уцелел ли еще кто-нибудь из разведчиков, и, сбегая  вниз  по
крутому скату, едва выдохнул:
   - Живы?
   - Здесь. Двое... - ответил Уханов.
   Эти двое, чуть белеющие  в  сумраке,  лежали  на  дне  воронки,  намертво
сцепленные.  Присев  на  корточки,  Уханов  с  тщетными   усилиями   пытался
расцепить, разодрать их тела, словно впаянные одно в другое, дергал за плечи
и тормошил обоих, к удивлению,  еще  подававших  слабые  признаки  жизни;  у
одного из  них,  одетого  в  маскхалат,  из-под  лохмато  обведенного  инеем
капюшона рвался пар дыхания, и, еле угадываемые, перекатывались на Уханова в
густых наростах изморози глаза, толстыми, пушистыми гусеницами  сжимались  и
разжимались брови, из горла выталкивался нечленораздельный сип.
   - Расцепи руки, расцепи, парень, руки!.. Свои мы, русские! Чуешь, нет?  -
говорил убеждающе Уханов. - А ну, взгляни-ка на меня, парень!..
   - Ты ска-ажи на милость, наш этот, в халате-то, а тот - немец,  никак?  -
произнес Рубин недоуменно. - Смотри, дышат ведь! Дела-а, бабушка твоя тетя!
   - Второй - фриц, - сообщил Уханов. -Лейтенант, погляди!
   Только теперь Кузнецов с трудом отличил одного от другого  -двоих  людей,
лежавших сцепленно на  дне  воронки  в  окоченелом  объятии.  Это  были  наш
разведчик и довольно крупный плотный немец в меховой шапке и шинели,  сплошь
седых от въевшейся в ворс, как крупная соль, снежной крошки.  Руки  немца  в
кожаных перчатках загнуты за спину, белое, костяное лицо  наполовину  скрыто
меховым воротником, во рту не было кляпа, и он,  почуяв  около  себя  людей,
хрипел, мычал, не разжимая  крутых,  бульдожьих  челюстей,  елозя  щекой  по
снегу. Из  раздувающихся  широких  ноздрей  его  длинными,  мокрыми  усиками
торчали иголочки.
   - Эй, парень, отпусти же руки!.. Свои мы, понял? К вам пришли...
   Уханов не без труда высвободил наконец немца из  охвативших  его  обручем
рук разведчика, застонавшего чуть  слышно,  -  не  один  час,  вероятно,  он
обнимал так пленного со спины, стараясь сохранить последнее тепло в себе и в
нем, - и, оттянув разведчика немного в сторону, сказал Кузнецову:
   - Живуч фриц! А парню - хана. Какого дьявола он не снял с этого  бульдога
шинель? На меху подкладка, смотри,  лейтенант!  Нянчился,  что  ли,  с  этой
драгоценностью! Что, развязать этому лапки? Теперь никуда не убежит...
   - Где третий? Не вижу третьего,  -  сказал,  торопясь,  Кузнецов.  -  Тот
парень говорил: здесь двое разведчиков. Быстро, Рубин, наверх. Может, выполз
туда? Осмотрите вокруг воронки.
   Кузнецов глядел на разведчика, без звука  лежавшего  на  спине;  капюшон,
надвинутый до закрытых глаз, заиндевел сахарной маской, маскхалат на груди и
животе изодран в клочья, ремня не было, снег  в  прорехах  халата  пластырем
намерз на ватнике.  Ноги,  казавшиеся  бревнообразными  от  ватных  брюк,  с
налипшей на валенки перемешанной со снегом  землей,  раздвинуты.  Одна  нога
выделялась особенно: возле колена несколько  раз  замотана  была  чем-то,  и
нечто скрученное и тонкое, похожее на мерзлый ремень, языком  свешивалось  в
снег. Действительно, это был поясной ремень, жгутом наложенный ниже  колена,
над неумелой перевязкой, давно и  второпях  сделанной  прямо  поверх  ватных
брюк. Наверно, валенок он не снимал и брюк не разрезал, а так, жгутом  хотел
задержать кровь.
   Все  они,  по-видимому,  застигнутые  ранним  утром  в  станице,  в  упор
напоролись на немцев и едва доползли сюда, когда началась бомбежка.  Но  где
оружие? Сколько их всего спаслось?
   Оружия разведчика здесь, в воронке, не было. Виднелась на  скате  воронки
одна чужая, массивная кобура с ремнем, снятая, надо полагать, с немца, -  ее
полузасыпало, она краем торчала из наметенного сугробика. Кузнецов  выдернул
ее из снега. Кобура была  пуста.  И  он  отбросил  ее.  Потом  наклонился  к
разведчику, попробовал слегка отвести края капюшона с лица его,  но  это  не
удалось. Все смерзлось на лице, все было в жестяном покрове, хрустело - и он
отдернул руку
   -  Слушай,  парень,  -  заговорил  Кузнецов  с  нетвердой  надеждой,  что
разведчик услышит его. - Мы  свои,  русские...  Вас  было  здесь  двое.  Где
второй? Куда ушел второй?
   Но то, что он смог угадать в  натужном  сипе  сквозь  капюшон,  никак  не
складывалось ни в какое разумное слово, сип этот выдавливался двусложно:
   - Не-ме... не-ме...
   "Немец? - скользнула догадка у Кузнецова. - Он  что-то  хотел  сказать  о
немце? Или принимает меня за немца?"
   - Ну, начнем выносить, лейтенант? - послышался  голос  Уханова.  -  Этого
дурындаса тоже придется на плечах  волочь?  Глянь-ка,  лейтенант,  что  фриц
делает - тронулся или озверел. Дать ему раз промеж глаз, чтоб успокоился?
   Кузнецов сначала не понял, что с немцем. Развязанный Ухановым,  он  белым
бревном катался по дну воронки, неистово колотил меховыми своими сапогами  и
руками по снегу, вскидывал эпилептически головой, выгибался, бился грудью  о
землю, издавая рыдающее, звериное подвывание; синели оскаленные в беззвучном
смехе зубы, истерично были выпучены глаза. Он не то обезумел от  холода,  не
то согревался, может быть испытывая какую-то звериную  радость  оттого,  что
кончилось это страшное лежание в воронке  в  закаменелых  объятиях  русского
разведчика в ожидании смерти.
   - Ферфлюхтер, ферфлюхтер!..(1) - выборматывал, хрипя, немец с  закипевшей
пеной в углах рта. - Рус... рус! Ферфлюхтер!..
   -  Похоже,  немчишка  -   какой-то   чин,   -   проговорил   Уханов,   со
снисходительным любопытством наблюдая  за  немцем.  -  Ругается,  лейтенант?
Психует?
   - Похоже, - ответил Кузнецов.
   Потом немец обмяк, лег на бок, а руки  его  в  меховых  перчатках  начали
толкаться где-то внизу живота, откидывать полу  шинели;  спина  напружилась,
потом внезапно он закинул голову,  заводя  за  лоб  глаза,  и  лающе  не  то
заплакал, не то завыл, суетливо колотя меховыми сапогами по снегу.
   - Дуй в штаны, фриц, теплее будет, - насмешливо сказал, уяснив этот жест,
Уханов. - Ширинки тут расстегивать некому. Потерпишь,  гитлеровская  зануда.
Денщика с ночным горшком нет.
   - Ферфлюхтер, рус, ферфлюхтер!.. Ихь штербе, рус...(2)
   - Штейт ауф!(3) - вдруг произнес команду Кузнецов,  мучительно  вспоминая
знакомые еще по школе немецкие слова, и подошел к затихшему на  дне  воронки
немцу. - Штейт ауф! - приказал он снова. - Встать!
   Глаза немца, остекленев на костяном лице, нацелились снизу  вверх  в  его
сторону, и Кузнецов, толкнув его автоматом в плечо, повторил резче:
   - Штейт ауф, шнель!(4) Шнель, говорят!
   Тогда немец оторопело сел, тут же попытался встать, но  не  удержался  на
ногах и неуклюже повалился на бок  на  скате  воронки;  затем  с  клокочущим
всхлипом оперся руками, поднялся на четвереньки и с расстановками,  медленно
выпрямился. А выпрямившись, стоял непрочно, шатаясь, - был  на  голову  выше
Кузнецова,        очень        крупный,        плотный        в        теле,
---------------------------------------(1) - Проклятый, проклятый!..
   (2) - Проклятый, проклятый русский!.. Я умираю, русский..
   (3) - Встать!
   (4) - Встать, быстро! чрезмерно утолщенный в своей подбитой мехом  теплой
шинели, и так близко виден был этот чужой  взгляд  немца  -  взгляд,  ждущий
удара, настороженный и в то же время  через  силу  намеревающийся  еще  быть
высокомерным.
   - Будешь сопровождать  его,  Уханов.  Сволочь,  видно,  основательная!  -
сказал Кузнецов с едким щекотным чувством оттого, что перед ним стоит вб