них. А их  уже  не  было...  Только  под  ветром  чуть  слышно  позванивало,
дребезжало: загнутый  кольцами  щит  орудия  прикасался  и  отталкивался  от
железной гусеницы танка.
   Кузнецов   поднял   озябшее   лицо.   Внезапно   за    спиной    раздался
визгливо-скребущий звук лопаты. Звук был  четок,  резок  в  тишине.  Уханов,
темнея фигурой среди зарева, сгибался и  разгибался  в  нише  для  снарядов,
ударял лопатой в землю.
   Кузнецов тихо подошел, посмотрел. Уханов откапывал в навале земли  ничком
распростертое в нише, вдавленное человеческое тело, цепко обхватившее руками
что-то под собой; шинель на спине разорвана в  клочья:  наверно,  пулеметная
очередь из танка сразила его в упор.
   - Кто? - глухо спросил Кузнецов. - Кто это, Уханов? Уханов молча взял  за
плечи отвердевшее тело и, оторвав его от чего-то плоского и серого, повернул
лицом вверх. Лица убитого невозможно было узнать. Корка  земли  примерзла  к
нему. Плоское и серое было снарядным ящиком.
   - Подносчик снарядов, - сказал Уханов и с горловым хеканьем вонзил лопату
сбоку ящика. - Очередью в спину... Видно,  когда  снаряды  брал.  Одного  не
соображу, лейтенант: как же они его проворонили? Или до этого ранило всех? -
Он мотнул головой в сторону танка. - Еще снаряды были! Снаряды ведь  были  у
них! А Чубариков и Евстигнеев стреляли, как боги! Танк-то горел уже!..
   Кузнецова поразила злость, какое-то отрицание, жестокое несогласие в тоне
Уханова, словно они, кто не мог ответить ему, виноваты были  в  самой  своей
смерти, а он,  Уханов,  никак  не  хотел  простить  гибели  целого  расчета,
раздавленного танком. Кузнецов сказал с хрипотцой:
   - Мы не знаем, что здесь произошло. Кого винить?
   - Простить себе не могу. - Уханов выдернул снарядный  ящик  из  земли,  с
силой бросил его на бруствер. - Надо было мне вторым снарядом  лупануть!  Но
на меня самого семь штук перли! А видел, видел я его как на ладошке, бок мне
ясненько подставил этот чубариковский!.. - Он вылез  из  ниши,  взглянул  на
темное распластанное на земле тело подносчика снарядов. -  Спасибо,  братцы,
хоть за снаряды! Где похоронить его, лейтенант?
   - В нише, - ответил Кузнецов. - Я схожу к орудиям Давлатяна...
   На позиции второго взвода тоже все было раздолбано, истерзано,  завалено,
везде воронки, зияющие чернотой ямы, вывороченные  бомбами,  хруст  осколков
под ногами - позиции  уже  не  существовало:  только  распаханные  брустверы
двориков, разметанные  гильзы  и  одно  орудие  с  пробитым  накатником,  из
которого  стрелял  Кузнецов,   обозначали   огневую,   пустынно-заброшенную,
безнадежно покойную. Ровик связи  позади  орудия,  куда  во  время  бомбежки
спрыгнул Кузнецов к телефонисту  Святову,  был  наполовину  скошен  разрывом
снаряда. Проходя, Кузнецов задел ногой за  оборванный  провод  и  вдруг  так
остро, так обнаженно ощутил безвольную  неупругость  потянувшегося  за  ним,
никому не нужного теперь провода, что в груди сдавило.
   Самое страшное, что в эту минуту осознавал он, было не в прожитом за весь
сегодняшний бой, а в этой подошедшей пустоте одиночества, чудовищной  тишине
на батарее, будто он ходил по раскопанному кладбищу, а в  мире  не  осталось
никого.
   Он возвращался к орудию Чубарикова, убыстряя  шаги  -  надо  было  скорее
увидеть, услышать Уханова, надо было решить с ним,  что  дальше  и  в  какой
последовательности делать: перенести снаряды, попробовать  связаться  с  НП,
найти Зою, узнать, как она, что там в землянке с ранеными, как Давлатян, как
остальные...
   На огневой позиции, загроможденной обугленной  громадой  танка,  и  возле
ниши Уханова не было. Здесь играючи посвистывал в пробоинах металла ветер, и
жутким знаком одиночества наискось торчала лопата из рыхлого бугра  земли  в
нише - из могилы подносчика снарядов чубариковского орудия.
   - Уханов!..
   Ответа не было. Кузнецов позвал решительней:
   - Уханов, слышишь?..
   Потом ответный оклик откуда-то издали:
   - Лейтенант, сюда! Ко мне!
   - Где ты, Уханов?
   На всякий случай расстегнув кобуру, Кузнецов взобрался на бруствер, пошел
на оклик меж углублений частых воронок. Тихо  было.  Не  взлетело  ни  одной
ракеты. Степь перед батареей,  усеянная  очагами  огня,  уходила  за  балку,
мнилось, к краю земли; ветер наносил прогорклым жаром каленого железа, и  не
верилось, что начиналось  за  бруствером  пространство,  не  занятое  никем.
Впереди, на слабо светящемся снегу, еле заметно выступала, двигалась  фигура
Уханова, исчезала и вновь вырастала около силуэтов трех подбитых танков.
   - Что там, Уханов?
   - Погляди-ка на мертвых фрицев, лейтенант!..
   Мела снежная крупа по ногам, широкие продавленности танковых гусениц были
затянуты по краям белым ее  налетом.  И  здесь,  совсем  недалеко  от  своих
орудий, разглядел Кузнецов несколько трупов немцев,  застигнутых  смертью  в
разных позах, видимо, уже в те мгновения боя, когда пытались  они  отползти,
отбежать от подожженного танка.  Трупы  эти  розово  отсвечивали  в  зареве,
обледенелыми вмерзшими бревнами бугрились в снегу; можно было  различить  на
них черные комбинезоны.
   Кузнецов сделал еще несколько шагов и с непонятным самому себе упорным  и
необоримым любопытством поглядел в лицо  первого  убитого.  Немец  лежал  на
спине,  неестественно  выгнув  грудь,  притиснув  двумя  руками  ремень   на
комбинезоне, под руками было что-то  черное,  глянцевито  смерзшееся  -  как
потом догадался Кузнецов,  окровавленный  кожаный  шлем;  обнаженная  голова
убитого откинута до предела назад так, что задран острым клином  подбородок,
покрытый коркой льда, длинные волосы нитями примерзли к снегу,  вытянутое  к
небу белое  юношеское  лицо  окостенело  в  гримасе  удивления,  точно  губы
готовились в непонимании вскрикнуть, а левая, не запорошенная снегом сторона
этого твердо-гипсового лица  была  чисто-лиловой,  в  глубине  раскрытого  в
последнем ужасе глаза точкой горел стеклянный огонек - отблеск зарева.
   Судя по узким серебристым погонам, это был офицер. В трех шагах  от  него
проступала на снегу воронка; осколки разорвавшегося  снаряда  попали  ему  в
живот.
   "Кто убил его: я или Уханов? Чей это был снаряд?  Мой  или  его?  Что  он
думал, на что надеялся, когда шел на  таран?"  -  спрашивал  себя  Кузнецов,
разглядывая застывшее в ужасе удивления лицо мальчика-немца, испытывая едкое
ощущение неприступности  чужой,  неразгаданной  тайны,  почувствовав  вблизи
сухой,  металлический  запах  смерти.  Этот   немец,   по-видимому,   умирал
мучительно, но кобура пистолета на его боку была застегнута.
   Не раз в первых боях под Рославлем Кузнецов представлял себя вот так  вот
убитым, мысленно видел, как его  тело  брезгливо  и  грубо  трогает  сапогом
какой-нибудь подошедший немец, и, думая об этом, желал тогда одного -  удара
в голову, в висок. Он больше  всего  боялся,  что  при  смертельном  ранении
останется на лице,  не  исчезнет  гримаса  страдания,  нечеловеческий  оскал
страха, как это часто бывало на лицах убитых, чем-то унижая  их  смерть.  И,
как в спасение, как в помощь, верил  в  последний  патрон,  который  с  того
времени всегда берег в пистолете почти суеверно. Так было спокойней.
   "После тарана он выскочил из  танка,  -  представил  Кузнецов,  глядя  на
убитого. - Значит, он еще не поверил в смерть, надеялся выжить.  Даже  когда
разорвался в трех шагах снаряд и  осколки  были  в  животе,  он  еще  думал,
чувствовал боль и зажал шлемом рану".
   С тем же неотступным ощущением неудовлетворенного любопытства  к  вечной,
необъяснимой загадке смерти Кузнецов не без  колебания,  не  сняв  шерстяную
перчатку,  нагнулся  и  стал  расстегивать  крепко-каменную  черную   кобуру
парабеллума,  отполированную  снегом.  Пальцы  не  подчинялись,   неосязаемо
скользили по ледяной корке. Невозможно было нащупать  кнопку,  а  когда  она
поддалась наконец и с хрустнувшим звуком кожи он  вынул  плотно  сидевший  в
кобуре парабеллум, - почувствовал живой запах застывшего масла, напоминавший
запах человеческого пота.
   "Еще утром и этот немец, и Чубариков жили... Потом  немец  повел  танк  в
атаку, убил Чубарикова и весь расчет. Потом осколок  моего  или  ухановского
снаряда убил этого немца. Никто из нас утром не знал, что мы так убьем  друг
друга. Когда я стрелял, я ненавидел эти танки, ненавидел всех, кто  сидел  в
них... А он, немец?"
   С  задержанным  дыханием  Кузнецов  еще  раз  взглянул  на   убитого   и,
преодолевая брезгливость, сунул парабеллум в карман: что ж, это было оружие.
Потом он мельком покосился на двух других убитых немцев, очевидно,  из  того
же  экипажа,  выскочившего  из  танка  вслед  за  офицером,   но   не   стал
рассматривать их.
   "Что это? Опять мерещится?"
   До  его  слуха  явственно  дошел  завывающий  звук   мотора,   отдаленный
развалистый лязг гусениц где-то впереди батареи на холмах, затем смолкло все
- и сейчас же из тишины тревожно прозвучал голос Уханова:
   - Лейтенант, сюда! Быстро! Сюда!..
   Кузнецов бросился вперед,  к  трем  силуэтам  подбитых  танков,  где  был
Уханов,  перемахивая  через  выброшенную  снарядами  промерзлую  землю,   и,
подбежав, увидел очерченную дальними пожарами тень  Уханова  возле  крайнего
танка. Спросил, унимая дыхание:
   - Что?.. Что заметил, Уханов?
   - Похоже, живые там, лейтенант...
   Теперь вполне ясно можно было разглядеть Уханова,  автомат,  изготовленно
положенный на широкие траки гусениц;  у  ног  его  стоял  круглый,  кожаный,
непонятно откуда взявшийся чемоданчик, напоминавший немецкий ранец.  Уханов,
заложив рукавицы за борт ватника, дул на пальцы, отогревая их, быстро глянул
на Кузнецова, сказал:
   - Посмотри вперед, вон туда. И послушай... Вот туда, лейтенант, смотри  -
на два подбитых бронетранспортера на бугре. Ничего не видишь? Проясняется?
   - Ни черта не вижу! Может, послышалось: мотор.
   - Во-во... Смотри, смотри!.. Фонарик мигнул... Видел?
   Фонарик ли мигнул, или блеснул огонек зажигалки - нельзя было определить,
но короткая вспышка искрой мелькнула впереди, между двумя мертвыми контурами
броне-транспортеров  на  бугре  перед  балкой,  и  там  смутно  зашевелилось
несколько фигур, размытых в сумерках ночи, пошли по степи гуськом,  неся  от
бронетранспортеров нечто длинное, темное; силуэты их все более прояснялись в
отсветах зарева.
   - Да, немцы, - шепотом сказал Уханов.
   - Смотри, смотри, - выдохнул над ухом Уханов. - Что-то маракуют, стервы.
   Опять тайно, скоротечно пробрезжил огонек,  и  в  ответ  на  этот  сигнал
возник в балке рокот  мотора,  скрипнули  гусеницы,  и  черным  проявившимся
пятном тихо выползла к двум обгорелым бронетранспортерам гусеничная  машина,
остановилась, мотор смолк. И сразу же несколько  фигур  направились  к  ней,
неся темное и длинное, завозились возле машины, потом пошли  цепочкой  левее
бронетранспортеров, разошлись вокруг железных остовов  танков  на  некоторое
расстояние друг от друга, то сливаясь с землей, то вновь возникая на  бугре,
но фонарик теперь не мигал.
   - Слушай, лейтенант, что-то они маракуют, - холодком задышал Уханов в ухо
Кузнецова. - Понять не  могу.  Что  будем  делать?..  У  меня  полный  диск,
целехонький. Автомат работает, как часики. -  И  в  полутьме  глаза  Уханова
ртутно скользнули по лицу Кузнецова.  -  Подпустим  малость  -  и  срежем  к
ядреной матери всех! Их вроде человек десять.
   - Не стрелять! - Кузнецов предупреждающе отвел руку Уханова с  автоматом.
- Подожди! Смотри, что они делают... Или санитары, или  похоронная  команда.
Кажется, своих собирают...
   Снова слабенько посигналил  в  степи  перед  балкой  загороженный  чем-то
огонек,  приглушенно  заработал  мотор,   и   прямоугольная   тень   машины,
поскрипывая гусеницами,  поползла  по  вершине  бугра  влево,  остановилась;
неясные фигуры замаячили впереди бесшумно, цепочкой понесли что-то к машине,
стали грузить в нее.
   Облокотясь на гусеницу, Уханов смотрел в степь  и  одновременно  дыханием
согревал ладони.
   - Похоже, фрицевские помощники смерти. Своих собирают, - уже без сомнения
проговорил он и спросил: - Ну и что будем делать, лейтенант?
   Кузнецов, хмурясь, прислушивался: ни мотора, ни голосов не стало  слышно.
До машины и немцев было метров триста.
   - Нет, не стрелять, - не очень убежденно повторил Кузнецов и  добавил:  -
Санитары или  похоронщики  -  не  танки.  Пусть  собирают.  -  Он  помолчал,
раздумывая. - Черт с ними! Не будем начинать бой  раньше  времени.  Пошли  к
орудию.
   - Напрасно! Не подозревают фрицы, что мы с тобой тут.  Две  очереди  -  и
конец! Позиция у  нас  прекрасная.  Как,  а?  Лупанем?  -  сказал  Уханов  и
сощурился. - Чтоб не ползали...
   - А я сказал, не будем открывать огонь по похоронщикам,  ясно?  Ухлопаешь
двух - и что, бой выиграешь, что ли? Нам и  без  того  патронов  не  хватит.
Думаешь, все кончилось? Посмотри туда. Вон туда, в станицу. И еще за спину!
   - Ну, не агитируй, лейтенант...
   Выдернув рукавицы из-за пазухи, Уханов даже не глянул туда,  куда  указал
Кузнецов, - ни в сторону полусожженной южнобережной части станицы впереди  и
справа, ни в сторону  северного  берега,  тоже  занятого  немцами,  -  надел
рукавицы, примирительно сказал:
   - Ладно, принято. Трофеи видел, нет? - Он похлопал по  широкому  ремню  с
двумя парабеллумами, опоясавшему  ватник,  подхватил  круглый  чемоданчик  с
земли. - В разбитом транспортере взял. Раскрыл - копченой  колбасой  пахнет.
Совсем не помешает. А это тебе, лейтенант... за храбрость. Держи подарок  от
командира орудия.
   Уханов расстегнул ремень, сдергивая с него массивную глянцевитую кобуру с
парабеллумом, но Кузнецов остановил его:
   - Отдашь кому-нибудь в расчете. У  меня  есть.  Трофеи,  знаешь,  тыловым
писарям дарят. Ну, пошли. Уханов усмехнулся:
   - Ей-Богу, до сегодня считал: мимоза  ты,  интеллигентик...  Даже  иногда
краснеешь, похоже. А ты, брат, коленкор рвешь! Откуда такие дровишки? Десять
кончил? И все?
   - Повторяешься, Уханов. Надоело. Биографию рассказать?
   - А ты ответь: десять кончил?  Или  из  института?  В  училище  в  разных
батареях были, издали тебя видел.
   - Десять кончил. Но и ты, кажется...
   - Не-ет, лейтенант, семь классов, остальные - коридор.  Похоже,  года  на
три я старше.
   - То есть?
   - Ушел из школы. Начитался Ната Пинкертона и Шерлока Холмса - и  повезло,
работал в уголовном розыске в Ленинграде. Родной дядя  помог,  он  там  тоже
работал. В общем, веселая была жизнь. Вот этот зуб мне в  одной  малине  при
налете выбили.
   - Вижу, веселая жизнь.
   - Не удивляйся. Редкая профессия. Имел дело с блатниками, ворами и прочей
швалью. Для тебя это темный лес. Ходил по острию ножа, но нравилось. Ты  эту
жизнь не знаешь.
   - Не знаю. Что у тебя стряслось в училище? Почему не присвоили звания?
   Уханов засмеялся.
   - Хочешь - верь, хочешь - не верь, перед выпуском  ушел  в  самоволку,  а
возвращался - и наткнулся на командира дивизиона. Нос к носу Знакомо окно  в
первом гальюне возле проходной? Только влез в форточку, а майор передо мной,
как лист перед травой, орлом на толчке сидит...
   - Угораздило тебя уйти в самоволку перед выпуском!
   - Это уж детский вопрос, лейтенант. Было дело - кончено. Но  уразумел,  в
чем комедия? Всунулся я в окно и, вместо того чтобы сразу деру  дать,  смеху
сдержать не смог при виде майора в таком откровенном положении.  Вылупил  он
на меня глаза, а я стою перед ним дурак дураком, и смех разрывает, ничего не
могу с собой поделать. Стою на подоконнике - и ржу идиотом. Потом,  конечно,
крик и гром, поднял из горизонтального состояния  Дроздовского,  образцового
во всех смыслах помкомвзвода, - и шагом марш на гауптвахту. Веришь, нет?
   -Нет.
   - Ну, это - дело хозяйское, - сказал Уханов, и передний стальной зуб  его
померцал открытой улыбкой.
   На северном берегу, где постепенно угасало, бледнело  зарево,  прогремело
подряд несколько выстрелов, следом зашлась немецкая автоматная очередь  -  и
все смолкло. В ответ с южного берега ни звука.
   - Откуда еще стрельба? - насторожился Кузнецов и,  помолчав,  спросил:  -
Скажи,  что  ты  думаешь  о  Дроздовском?  Действительно,   был   образцовым
помкомвзвода...
   - Выправка у него, лейтенант, как у Бога. Исполнительный и умный мальчик.
А почему спросил? Что у тебя с ним?
   Сильный ветер причесывал, трепал около ног сухие, жесткие  стебли  травы,
дул в спину из степи от холмов, где работала похоронная  команда.  Кузнецов,
замерзая, хмуро поднял воротник.
   - Знаешь, как погиб Сергуненков? Глупо! Идиотски! Думать об этом не могу!
Забыть не могу!
   - А именно?
   - Дроздовский прибежал к орудию, когда уже самоходка разбила накатник,  и
приказал ему гранатой уничтожить самоходку Понимаешь, гранатой! А метров сто
пятьдесят по открытой местности ползти  надо  было.  Ну,  и  пулеметом,  как
мишень, скосило...
   - Яс-сно! Гранатами воевать вздумал, мальчик! Хотел бы я знать, что могла
сделать эта пукалка. Гусеницу  чуть  ущипнуть!  Стой,  лейтенант,  прихватим
снаряды...
   Они задержались на бывшей огневой  Чубарикова,  и  здесь  опять  густо  и
внятно дохнуло на них горелым металлом и повеяло тоской,  гибелью,  смертным
одиночеством  от  однообразно-унылого  дребезжания  на  ветру  искореженного
орудийного щита под  вздыбленной  лапой  гусеницы,  от  неподвижной  громады
танка, от одинокой лопаты, воткнутой в бугор там, где в нише  похоронен  был
подносчик снарядов, которого они так и не опознали  по  лицу  Снежная  крупа
намела здесь белые  островки,  но  еще  не  прикрыла  черную  наготу  земли,
разверстую зияющими провалами. Из-за поднятого воротника Кузнецов смотрел на
скольжение поземки по раздавленной станине,  увидел  неправдоподобно  четкие
свежие следы, оставленные валенками Уханова вокруг этой ниши, в тех  местах,
где нанесло уже снег, и поразился равнодушной, беспощадной белизне.
   Уханов с кряканьем вскинул на спину ящик  со  снарядами.  Молча  пошли  к
орудию.
 
 
 
   Глава девятнадцатая
 
   Возле орудия послышался испуганный оклик из ровика:
   - Стой, кто ходит? Стрелять буду!..
   - Жарь, только сразу, - насмешливо отозвался  Уханов  и  сбросил  с  плеч
снарядный ящик между станинами орудия. - А кричать надо, Чибисов,  следующим
образом:
   "Стой, кто идет?" И покрепче рявкать, чтоб  коленки  замандражировали.  А
ну-ка, голосни еще разик!
   - Не могу я... Не могу, товарищ  сержант...  стреляют,  они  стреляют,  -
оправдываясь, забормотал из ровика Чибисов жалким, всхлипывающим голосом.  -
Прикуривал давеча, зажег, а над головой - свись - и в  бруствер.  Ка-ак  они
пульнули из автомата!..
   - Откуда? Где стреляют? - строго спросил Кузнецов,  не  видя  Чибисова  и
подходя к ровику.
   Одиноко темнело на огневой, словно бы давно брошенное  расчетом,  орудие,
прикрытое чьей-то хлопающей на ветру плащ-палаткой,  груда  стреляных  гильз
меж  раздвинутых  станин,  снежок  в  земляных  морщинах  брустверов  -  все
показалось одичалым, лиловатым от близкого зарева на том берегу. А этот  как
озябший от холода голос Чибисова выборматывал из темноты:
   - Пригнулись бы вы, пригнулись... заметил он орудие, бьет...
   Чибисов не вылезал из ровика, был не виден в нем, сливался с его  краями,
и Кузнецов проговорил с раздраженной командной интонацией:
   - Что вы, как крот, зарылись в  землю,  Чибисов?  В  стереотрубу  вас  не
увидишь! Выйдите сюда. Где Нечаев?
   Но было  отчего-то  стыдно  и  неловко  после  своей  грубоватой  команды
смотреть, как завозился в ровике Чибисов, как выполз он боком на  огневую  и
ныряюще  пригнулся,  сев  на  станину,  с  предосторожностью   озираясь   на
противоположный берег; кургузая шинель топорщилась колоколом, выглядывало из
подшлемника  треугольное,  приготовленное  к  опасности,  небритое   личико;
карабин держал будто палку. "Странно, каким образом перенес он этот  бой?  -
подумал Кузнецов, припомнив Чибисова во время бомбежки,  когда