не  случилось,  что
все будет хорошо, но ничего не мог ни сказать, ни сделать - прочность  земли
уходила из-под ног...
   Пулеметная очередь, убившая его, смертельной силой заставила сделать  два
шага назад - и в те  секунды  когда  зажатым  в  пальцах  пистолетом  Веснин
прикрыл место острого и неожиданного удара в грудь,  он  лежал  на  спине  в
снегу, кровь шла у него горлом.
   - Титков!.. Что с комиссаром? Что?!
   Веснин не слышал и не видел, как Осин  прекратил  стрелять  и,  сгибаясь,
огромными прыжками подскочил к нему, когда уже майор Титков, упав на  колени
в снег, с ужасом на лице пытался ощупать его, тыкался руками  в  разорванную
клочками темно-вязкую шинель на его груди;  не  слышал  и  короткого  ответа
Титкова, и того, как Осин прохрипел яростно и дико:
   - В душу фрицев мать!.. Майор Титков!  Хоть  мертвым  комиссара  вынести!
Хоть мертвым!.. Ясно? Тащи! К домикам! По кювету! Я догоню тебя!..
   И Титков, кусая в кровь губы, взвалил  растерзанное  пулеметной  очередью
тело Веснина на свою железную спину, потащил его  на  себе.  Осин  несколько
минут лежал возле машины и стрелял длинными очередями по немцам,  выкрикивая
страшные ругательства, а когда немецкий пулемет смолк,  он  вскочил,  ударил
прикладом по крылу машины и в бешенстве закричал под  темное  днище,  откуда
пробивались, в обморочном беспамятстве, глухие, стонущие звуки:
   - Касьянкин, трусливая сволочь,  людей  убивают,  а  ты  еще  жив?  Перед
немцами на коленях думаешь поползать? Жизнь сохранить?  Нога  тебе  стрелять
помешала? Вылезай, подлец! Вылезай!
   - Товарищ полковник, миленький, товарищ полковник!.. Не надо! Не  виноват
я!.. - зашелся взвизгивающими рыданиями Касьянкин, не вылезая из-под машины.
- Миленький, убейте меня! Убейте!..
   - Замолчи-и! - крикнул Осин, не разжимая зубов. -
   Пулю на тебя жалко! Вылезай,  трус!  Беги  за  Титковым!..  Ну!  Пока  не
передумал!
   И рывком выволок из-под днища машины  нечто  бесформенное,  расплывшееся,
трясущееся, с окостенелыми глазами, что  повторяло  одно  и  то  же  голосом
Касьянкина:
   - Товарищ полковник, товарищ полковник...
   - Замолчать, мразь! Беги!..
   Потом, пригибаясь, скачками бросился  в  сторону  от  машины,  к  кювету,
догоняя Титкова, который бежал и полз - все тащил  на  себе  уже  остывающее
тело комиссара Веснина.
 
 
 
   Глава восемнадцатая
 
   Единственное  и,  казалось,  чудом  уцелевшее  орудие  Уханова  стояло  в
полутора  километрах  от  обгоревшего,  изуродованного  снарядами  моста   и
прекратило свою жизнь в поздний час вечера,  когда  были  израсходованы  все
боеприпасы, принесенные от трех разбитых орудий.
   Ни Кузнецов, ни Уханов не могли определенно знать,  что  танки  армейской
группы генерал-полковника  Гота  в  двух  местах  успешно  форсировали  реку
Мышкова на правом крыле армии и, не ослабляя натиска, к  ночи  углубились  в
оборону  дивизии  Деева,  рассекли  ее,  сжали  в  тиски  полк  Черпанова  в
северобережной части станицы. Но они хорошо знали, что часть танков - трудно
было подсчитать сколько - в  конце  дня  подавила  соседние  батареи,  смяла
впереди и слева оборону стрелковых батальонов и, выйдя на артпозиции, в  том
числе на батарею Дроздовского, переправилась через мост на тот берег,  после
чего мост этот был полуразрушен и подожжен "катюшами".
   Непонятнее всего было то, что с наступлением темноты бой стал отдаляться,
постепенно стихать за спиной, там поднялось  зарево,  набухло  краснотой  на
протяжении всего северного  берега,  который  еще  недавно  целиком  являлся
тылом. Здесь же, на южном берегу, перед  страшной,  изрытой  танками  первой
пехотной траншеей, раздавленными огневыми позициями  батарей  -  непостижимо
умом  -  бой  тоже  затихал,  прекратились  атаки,  хотя  земля   оставалась
подвижно-огненной - везде островами пылал  синтетический  бензин,  горели  и
догорали одинокие и толпой сгрудившиеся на буграх танки, чернела прожженная,
развороченная  снарядами  броня  транспортеров,  пламя  облизывало  железные
скелеты грузовых "оппелей", которых не видел в бою Кузнецов, а  они  шли  за
танками.
   Ветер ворошил на краю балки, раздувал у машин  снопы  искр,  удушаемых  в
низине поземкой, до слез жгло глаза и этой колючей снежной крошкой, и  этими
тихими и зловещими огнями в степи. Три  танка  дымили  перед  самой  огневой
позицией батареи, по обугленной  броне  жирный  дым  сваливало  к  земле,  и
отовсюду угарно пахло  раскаленным  железом,  сладковатой  резиной,  горелым
человеческим мясом.
   Кузнецов очнулся, когда его  затошнило  от  забившего  ноздри  приторного
запаха. Его мутило долго, и он, лежа, перегнувшись через бруствер,  давился,
кашлял, но желудок был пуст, не было облегчения, от позывных судорог саднило
грудь и горло. Потом  он  вытер  губы,  сполз  с  бруствера,  совершенно  не
стесняясь того, что Уханов и расчет могли видеть его слабость: это не  имело
сейчас никакого значения.
   Все, что теперь думал, чувствовал и делал  Кузнецов,  вроде  бы  думал  и
делал  не  он,  а  некто  другой,  потерявший  прежнюю  меру  вещей,  -  все
изменилось, перевернулось за день, измерялось иными категориями,  чем  сутки
назад. Было ощущение какой-то пронзительной обнаженности.
   - Не могу, - наконец шепотом выговорил Кузнецов. - Всего выворачивает...
   Еще не воспринимая расползавшуюся  вокруг  батареи  тишину,  он  растирал
надсаженную напрасными потугами грудь, оглядывался на расчет, почти оглохнув
в бою.
   Старший сержант Уханов сидел на огневой позиции, в безмерном  изнеможении
откинув голову на бровку бруствера, недвижные глаза приоткрыты,  он,  похоже
было, спал, не смыкая век. Полчаса назад, после того как Нечаев крикнул, что
кончились снаряды, он, странно засмеявшись, опустился на землю около  орудия
и так сидел с бессмысленной усмешкой, с  биноклем  на  распахнутом  ватнике,
отупело уставясь на запылавшее зарево, на редкие трассы по ту сторону  реки,
куда передвинулся бой.
   Ствол  орудия,  раскаленный  стрельбой,  светился  в  темноте  синеватыми
искорками, снежная крошка позванивала по щиту.
   - Уханов! Слышишь? - не в полный голос позвал Кузнецов.
   Плохо расслышав окрик - тоже потерял слух в  бою,  -  Уханов  оторвал  от
зарева равнодушный взгляд, долго глядел на Кузнецова, затем вяло поднял одну
руку, обвел в воздухе кольцо - и Кузнецов кивнул пьяно гудевшей головой.
   - Возможно, - ответил он. И медленно  покосился  на  расчет,  намереваясь
узнать по лицам, понимают ли они, чем все-таки кончится бой.
   А весь расчет - остались из семи человек лишь  двое,  Нечаев  и  Чибисов,
обессиленные вконец, утратившие в многочасовом  бою  чувство  реальности,  в
состоянии  крайней  физической  опустошенности,  не  спрашивали  ничего,  не
слышали их. Наводчик Нечаев, так и не встав от прицела, стоял перед  ним  на
коленях, уткнувшись лбом в согнутую в локте руку,  неуемная  нервная  зевота
раздирала  его  рот.  "Ах-ах-ах-а...",  -  выдыхал  он.  По  другую  сторону
казенника полулежал замковый Чибисов, скорчась, уйдя  с  головой  в  шинель,
из-под воротника и подшлемника видна  была  часть  сизой,  покрытой  грязной
щетиной щеки, однотонно и стонуще вырывались у него усталые всхлипывания, он
не мог отдышаться.
   - О, Господи, Господи, силов моих нет...
   Кузнецов смотрел на Чибисова, повторявшего это невнятное, как  молитву  в
беспамятстве,  и  почувствовал,  что  начал  замерзать:  мокрое  от  долгого
возбуждения тело со слипшимся бельем и  гимнастеркой  быстро  теряло  тепло,
ветер продувал шинель насквозь. И стало сводить челюсти от задушливой зевоты
Нечаева,  от  порывов  пронизывающего  холода,  смешанного  с   неисчезающим
сладковатым запахом горелого мяса. С отвращением сглотнув слюну, он  подошел
к Чибисову, спросил шепотом:
   - Вы, Чибисов, не заболели? Как вы? - и отогнул воротник  шинели  на  его
лице.
   Округленный во внезапном испуге глаз затравленно глянул вверх,  но  затем
моргнул,  узнал,  принял  осмысленное  выражение,   и   донеслись   насильно
ободряющие самого себя выкрики Чибисова:
   - Здоров я, здоров, товарищ  лейтенант!  Я  на  ногах.  Не  сумлевайтесь,
за-ради Бога! Встать мне? Встать? Стрелять я могу...
   - Нечем стрелять, - проговорил Кузнецов, затуманенно вспомнив Чибисова  в
бою - движения его рук, рвущих назад рукоятку  затвора,  оторопелое,  как  в
последнем жизненном свершении, лицо в  обводе  подшлемника,  который  он  не
снимал с марша, и вместе с тем спину его,  съеженную,  по  виду  обреченную,
приготовленную к страшному. Он был, пожалуй,  не  хуже  и  не  лучше  других
заряжающих, но эта спина его, попадая на глаза Кузнецову,  высекала  в  душе
вспышку ядовитой жалости, и подмывало закричать: "Что ежитесь, зачем?" -  но
память не выпускала того, что Чибисов в два раза старше, что у  него  пятеро
детей...
   - Пока кончилось, Чибисов, отдыхайте, -  сказал  Кузнецов  и  отвернулся,
мучительно замер в глухой пустоте...
   Нет, это одно-единственное уцелевшее орудие, что осталось от батареи, без
снарядов, и их четверо, в том  числе  и  он,  были  награждены  улыбнувшейся
судьбой случайным счастьем пережить день и вечер нескончаемого боя,  прожить
дольше других. Но радости жизни не  было.  Так  очевидно  стало,  что  немцы
прорвали оборону, что бой идет в тылу, за спиной; впереди  -  тоже  немецкие
танки, прекратившие к вечеру атаки, а у них ни одного снаряда. После  всего,
что надо было пережить за эти сутки, он, как  в  болезни,  перешагнул  через
что-то  -  и  это  новое,  почти  подсознательное,  толкало   его   к   тому
разрушительному, опьяненному состоянию ненависти, наслаждения  своей  силой,
какое испытывал он, когда стрелял по танкам.
   "Это - бред. Что-то случилось со мной, - подумал удивленно Кузнецов. -  Я
вроде жалею, что кончился бой. Если я уже не думаю, что  меня  могут  убить,
вероятно, меня действительно убьют! Сегодня или завтра...".
   И он усмехнулся, еще не в силах справиться с этим новым чувством.
   -Лейтенант... А лейтенант! Жить будем, лейтенант,  или  окоченевать,  как
цуцики? Жрать хочется, - как  из  пушки!  Умираю  от  голода.  Что  затихли,
заснули все? Ты чего умолк, лейтенант?
   Это окликнул старший сержант Уханов. Он сорвал, сдернул  с  шеи  ненужный
бинокль, кинул его на  бруствер  и,  запахивая  ватник,  поднялся,  косолапо
переваливаясь, постучал валенком о валенок. Потом бесцеремонно пнул ногой  в
валенок Нечаева, который по-прежнему заходился с судорогах  зевоты,  сидя  у
прицела, уткнув лоб в согнутую на казеннике руку.
   - Чего раззевался, морячок? Кончай бесполезное занятие!
   Но Нечаев не оторвал лба от руки, не  ответил,  не  перестал  зевать:  он
пребывал в глубоком забытьи, в ушах его настойчиво гудели двигатели  танков,
кровавознойные  вылеты  пламени,  опаляя  зрачок,   достигали   из   темноты
перекрестия прицела, плохо видимого  сквозь  пот  на  веках,  и  при  каждом
выстреле, вызывая на себя смерть, руки его  торопились,  охватывая,  лаская,
ненавидя маховики наводки. За много часов,  проведенных  возле  прицела,  он
наглотался пороховых газов - и теперь ему не хватало воздуха.
   - Рассказать бы ему сейчас, хрену дальневосточному, про  баб  что-нибудь,
сразу бы во все стороны усики растараканил, - беззлобно выговорил  Уханов  и
сильнее пнул его в валенок. - Чуешь меня, Нечаев, нет? Подъем.  Бабы  вокруг
табунами ходят!
   - Не тронь его, Уханов, - проговорил Кузнецов устало. - Пусть. Никого  не
тронь. Побудь  здесь.  -  И  он  машинально  передвинул  на  боку  кобуру  с
пистолетом. - Я сейчас. Пройду по батарее. Если там немцы не  ползают.  Хочу
посмотреть.
   Уханов похлопал рукавицами, подергал вислыми плечами.
   - Хочешь посмотреть, что осталось? Ноль целых ноль десятых. Мы  дырка.  А
вокруг бублик. Из немецких танков. Мы здесь, а они вон где? Справа  и  слева
прорвались. Дела, лейтенант: немцы под Сталинградом в окружении, нас  тут  в
колечко зажали. Веселый денек был, как? Говорят, что ада нет.  Брешут!  А  в
общем, лейтенант, нам крупно повезло! - сказал Уханов, вроде бы  веселея  от
этого везения. - Молиться надо.
   - Кому молиться? - Кузнецов устало оглядел застывшие за  разными  концами
станин фигуры Нечаева и  Чибисова,  добавил:  -  Если  танки  двинут  ночью,
передавят нас тут без снарядов  за  пять  минут.  А  отходить  куда?  Молись
судьбе, чтобы не двинули...
   - Именно,  -  хохотнул  Уханов  и  спросил  быстро:  -  Что  предлагаешь,
лейтенант?
   - Пойду посмотрю те орудия. Потом решим.
   - Решим? Со мной решать будешь? А где Дроздовский? Где комбатик наш?  Где
связь с энпэ?
   - С тобой будем решать. С кем  же  еще!  -  подтвердил  Кузнецов.  -  Что
смотришь? Не ясно?
   - Пошли к орудиям. - Уханов перекинул  через  плечо  ремень  автомата.  -
Побачимо. Хоть и ясно: смотри не смотри - колечко. Только вот  это  туманно.
Впереди метров на семьсот до станицы, похоже, немцев нет.
   - Заняли станицу, что им в голой степи делать? И что для  танков  семьсот
метров! Наверно, думают, никого тут не осталось.  Тем  более  на  тот  берег
вышли.
   - А ты все же странный парень, лейтенант,  но  ничего.  С  тобой  воевать
терпимо.
   - Приятно слушать. Еще что-нибудь скажи! Еще комплимент - и растаю...
   - Ладно. Принято. Кстати, что с нашей девкой? Где она? Жива?
   - Да. В землянке с ранеными. Таскала раненых  от  твоего  же  орудия.  Не
заметил?
   - Кроме танков, ничего не видел. И ничего не соображал...
   А  когда  отошли  от  огневых  позиций  и  зашагали  по  ходу  сообщения,
полновесная до глухоты тишина плотно стиснула их в узком  проходе,  тяжелая,
давящая на голову, грозовая тишина. Кузнецов первый остановился, показалось,
как в воде, заложило барабанные перепонки, потряс головой -  противный  звон
плыл в ушах. Мгновенно сзади остановился и Уханов. Шорох одежды, звук  шагов
окончательно  стихли.  Потом,  подчеркивая  это   тяжкое,   неправдоподобное
безмолвие, одиноко простучала, осеклась за спиной пулеметная очередь. И  все
онемело, омертвело в ночи. Только в зудящем звоне ошаривающий  тишину  голос
Уханова:
   - Что почуял, лейтенант? Немецкий пулеметик в тылу?
   - В ушах у тебя звенит, Уханов? - Кузнецов нерешительно снял  шапку,  уже
подумав, что оглох совсем. - Что-нибудь слышишь?
   - В башке кузнечики, лейтенант. После стрельбы это...
   - Больше ничего?
   - Слышу, что там кончилось, на том берегу. Неужто глубже прорвали?
   - Везде затихло.
   - Намертво, - сказал Уханов. - Похоже,  жиманули  наших  до  Сталинграда,
прорвали фронт, а мы одни тут... Глянь на северо-восток, лейтенант. Это  над
Сталинградом горит. Километров тридцать отсюда.
   - Подожди!.. Послушай!.. - Кузнецов, подавшись к брустверу,  настороженно
вытянулся. - Вроде впереди кто-то кричит... Или это в ушах?
   Ему послышался человеческий  вскрик  где-то  за  пехотными  траншеями  на
холмах, слабо замолкший в тишине краснеющих снегов. С затаенным дыханием, не
надевая шапки, Кузнецов вслушивался сквозь тонкий звон  в  ушах,  глядел  на
зарево, вспухавшее  в  непонятном  безмолвии  над  тем  берегом,  на  слабое
свечение неба на северо-востоке, где  был  Сталинград,  на  разбросанные  по
степи смрадные костры из железа на протяжении всего  этого  берега  и  перед
батареей - огонь, ветер, снежная крошка, смутно-зловещие  силуэты  сгоревших
бронетранспортеров и танков на холмах.
   - Не может быть, чтобы  они  прорвались  к  Сталинграду,  -  тихо  сказал
Кузнецов.
   Ему, видимо, почудился человеческий вопль. И он передохнул наконец. Нигде
ни выстрела. Ни движения. Ни звука. Как будто вся земля умерщвлена  была  до
последнего живого дыхания - и, холодея на диких ветрах,  лежала  в  неживом,
пустынном зареве, а они двое и там те, оставшиеся у  орудия  за  их  спиной,
измученные, обессиленные - всего четверо, остались в мире посреди  смерти  и
пустоты.  Стало  не  по  себе  от  этой  стылой   неподвижности   мертвенной
декабрьской ночи, и Кузнецов с кривой улыбкой проговорил:
   - Показалось... - И надел шапку. - Ты прав: в ушах сверчит.
   Они опять зашагали по ходу сообщения. Опять звучали шаги, шуршала  одежда
- это были признаки жизни.
   - Если нам стало мерещиться, лейтенант, - засмеялся Уханов, -  дела  наши
неважнецкие. Впрочем, может, раненый фриц кричал. Или  кто-нибудь  из  нашей
пехоты...
   - Думаю, из боевого охранения мало кто остался. Танки целый день утюжили.
Сходить бы надо туда...
   - Учтено, лейтенант. А тебе бы связаться с энпэ.  Может,  у  Дроздовского
какая-нибудь связь с начальством.
   - Осмотрим батареи, потом сообразим, что и  как,  -  сказал  Кузнецов  и,
придвинувшись на несколько шагов по ходу сообщения, произнес чужим  голосом:
- Орудие Чубарикова... Чего не пойму: как они этот танк не заметили?
   - Тоже не пойму. Я открыл по нему  огонь,  когда  увидел  его  уже  перед
бруствером, - вслух подумал Уханов. - Ранило, похоже, тут всех - до тарана.
   - Я видел, когда ты открыл огонь.
   Они подошли ближе.
   Это место раньше называлось огневой второго орудия, той позицией младшего
сержанта  Чубарикова,  на  которой  Кузнецов,  застигнутый  первой  танковой
атакой, начал бой утром. Но сейчас  ее  невозможно  было  назвать  позицией.
Черно-угольная, сгоревшая широкая громада танка, подмяв, сдвинув с  площадки
покореженное, косо сплюснутое стальными гусеницами орудие, чуждо  и  страшно
возвышалось  здесь,  среди  развороченных  брустверов,  торчащих  из   земли
валенок, клочков шинелей, ватников, разломанных в  щепки  снарядных  ящиков.
Никто не успел отбежать от орудия...
   Все было исковеркано, опалено, неподвижно, мертво, и густо несло  горьким
запахом окалины, въевшегося в землю и снег пороха, обгоревшей краски.  Ветер
одиноко свистел, играя, копошился в пробоинах  давно  выстуженного  морозом,
полусорванного, закрученного спиральными кольцами щита, который,  прикасаясь
к обмотанной какими-то  грязными  тряпками  гусенице,  осторожно  скрежетал,
вызывая одиноким железным дребезжанием озноб в спине.
   И от накаленного морозом черного металла танка, от  раздавленного  орудия
дохнуло жестким холодом смерти.
   "Как здесь все произошло? Почему они не успели выстрелить?"
   Кузнецов с перехваченным удушьем горлом, с ощущением своей вины  -  зачем
он ушел от орудия? - хотел понять,  как  сложились  в  смерть  те  гибельные
секунды, когда он вместе с Зоей стрелял  по  танкам  на  позиции  Давлатяна,
силился представить, пытались ли они стрелять в те последние  секунды  перед
смертью, представить их лица, их движения в момент нависшей  над  бруствером
пылающей громады танка.
   А он лишь издали видел гибель  расчета.  И  ничего  не  мог  сделать.  Те
молниеносные секунды мгновенно стерли с земли всех, кто был здесь, людей его
взвода,  которых  он  по-человечески  не  успел  узнать:  младшего  сержанта
Чубарикова, с наивно-длинной, как стебель подсолнуха, шеей,  с  его  детским
жестом, когда  он  поспешно  протирал  глаза:  "Землей  вот  запорошило";  и
деловито точного  наводчика  Евстигнеева  со  спокойно-медлительной  спиной,
извилистой струйкой  крови,  запекшейся  возле  уха,  оглушенного  разрывом:
"Громче мне команды, товарищ лейтенант, громче!.."
   Он еще помнил их взгляды, голоса, они звучали в нем, как будто гибель  их
обманывала его и он должен был опять  услышать  их,  увидеть  их...  И  это,
казалось, должно было произойти потому, что он не успел сблизиться  с  ними,
понять каждого, полюбить...
   У Кузнецова замерзло лицо, замерзли  руки,  и  с  почти  самоуничтожающим
осуждением  того,  что  произошло,  того,  что  не   в   силах   был   тогда
предотвратить, остановить, он  хотел  знать  это  последнее,  что  случилось
здесь, что объяснило бы все.
   Но то, что  он  видел  на  огневой,  -оставшееся  от  его  расчета,  лишь
угадываемое, неясное, темное, заваленное землей, то, что не нужно  было  уже
хоронить, - окатывало его смертным молчанием. Никто не мог  ответить,  кроме