вал  положить  ее  туда,
чтобы поземка не заметала лицо. Он стоял, опустив  к  земле  автомат,  и  не
сразу расслышал далекий бесплотный голос, похожий на голос Нечаева, шепчущий
ему: "Замерзли вы, товарищ лейтенант, закоченеете вы вконец". И  тут  увидел
на бруствере  ниши  свою  шинель  с  темными  пятнами  на  полах  и  подумал
почему-то, что никогда уже не сможет надеть на себя эту шинель со следами ее
крови, со следами ее смерти.
   - Зачем вы взяли мою шинель? - шепотом выдавил Кузнецов. - Оставьте ее  в
нише...
   - Дрожите  вы  ведь  в  ватнике,  товарищ  лейтенант...  -  тоже  шепотом
отозвался сбоку Нечаев. - Как же Зою, а? Как же ее?
   Кузнецова била крупная дрожь, у него выстукивали дробь  зубы,  заледенело
все тело, и не отпускало желание сесть, зажмуриться, ни о чем  не  думать  -
только так, мнилось, могло прийти облегчение.
   Он бросил автомат к ногам, сел на бруствер против  ниши  -  не  было  сил
дойти до станин орудия - и, дрожа, зачем-то стал вытирать грязной  перчаткой
лицо, тискать и разглаживать горло.
   "Кузнечик... - явственно и тихо послышалось ему -Догоняй  нас.  Оставайся
жив, кузнечик!"
   Он застонал в перчатку и первый раз решился посмотреть в нишу, на нее.
   Зоя лежала там на подстеленной Нечаевым плащ-палатке, краем ее  прикрытая
по грудь, сейчас он не видел той ужаснувшей его крови. Без шапки -  наверно,
осталась где-то там,  в  низине,  -  она  лежала  на  боку,  по-детски  туго
собравшись калачиком, как будто спала, замерла во сне; ветер шевелил  легкие
волосы на ее лице, мраморно-белом,  потерявшем  милую  живость,  с  особенно
четкими  бровями,  чуть  сжатыми  тихой  мгновенной  мукой;   и   брови,   и
затвердевшие ресницы ее, казалось, тоже тихонько подрагивали, шевелились; их
трогала, белила мелкая, сухая крупа текущей с бруствера поземки. И  Кузнецов
так быстро отвернулся, закрыв глаза, так стиснул пальцами подбородок и губы,
что свело болью кожу под шершавой перчаткой.  Он  боялся,  что  не  выдержит
сейчас, сделает нечто яростно-сумасшедшее в состоянии отчаяния и  немыслимой
своей вины, точно кончилась жизнь и ничего не было теперь.
   Эти ее легкие волосы жаркими ударами разрывов кидало ему в губы, в глаза,
когда она обняла его, ища помощи, прижалась к нему на огневой  Давлатяна,  и
он притискивал ее тогда к колесу орудия, инстинктивно защищая от  осколка  в
спину, - тогда живой холодок ее губ, тепло дыхания касались его потной  шеи,
его щеки... Разве мог он знать в те секунды, что случится после?  Разве  мог
знать, что ее ранит в низине и она вынет "вальтер" из санитарной сумки?
   Кто-то накинул сзади на его плечи  шинель,  а  он  по-прежнему  сидел  на
бруствере, не двигаясь, не отвечая на чей-то голос, кажется, опять Нечаева:
   - Товарищ лейтенант, дрожите вы очень. Уйти вам... Лучше в землянку  вам,
к раненым. У них печка горит... Все  пришли,  слава  Богу  Посмотрите...  Вы
слышите меня, товарищ лейтенант? Отогреться  бы  вам  надо.  Все  вернулись,
говорю...
   - Все?.. Пришли? - сквозь застрявший ком  в  горле  проговорил  Кузнецов,
внезапно ударенный  словами  "все  пришли,  слава  Богу",  и  увидел  вблизи
совершенно потерянное выражение на  посинелом  лице,  в  прикушенных  усиках
Нечаева и прошептал едва различимо:
   - Накройте Зое лицо... Поземка ведь. Накройте сейчас же...
   С робостью Нечаев сошел в нишу, потянул край  плащ-палатки  и,  осторожно
накрыв Зою, отошел к брустверу.
   Так  было  немного  легче,  и  Кузнецов  попробовал  встать,  а  ноги  не
слушались, и он бессильно опустился на бровку бруствера.  Шинель,  накинутая
Нечаевым, сползла с его плеч, свалилась за спину.
   Все, что держало его эти сутки в  неестественном  напряжении,  заставляло
делать то, что невозможно было делать, вдруг расслабилось в нем.  Теперь  он
даже не пытался подняться, а только  растирал,  щупал  горло,  перехваченное
острой петлей. И если бы сейчас начали атаку немецкие танки или приблизились
к орудию автоматчики, он, наверно, не пересилил  бы  себя,  не  сдвинулся  с
места, чтобы подать команду стрелять...
   "Почему они молчат и смотрят на меня? Что они  думают?  Они  видели,  как
случилось это? Где был Дроздовский? Он ведь был рядом с ней...".
   По бугру мимо ниши двое связистов несли обмороженного разведчика,  несли,
как понял Кузнецов, в землянку с ранеными, шли молча, недоверчиво скособочив
головы туда, где лежала накрытая плащ-палаткой Зоя. Потом один сказал:  "Все
с сестренкой", - и они остановились в неуверенности, вроде  ждали,  что  она
сможет откинуть плащ-палатку,  ответить  им  улыбкой,  движением,  ласковым,
певучим голосом, знакомым всей батарее: "Мальчики,  родненькие,  что  вы  на
меня так смотрите? Я жива...". Но чуда не происходило, а они стояли,  сверху
вопрошающе и отупело уставясь на плащ-палатку в нише, переминались, неудобно
держали глухо мычавшего разведчика.
   - Несите! Какого дьявола топчетесь? -  послышалась  раздраженная  команда
Уханова, и затем - негромко: - Нечаев, ты тоже чего столбом  стоишь?  Накинь
на лейтенанта шинель. Или ты. Рубин, помоги...
   - Товарищ лейтенант, шинель наденьте, - снова прозвучал голос Нечаева,  и
сзади набросили на его плечи шинель.
   - Встать бы вам, товарищ лейтенант, - мрачно прогудел над головой  Рубин.
- Закоченеете на земле-то.
   - Оставьте в  покое  шинель.  Не  надо,  я  сказал.  Пусть  здесь  лежит.
Оставьте...
   И он все-таки встал, он смутно понял  по  этой  настойчивости  Нечаева  и
Рубина: они что-то  замечали  в  нем  со  стороны,  замечали  что-то  новое,
пугающее, необычное, чего не видели раньше. Его знобило. У него  по-прежнему
стучали зубы, и он делал глотательные усилия, но  никак  не  мог  преодолеть
забившую дыхание спазму.
   А вокруг уже предметно выявлялось утро в разреженном синем сумраке, и уже
висело над огневой, над степью, над обгорелыми  танками  тугое  предутреннее
безмолвие. Уханов и Рубин, с ног до головы  белые  от  въевшегося  в  одежду
снега, но с черными от пороховой гари лицами, сидели на станинах, положив на
колени еще  горячие  автоматы,  грели  пальцы,  не  снимая  рукавиц,  и  оба
неотрывно смотрели на Кузнецова.
   В двух шагах от них, на орудийном дворике, лежал на боку немец, тоже весь
в снегу, со связанными ремнем руками за спиной. Выгибая голову,  он  жалобно
сипел - похоже, просил о чем-то, но его не слышали, не замечали. Его  страх,
его страдания не имели сейчас никакого значения, никакой  цены.  И  Кузнецов
бегло удивился, почему он жив, почему он еще сипит и живуче выгибает  голову
здесь, рядом  с  нишей,  где  лежала  накрытая  плащ-палаткой  Зоя.  "Его-то
уберегли! - подумал он с приступом бешенства. - Если бы я знал, все было  бы
не так! Дроздовский видел, как ее ранило?.."
   - Комбат!.. - позвал Кузнецов и,  нетвердо  ступая,  пошел  к  ровику.  -
Слышишь, комбат?
   Дроздовский стоял спиной к нему в конце ровика, не подымая головы;  бинт,
второпях намотанный в низине связистом, чуждо белел на его шее, утолщая  ее,
скрадывая плечи; лопатки горбато  проступали  под  шинелью,  руки  безвольно
висели.
   - Что ты от меня хочешь? - тихо спросил он.
   - Ты шел с Зоей?
   - Я шел с ней.
   - Ты видел, как ее ранило?
   - Нас вместе.
   - А когда она вынула "вальтер"? Она стреляла, комбат?
   - "Вальтер"? Какой "вальтер"? Что спрашиваешь? - Он повернулся, на  белом
овале лица круглились его синие влажные глаза. - Что  у  тебя  было  с  ней,
Кузнецов?.. Я догадывался... Я знал, чего ты хотел! Но ты напрасно надеялся,
напрасно!..
   У Дроздовского тряслась, прыгала челюсть, он был  контужен  и  произносил
эти обрывистые слова в каком-то  безумии  подавленности  и  ревности,  такой
немыслимой теперь, что Кузнецов прислонился  к  стенке  ровика,  зажмурился:
невозможно было видеть стоячий, больной взгляд Дроздовского, этот сползавший
бинт на его шее, эти пятна крови на воротнике. Еще  секунду  назад  Кузнецов
готов был понять, простить, забыть многое, что было между ними,  но  оттого,
что Дроздовский, раненный вместе с ней, не видел, как погибла Зоя, и от этой
его ревности, на которую  никто  не  имел  права,  он  передернулся,  сказал
хрипло:
   - Лучше не отвечай,  комбат!  -  и  пошел  прочь,  чтобы  не  спрашивать,
погасить в  душе  вспышку  против  него,  не  слышать,  не  видеть  его,  не
продолжать разговор.
   - Все из-за этой гадины! Все из-за него!.. Из-за этой мрази она погибла!
   Тупой  удар  локтя  с  силой  отстранил  Кузнецова  к  стене  ровика,  и,
рванувшись из ровика, Дроздовский, как в припадке искривив рот, подскочил  к
лежащему под бруствером немцу.
   -А-а, сволочь!..
   Его плечо угловато дергалось, раскачивалась спина, рука движениями поршня
силилась вырвать из кобуры неподдававшийся ТТ, и  Кузнецов,  поняв  значение
этого жеста, бросился за ним.
   - Стой! Назад!.. - И еле успел перехватить кисть Дроздовского, оттолкнуть
его, налитого дикой, одержимой силой; тот порывисто выпрямился с  искаженным
белым лицом.
   - Отойди, Кузнецов! Отойди-и!..
   С двух сторон Уханов и Рубин кинулись к Дроздовскому, прижали его к  углу
ровика, а он вправо и влево нырял головой, мотая развязавшимся бинтом, и, не
сдерживая слез бессилия, обезумело выкрикивал:
   - Из-за него!.. Из-за него она!..
   - На безоружного, комбат? - внушительно встряхивая Дроздовского за плечи,
говорил Уханов. - Это и дурак сможет! А ну остынь, остынь, комбат! Контужен?
При чем тут фриц? Опомнись! Фриц-то при чем?
   И Дроздовский  сразу  потух,  сник  и,  в  изнеможении  сделав  несколько
судорожных вдохов и выдохов, проговорил:
   - Да, я контужен. В голове  звенит.  Глотать  больно,  душит...  -  Потом
добавил разбито и слабо: - Сейчас пройдет. Я на энпэ...
   - Бинт у тебя развязался, комбат,  -  сказал  Уханов.  -  Рубин,  проводи
комбата на энпэ и поправь ему как следует перевязку.
   - Пойдемте, товарищ лейтенант, - пригласил Рубин и, насупленный, двинулся
за Дроздовским по ходу сообщения.
   Немец ерзал под бруствером, тягуче сипел. А Нечаев,  изменившийся  лицом,
незаметный,  будто  чужой,  сидел  в  проходе  ниши,  прикованно  глядел  на
аккуратные золотые часики с тоненькой змейкой цепочки, круглые,  трогательно
маленькие на его рукавице, и молчал непроницаемо.
   - А ты что притих? - спросил сурово Уханов. - На время смотришь? К  чему?
Что тебе время?
   - Те, из саквояжа... трофейные... помнишь,  сержант,  -  ответил  Нечаев,
покусав усики, тоскливо и горько улыбнулся. - Подарить некому. Что делать  с
ними? Зое хотел... И вот думаю: зеленая я трава. Зачем ей всякие  штуки  про
себя вкручивал: мол, все бабы мои были. Баланда. Баланду травил, сержант. Ни
одной настоящей не было...
   - Выбрось часы - и хватит! Вон туда, за бруствер! Чтоб  не  видел  я  эту
трофейщину!
   Отвернувшись от Нечаева, от этой тихой и горькой его улыбки, Уханов вынул
смятую пачку сигарет, отобранных у немца, понюхал зачем-то пачку,  брезгливо
поглядел на этикетку, где по  желтому  песку  шел  мимо  египетских  пирамид
караван верблюдов, сказал:
   - Солома, видать, - и, вытолкнув сигареты, протянул Кузнецову: - Давай...
   Кузнецов отрицательно покачал головой:
   - Не могу. Не хочу курить. Слушай,  Уханов...  Немца  надо  отправить.  В
дивизию. Кого с ним пошлем?
   Уханов,  изгибаясь  в  три  погибели  под  бруствером,  загородил   полой
расстегнутого ватника зажигалку и, прикурив,  сощурился  на  противоположный
берег.
   - Спят там или не спят фрицы? - смакуя первую затяжку, в раздумье  сказал
он и сплюнул. - Тьфу, дьявол, трава какая-то! Отрава!
   - Кого с немцем  пошлем,  Уханов?  -  повторил  Кузнецов.  -  Рубина  или
Нечаева? Или этих связистов?
   Уханов глубоко затянулся, через ноздри выдохнул дым.
   - Решать особенно нечего, лейтенант. Фрица в дивизию отправить надо.  Тут
ничего не попишешь. На кой тогда нянчились  с  ним?  Оставайся  у  орудия  с
Нечаевым и Рубиным. Может, стрелять  придется.  Сам  доведу  как-нибудь.  Ты
только вот что, лейтенант... - Уханов втоптал в землю до ногтей докуренную в
несколько затяжек сигарету, с медленным, страдальческим  каким-то  вниманием
посмотрел в сторону ниши. - Ладно, все,  лейтенант,  сам  понимаешь.  Война,
мать ее растак! Сегодня одного, завтра другого. Послезавтра тебя.
   - Возьми с собой Рубина, - глуховато посоветовал Кузнецов. - Иди  с  ним.
На той стороне осторожней: не напоритесь на немцев. Я  зайду  в  землянку  к
раненым.
   - Ну, мужских поцелуев не люблю,  прощаться  не  будем,  лейтенант!  -  И
Уханов размашисто закинул автомат за плечо,  усмехнулся  одними  глазами.  -
Будь жив, лейтенант! Рубина возьму.
   Эта успокаивающая усмешка Уханова после его  слов  о  том,  что  все-таки
"языка" надо отправить на КП дивизии, готовность отвести, переправить  немца
на противоположный берег, рискуя  в  который  раз  за  одни  сутки,  приступ
мстительной ненависти, вырвавшейся у  Дроздовского,  потрясенность  Нечаева,
завороженно разглядывавшего  крохотные  дамские  часики  на  своей  огромной
рукавице, - все было из чужой, виданной в больном жару, нереальной жизни,  а
настоящая жизнь, с обычным  солнцем,  обычными  звуками,  ясным  и  покойным
светом, отдалилась в неизмеримый часами мрак этой ночи, и хотелось сесть  на
станину орудия или обессиленно лечь на снег, закрыть глаза и молчать.
   "Да, мне идти к раненым. Там Давлатян... Жив ли он? Я  должен  сходить  к
раненым. Сейчас сходить!.." - стал внушать себе Кузнецов и,  как  непомерную
тяжесть, подняв с земли автомат, держа его стволом вниз  в  опущенной  руке,
невольно посмотрел в нишу.
   Поземка морщила, трогала края  плащ-палатки,  прикрывавшей  лицо  Зои,  и
Кузнецов испугался, что ветер внезапно сорвет  плащ-палатку,  вновь  обнажит
беспощадно ее, неживую, беззащитную, калачиком  сжавшуюся  в  этой  холодной
снарядной нише. И, задевая стволом автомата за  сугробы,  дрожа  от  озноба,
ссутулясь, он побрел к выбитым в обрыве берега ступеням.
   На пороге блиндажа кислая, железистая духота, тяжелый воздух, пропитанный
запахом пота, нечистых бинтов, нагретых шинелей, ударил ему в нос  из  мутно
освещенного двумя чадящими керосиновыми лампами подземелья. Это был  угарный
запах человеческой беспомощности,  но  в  нем  пока  чувствовалась  жизнь  и
надежда на жизнь.
   Весь блиндаж был заполнен: раненые лежали на земляных нарах, на  полу,  в
разных углах - те, кого приносили сюда в течение дня, начиная с  бомбежки  и
первой танковой атаки.
   Паром от дверей потянуло понизу, холодная струя пробила спертую духоту, и
в полутьме заворочались на  полу  тела  под  шинелями,  послышались  вздохи,
стоны, голоса, тихие, раздавленные долгой борьбой с болью:
   - Кто пришел-то? Сестра?.. Подойди-ка, опять  у  меня  намокло,  течет  и
течет... Ремнем бы затянуть ногу, плаваю, ровно в луже.
   - Зоенька, а Зоенька, на батарее-то есть кто живой? Чего стреляли и  тихо
стало?
   Кузнецов стоял в этом душном шевелении голосов, и его будто покачивало на
горячих волнах: никто из лежавших здесь еще ничего не знал. И шепотом прошло
по блиндажу - как легкие толчки в грудь:
   - Не Зоя, братцы, лейтенант пришел.
   - Какой лейтенант, наш?
   -  Командир  первого  взвода.  Ранило  его,  видать.  Еле  стоит.  Никак,
последний остался? А Зоя где же?
   Кузнецов молчал.
   Лишь двое в блиндаже были на ногах - раненный в плечо связист Святов, тот
самый белесый мальчик, неловко скрывавший свой первый испуг на войне,  когда
Кузнецов  во  время  бомбежки  спрыгнул  к  нему  в  ровик,  и   Чибисов   с
перебинтованной рукой, висевшей на грязной марлевой перевязи.
   Чибисов, работая здоровой рукой, ломал снарядные ящики подле  раскаленной
докрасна печки, на которой бурлили котелки  с  растопленным  снегом.  Увидев
Кузнецова, нетвердо стоявшего, в  ватнике,  с  черными  кругами  смертельной
усталости под глазами, он робко втянул голову в плечи, заморгал с  ожиданием
удара, окрика, прошептал несвязно и оправдательно:
   - Товарищ лейтенант... не стерпел  я,  не  совладал...  Детишки  у  меня,
товарищ лейтенант...
   - Где Давлатян? - вполголоса спросил Кузнецов, бросил  автомат  к  стене,
эту чугунную обременяющую его ношу, и, дернув ворот, коснулся горла холодной
перчаткой. -Лейтенант Давлатян... где?
   - Здесь, товарищ лейтенант, здесь, на нарах, сюда, пожалуйста,  идите,  -
донесся призывный шепот из полутьмы блиндажа. - Живой он... Вас он просил.
   Связист Святов  перевязывал  на  полу  раненого  -  заулыбался  Кузнецову
по-мальчишески светло, точно облегчение тот принес в блиндаж. И в  том,  как
Святов посмотрел и сказал, была нескрытая радость  человека,  оставшегося  в
живых:
   - Товарищ лейтенант, вот туточки командир второго взвода.
   Кузнецов, перешагивая через раненых, подошел к нарам и здесь, в тени,  по
неестественно горячему блеску глаз из белых бинтов, окутавших голову,  узнал
Давлатяна.
   - Гога, жив? - проговорил Кузнецов. - Вот я пришел к тебе,  Гога.  Раньше
не мог...
   Давлатян лежал  неподвижно  в  непривычной  госпитальной  белизне:  кроме
головы, пухло перебинтовано и бедро; ноги прикрыты шинелью, а в ногах шапка,
брезентовая сумка, выданная на формировке, пустая кобура с  ремнем,  котелок
со снеговой водой.
   - Коля, - прошелестел шепот Давлатяна. - Пришел, да? Ты не знаешь, как  я
рад, Коля, что ты пришел. Я Зою просил,  чтобы  она  сказала  тебе.  Я  даже
записку писал!
   Увеличенные глаза Давлатяна огромно, сухо и черно  высвечивались  на  его
лице, бледном, маленьком, детском в окантовке бинтов, утратившем  смуглость,
обычную жизненную подвижность; запекшиеся, искусанные до кровоподтеков  губы
проговаривали слова, но в новой интонации его голоса не было  того  чистого,
трогающего воспоминаниями о чем-то мирном,  солнечном,  довоенном,  что  так
поражало и удивляло раньше Кузнецова. И, не зная зачем, подсознательно желая
услышать то прежнее, школьное, успокаивающее, он спросил:
   - Тебе лучше, Гога?
   - Да, мне лучше, лучше, - зашептал, чуть поворачивая голову  и  торопясь,
Давлатян, - теперь я буду жить, я  уверен...  Теперь  только  боль,  знаешь!
Кончился дурацкий бред. Но ерунда... Жаль, я  не  могу  себе  простить,  мне
жалко своих ребят. Все начал  ось  с  бомбежки...  Как  там  наверху,  Коля?
Расскажи мне...
   - Ничего, Гога. Бой кончился. Ночью. Не думай об этом. Все кончилось.
   - Кончилось... Ты сколько подбил танков? Расскажи...
   - Не знаю. Не считал. Танков шло много. Было несколько атак.  Отходили  в
балку и снова...
   - Большие потери? Да? Ты говори правду! Пожалуйста...  Ты  все  расскажи!
Если, конечно, можешь.
   - Да, потери.
   - Почему ты так отвечаешь? Не хочешь?
   - Нет, Гога. Потом... Не могу Устал.
   Стало тихо в  блиндаже  -  сдержаннее  прорывались  стоны,  прекратилось,
затихло  беспокойное  шуршание  соломы  на  полу,  раненые  вслушивались   в
негромкий разговор лейтенантов:  те,  кто  был  еще  в  силах  приподняться,
напрягались поймать слухом слова облегчения и дуновение надежды от  нежданно
пришедшего с батареи лейтенанта, наделенного  завидной,  счастливой  судьбой
говорить нормальным голосом, ходить, чувствовать свое целое тело.  Даже  то,
что этот лейтенант, командир  взвода,  не  был  ранен,  рождало  надежду  на
избавление: значит, батарея еще жила, значит, еще там, наверху,  были  люди.
Но никто не вмешивался в  разговор,  не  прерывал,  лишь  тяжелораненые,  не
приходя в сознание, стонали в углах.
   "Они ждут от меня чего-то, - подумал Кузнецов. - Но я сам  не  знаю,  что
будет через час. Не знаю, когда появится возможность  всех  их  отправить  в
медсанбат, не знаю, где сейчас медсанбат".
   А Давлатян, затянутый до глухоты в ушах бинтами, не слышал, должно  быть,
осторожно наступившего затишья в блиндаже, его раздвинутые на половину  лица
глаза с нездоровым, жарким огнем возбуждения блуждали  по  потолку,  по  лбу
Кузнецова, находили его глаза и стыдливо спрашивали, что он  думает  о  нем:
осуждает, жалеет, сочувс