лщовыми  рушниками,  искоса
печально глядел в свет аккумуляторных ламп. И Бессонов,  чуть  усмехнувшись,
неожиданно подумал: "А ты-то что знаешь, святой? Где она, истина?  В  добре?
Ах, в добре... В благости прощения и любви? К кому? Что ты знаешь обо мне, о
моем сыне? О Манштейне что знаешь?  О  его  танковых  дивизиях?  Если  бы  я
веровал, я помолился бы, конечно. На коленях попросил совета и помощи. Но  я
не верую в Бога и в чудеса не верю. Четыреста немецких  танков  -  вот  тебе
истина! И эта истина положена на чашу весов - опасная тяжесть на весах добра
и зла. От этого теперь зависит многое: четырехмесячная оборона  Сталинграда,
наше контрнаступление, окружение немецких армий. И это истина, как и то, что
немцы извне начали контрнаступление. Но чашу весов еще нужно тронуть. Хватит
ли у меня на это сил?.."
   Молчание за столом гнетуще затягивалось. Никто первым не решался нарушить
его. Начальник  штаба  Яценко  вопрошающе  поглядывал  на  дверь  во  вторую
половину дома, где гудели зуммеры, то и дело отвечали  по  телефонам  голоса
адъютантов. Генерал Яценко не вставал, сидел грузно,  прямо;  потом  носовым
платком обтер бритую голову и снова озабоченно скосился на дверь.  Веснин  в
задумчивости играл на столе коробкой папирос и,  поймав  на  иконе  странный
текучий взгляд Бессонова, который становился все неприязненнее, все  жестче,
подумал, мучаясь любопытством, что не пожалел бы ничего, чтобы узнать, о чем
думает сейчас командующий. Бессонов  в  свою  очередь,  перехватив  внимание
Веснина, подумал, что этот довольно молодой, приятный на вид  член  Военного
совета чересчур уж заинтересованно-откровенно наблюдает за ним. И спросил не
о том, о чем хотел спросить в первую очередь:
   - Готова связь со штабом фронта?
   - Будет готова через полтора часа. Я  имею  в  виду  проводную  связь,  -
заверил Яценко и притронулся ладонью к ручным  часам.  -  Все  будет  точно,
товарищ командующий. Начальник связи у нас человек пунктуальный.
   - Мне нужна эта точность, начальник штаба. -  Бессонов  встал.  -  Только
точность. Только...
   Опираясь на палочку, он сделал  несколько  шагов  по  комнате,  и  в  эти
секунды ему вспомнились хозяйски  медленные,  развалистые  шаги  Сталина  по
красной ковровой дорожке около огромного стола в огромном кабинете, его  еле
слышное перханье, покашливание и весь тот сорокаминутный разговор в  Ставке.
С испариной на висках Бессонов остановился в углу  комнаты.  "Что  это?  Как
гипноз, не могу никак отойти от этого", - подумал он, раздражаясь на себя, и
некоторое время стоял спиной ко всем, упорно  разглядывая  вышитые  холщовые
рушники, висящие под иконой.
   - Вот что, - поворачиваясь, произнес Бессонов оттуда, из угла,  нащупывая
встречный взгляд Яценко и стараясь говорить спокойно. - Немедленно передайте
распоряжение  командиру  механизированного  корпуса:  ни  минуты  не   ждать
горючего, загружать боеприпасами способные двигаться  машины  и  танки.  Все
наши свободные машины - из штаба, из тылов - в корпус.  Передать  начальнику
артснабжения и командиру корпуса: если  через  два  часа  бригады  с  полным
боекомплектом  не  выйдут  на  заданный  рубеж,  буду  расценивать  это  как
неспособность справляться со своими обязанностями!
   "Да, я так и предполагал. Начинает брать армию в руки, - подумал  Веснин,
вслушиваясь в скрипучий голос Бессонова. - Так вот он сразу как...".
   - Второе... - продолжал Бессонов и подошел к столу, глядя на командующего
артиллерией генерала Ломидзе, намереваясь произнести  фразу:  "К  сожалению,
перевеса ни в авиации, ни в танках на нашем участке  пока  нет,  будем  рады
довольствоваться тем, что артиллерии, слава Богу, достаточно", -  назойливую
фразу, не выходившую из головы, но вслух высказал  другое:  -  Думаю,  стоит
изменить первоначальный план  артиллерийской  обороны.  Всю  артиллерию,  за
исключением корпусной, желательно поставить  на  прямую  наводку.  В  боевые
порядки пехоты. И выбивать танки. Главное - выбивать у них танки. Свои танки
введем в бой лишь в кризисный момент. А до этого будем беречь их как  зеницу
ока.
   - Понял, товарищ командующий, - сказал Яценко.
   - А вы как... генерал?
   Командующий артиллерией, сорокалетний черноволосый красавец генерал-майор
Ломидзе, украдкой рисовавший в  блокноте  женские  профили  с  полуоткрытыми
губками и вздернутыми  носиками,  захлопнул  блокнот,  поднял  на  Бессонова
быстрые горячие глаза, сказал:
   - Товарищ командующий... не останемся ли таким  образом  без  артиллерии?
После первого  боя.  Хочу  напомнить:  гаубицы  против  танков  недостаточно
эффективны. По скорострельности, конечно, уступают  противотанковым  пушкам.
Был приказ поставить на прямую наводку семидесятишестимиллиметровые батареи.
   Бессонов  посмотрел  на  Ломидзе   внимательно,   чуть   удивленный   его
возражением.
   - Знаю, чем мы рискуем. Но лучше остаться  без  единого  орудия,  генерал
Ломидзе, чем драпать! - Он намеренно употребил это  жаргонное,  особо  яркое
солдатское слово. - Чем драпать вместе с артиллерией до Сталинграда. Поэтому
повторяю: выбивать всеми средствами, уничтожать танки, основную ударную силу
немцев! Не дать ни одному прорваться  к  Сталинграду.  Не  дать  им  поднять
головы! Известно ли вам ликование немцев в "котле" после того, как  Манштейн
перешел в контрнаступление? Там ждут... ждут с часу на час  прорыва  кольца.
Нам же ежеминутно помнить надо, что это не новичок,  а  весьма  многоопытный
генерал. Прошу всех усвоить: в уничтожении танков вижу главную задачу  армии
на первом этапе боев. Вопросы?
   Вопросов не было.
   - Все ясно, Петр Александрович, - сказал Веснин, несколько смягчая  накал
бессоновского объяснения.
   -  Немцы  не  те,  -  пробормотал  Ломидзе.  -  Не   прорвутся,   товарищ
командующий.
   - Немцы еще те, - возразил Бессонов и поморщился. - Прошу  вас,  генерал,
забыть про квасное шапкозакидательство. С  позволения  сказать,  теория  эта
давно устарела.
   Ломидзе снова раскрыл блокнот, мрачно зачеркал  в  нем  остро  отточенным
карандашом. Сидевший рядом Веснин, повеселев,  увидел:  к  женскому  профилю
командующий артиллерией пририсовал пышные усы, затем бороду, в  ней  длинную
папиросу с курчавым дымком, потом крупно написал под рисунком: "Знаю, что он
прав, но очень уж... Скажите, товарищ член  Военного  совета,  чего  он  нас
мучает? Сам не курит, другим не разрешает. Женский монастырь, что ли?"
   Веснин улыбнулся, подтянул ближе блокнот Ломидзе, на  краю  листа  прямым
мелким почерком написал:  "Будем  отвыкать.  Сам  до  потери  сознания  хочу
курить". И тотчас же в ответ из-под острого грифеля Ломидзе  поползли  косые
буквы и сложились короткие слова: "Нет уж! К Богу!"
   Бессонов, слегка прихрамывая,  шагал  по  комнате,  сделав  вид,  что  не
заметил этой переписки. "Хотел бы знать, поймем ли мы друг друга до  конца?"
- спросил он себя и, уперев палочку в пол, задержался подле тихо  и  скромно
сидевшего не за столом, а в  углу  комнаты  начальника  контрразведки  армии
полковника Осина, широкого в  кости,  белокурого,  курчавого,  с  серьезным,
почтительным лицом. Закинув ногу на  ногу,  Осин  тоже  что-то  записывал  в
блокноте, положенном на обтянутое бриджами колено. Он ни разу  не  оторвался
от блокнота, не произнес ни единого  слова,  не  изменил  позы,  и  Бессонов
подумал: "А этот полковник каков?"
   - Майор Божичко! - позвал командующий.
   Дверь во вторую половину дома,  где  зуммерили  телефоны,  раскрылась,  и
Божичко вошел энергично; в  глазах  его  еще  таял  смех  после  только  что
рассказанного в той комнате анекдота. Майор стукнул  на  пороге  валенком  о
валенок.
   - Слушаю, товарищ командующий.
   - Машину.
   - Товарищ  генерал,  -  заговорил  Божичко  не  без  настойчивости,  имея
неотъемлемое  право  адъютанта  заботиться  о  командующем.  -  Обед  готов!
Пельмени вы заказывали. Это десять минут.
   - А майор неплохо придумал, - сказал Веснин и проворно поднялся,  обратив
свое приятное розовое подвижное лицо  к  Божичко.  -  Я  "за".  Пожалуй,  не
отказался бы от рюмки с мороза! Прекрасная идея, Петр Александрович!
   Бессонов с сухой вежливостью отклонил предложение:
   - Благодарю. Буду голоден - не постесняюсь пообедать и в дивизии Деева.
   Перекладывая палочку  из  руки  в  руку,  он  надел  поданный  адъютантом
полушубок и, застегиваясь, обратился к Яценко:
   - Согласен с вами, что главный удар они нанесут на правом фланге. Это  не
вызывает сомнения. Я на энпэ  Деева.  Туда  прошу  и  докладывать  обо  всем
существенном.
   Все проводили командующего до двери, а генерал  Яценко  переступил  порог
темных холодных сеней. Здесь не было видно лица его, лишь в холодке  ощутимо
запахло тройным одеколоном, и Бессонову  почудилось,  что  начальник  штаба,
прощаясь, хочет пожать ему руку в знак солидарности, но не решается.
   - Будем надеяться, - сказал Бессонов  и,  коротко  обменявшись  с  Яценко
рукопожатием, вышел на улицу.
   Ветреная декабрьская ночь чернела над степью с  рассыпанными  по  чистому
небу созвездиями. Уже подходя к темневшей на дороге машине, Бессонов услышал
хлопанье двери  за  спиной,  похрупывание  снега  и  полуобернулся,  надеясь
увидеть начальника  штаба,  не  досказавшего  что-то.  Но  это  был  Веснин.
Вышагивая  цапельно-длинными  ногами,  он  подошел  к  Бессонову,  сказал  с
некоторым замешательством:
   - Петр Александрович, шут с ними, с пельменями!  Разреши  присоединиться?
Не возражаешь, если я с тобой на энпэ?
   - Не понимаю. Член Военного совета не  обязан,  как  я  знаю,  спрашивать
разрешения у командующего, где находиться. Сам волен решать.
   Веснин рассмеялся.
   - Петр Александрович, ты огорошиваешь меня своей, прости, прямотой. Что я
должен ответить?..
   - А вот что... - Бессонов отвел Веснина  от  машины  в  сторону.  -  Хочу
задать еще один очень прямой вопрос. Как коммунист коммунисту..  Если  тебе,
Виталий Исаевич, кто-то посоветовал присматривать за новым командующим,  как
за малым дитятею, особенно при вступлении в  должность,  то  отношения  наши
грозят осложнениями. С трудом будем терпеть друг друга.  -  Он  помолчал,  и
Веснин не перебивал его. - Если же это не так, готов  немедленно  извиниться
за вышесказанное.
   - Петр Александрович, - Веснин даже сдернул очки,  с  грустным  вниманием
глядя близорукими глазами. -  Спасибо  за  откровенность.  Но  заявляю  тоже
совершенно искренне: если бы кто-то попытался  насторожить  мое  внимание  в
твою сторону, я послал бы этого дурака к чертовой матери,  если  не  дальше!
Больше добавить ничего не могу.
   - Благодарю, - усмехнулся Бессонов. - Извини за этот разговор.
   - Напротив, - сказал Веснин, - я хотел бы,  чтобы  у  нас  нашлось  время
поговорить более обстоятельно. Только не в машине, конечно.
   - В дивизии  поговорим,  -  пообещал  Бессонов.  И  суховато  добавил:  -
Разумеется, если немцы позволят...
 
 
 
   Глава восьмая
 
   В   третьем   часу    ночи    дивизия    полковника    Деева,    завершив
двухсоткилометровый марш, вышла в заданный район - на  северный  берег  реки
Мышкова - и без отдыха стала занимать оборону, вгрызаться в  мерзлую  землю,
твердую, как железо. Теперь все уже знали,  с  какой  целью  занимался  этот
рубеж, представлявшийся в воображении последним барьером перед Сталинградом.
   Тяжкое погромыхивание отдаленного боя, доносившееся спереди, накалилось в
четвертом часу ночи. Небо на юге  посветлело  -  розовый  сегмент,  прижатый
темнотой  к  горизонту.  И  в  коротких  затишьях  в  той  стороне,   откуда
приближалось  невидимое,  неизвестное,  слышны  были  на  занимаемом  рубеже
скрежет лопат  в  звонком  каменном  грунте,  тупые  удары  кирок,  команды,
фырканье лошадей. Два стрелковых батальона, три батареи артполка и отдельный
противотанковый  дивизион  были  выдвинуты,  переброшены   через   реку   по
единственному мосту, соединявшему станицу, и  закреплялись  впереди  главных
сил дивизии, окапывались здесь. В охватившем всех  возбуждении  люди,  то  и
дело матерясь, глядели на зарево, потом на северный берег, на пятна домов по
бугру, на деревянный мост, по которому шли запоздалые орудия артполка.
   А река Мышкова, разделявшая станицу, лежала внизу,  синея  под  звездами.
Снег густым дымом сдувало с высоких ее берегов, поземка  жгутами  скользила,
неслась по льду, обвивая впаянные в лед сваи моста.
   Батарея лейтенанта Дроздовского, поставленная на  прямую  наводку  позади
боевого охранения, зарывалась в землю на самом берегу  реки,  и  спустя  три
часа изнурительной работы орудия были вкопаны на полтора лопатных штыка.
   Лейтенант Кузнецов, горячий, мокрый от пота, сначала  испытывал  азартное
чувство какой-то одержимой поспешности, как испытывали  это  и  все,  слушая
заглушенные расстоянием обвальные раскаты в стороне светлого сегмента  неба.
Каждый понимал, что бой приближается, неумолимо  идет  оттуда  и,  не  успев
окопаться, без защиты земли, останешься на заснеженном  берегу  раздетым.  А
лопаты не брали прокаленную холодами почву, сильные удары кирок выдалбливали
лунки, клевали землю, брызгая крепкими, как кремень, осколками.
   По берегу  дул  низовой  ветер,  шевелились  в  мутно-белой  мгле  фигуры
солдат-артиллеристов и соседей-пехотинцев; между ними темнели щиты орудий.
   Мороз,  усилившийся  к  ночи,  затруднял  дыхание,  не  было  возможности
разговаривать; дышали с хрипом; иней мгновенно садился  плотным  налетом  на
потные лица, ледком залеплял веки, едва лишь кто-нибудь прекращал на  минуту
работу.  Неутолимо  хотелось  пить  -  сгребали  с  брустверов   пригоршнями
уплотненный осколками земли снег, жевали его; пресная влага леденила  горло;
скрипело на зубах. Обливаясь потом, лейтенант  Кузнецов  безостановочно  бил
киркой в землю, он никак не мог остановиться. По мокрому телу под  прилипшей
к спине гимнастеркой шершавыми змейками полз  озноб.  Кузнецов  с  жадностью
глотал снег, но пересыхало во рту, и  мучила  непрерывная  мысль  о  чистой,
пахучей, колодезной воде, которую хотелось, задохнувшись, пить из  железного
ведра, окунув подбородок в холод.
   - Много вы больно снега-то глотаете, товарищ лейтенант, -  робко  заметил
Чибисов, неуклюже подгребая совковой лопатой за киркой Кузнецова. - Грудь бы
не застудить. Снег - обман один. Видимость одна!..
   - Ни черта! - выдохнул Кузнецов  и  позвал:  -  Уханов!  Старший  сержант
Уханов, без шинели, в одном ватнике, с горловым хеканьем долбивший вместе  с
наводчиком Нечаевым ровики, откинул кирку, спрыгнул на  еще  мелкую  огневую
позицию.
   - Как идет, товарищ лейтенант? Влезаем в земной шар полегоньку?
   Он  дышал  убыстрение,  разгоряченный  работой,  пахло  от  него  крепким
здоровым потом, поблескивало влажное лицо.
   - Неплохо было бы, - выговорил Кузнецов, - послать кого-нибудь к  реке...
Прорубь найти. И пару котелков с водой сюда.
   - Придумано законно, - согласился Уханов,  рукавом  размазывая  по  щекам
пот. - А то весь снег вокруг  огневых  сожрут,  дьяволы.  Маскировать  нечем
будет... Ну, кто тут деревенский мастер  по  прорубям?  Ты,  Чибисов?  Давай
вниз, ломик возьми!
   - Смогу я, смогу... Что ж, возле реки да  без  воды?  Сейчас  я,  товарищ
лейтенант, все напьемся, - зачастил певуче  Чибисов,  и  это  охотливое  его
согласие было замечено всеми на огневой.
   - А почемуй-то Чибисов? Этот не  в  ту  сторону  еще  лупанет!  -  сказал
кто-то, сомнительно хохотнув. - Ориентиры знает?
   - Замолол Емеля! Соображай!
   - Нет, я и говорю: прямо ловит команду в тыл!
   Однако Чибисов взял ломик, вскарабкался на бруствер,  молча  заковылял  к
орудию за котелками.
   - Хитер мужик, аж  пробы  негде  ставить,  -  опять  хохотнул  кто-то.  -
Работать - волос не ворохнется, жрать - вся голова трясется!
   - Чего напали? Сами пить не хотите? Что, Чибисов жену у вас увел,  никак?
Он мужик старательный, мухи не обидит! Зашумели!
   - Ша, славяне! - прикрикнул Уханов. - Не трогать мне Чибисова! А ты лучше
про лошадей, Рубин, соображай, это для тебя поинтересней! Перекура не  было!
Долби, иначе он нас тут, как клопов, передавит! Или повторить?
   Все  вновь  заработали  на  огневой  -  заскрежетали  лопатами,  с  тупой
однообразностью забили кирками в звеневший грунт. Кузнецов  поднял  с  земли
свою кирку, но тут же выпустил ее и вышел на бруствер, глядя на свет  зарева
левее редких и темных домов пустой станицы, вмерзшей в синеватость ночи.
   - Подойди, Уханов, - сказал Кузнецов. - Слышишь что-нибудь?
   - А что, лейтенант?
   - Послушай...
   Тишина странная, почти мертвенная, широкими волнами  распространялась  от
зарева - ни гула, ни единого орудийного раската не доносилось оттуда. В этом
непонятном наступившем безмолвии  громче  и  четче  стали  выделяться  звуки
лопат,  кирок,  отдаленные  голоса  пехотинцев,  окапывающихся  в  степи,  и
подвывание артиллерийских машин на  высотах  сзади  -  на  том  берегу,  где
занимала оборону дивизия.
   - Кажется, затихло, - проговорил Кузнецов. - Или  остановили,  или  немцы
прорвали...
   - А справа? - спросил Уханов.  -  Тоже  что-то...  Далеко  по  горизонту,
правее зарева, прямо над крышами  южнобережной  части  станицы,  прорезалось
второе сегментное свечение в небе и беззвучно вспыхивали круглыми зарницами,
снизу упираясь в низкие облака,  скользящие  красноватые  светы.  Но  и  там
стояло тяжелое безмолвие.
   - Похоже на ракеты, - сказал Кузнецов.
   - Похоже, - согласился Уханов. -  Вроде  прорвали.  Правее.  Прямо  перед
нами. Вовсю жмут к Сталинграду, лейтенант. Вот  что  ясно.  Хотят  своих  из
колечка вырвать. И снова крылышки расправить.
   - Пожалуй.
   Кто-то сказал за спиной с веселым удивлением:
   - Братцы, а чего так тихо стало? Отошел, никак, немец?  Небо  осветил,  а
тихо! Стало, передумал прорываться? Понимаешь, нет?
   - Ну, прямо, "отошел"...
   - Криво! Может, пораскидали генералы у Гитлера мозгами, решили:  отменить
пока!
   - Вот он те даст "пораскидали мозгами", пуговиц не соберешь!  -  заключил
въедливо-злой голос. - На ширинке ни одной не останется!
   - Р-работай, кореши, долби, зубами вгрызайся!.. Дав-вай!..
   Кузнецов  и  Уханов  помолчали,  слыша  на   берегу   переговоры   людей,
участившееся дыхание: острия кирок с наковальным звоном  тюкали  в  железную
землю, на которую наступала эта пугающе огромная тишина,  раздвинувшаяся  по
всему небу на юге. Уханов спросил не без раздумчивого угадывания:
   - Далеко они? Как, лейтенант? Час? Два? А?
   - А кто это знает! - ответил Кузнецов и опустил  корябнувший  мокрую  шею
воротник шинели: озноб не проходил, морозящей  ледяной  паутиной  облепливал
спину, во рту по-прежнему было  сухо  и  горячо.  -  Окапываться  нужно  как
бешеным. Все равно! Час или два - все равно!
   Снова помолчали.  А  безмолвие  горизонта  охватывало,  заполняло  степь,
зловеще ползло и ползло на батарею от двух зарев, зажженных в черноте  ночи.
И постепенно начали сникать, обрываться, притухать голоса солдат на огневых;
тишина эта стала угнетать всех...
   - Одно бы еще... - Уханов поглядел на Кузнецова, запахнул ватник. -  Одно
бы еще сделал. Из нашего старшины и повара душу бы с дерьмом  вытряс  своими
руками. Где жратва? Попробуй кто-нибудь из расчета на сутки отстать - отдали
бы под суд как дезертира! А поварам  и  старшинам  ни  хрена!  -  И  Уханов,
переваливаясь косолапо,  сошел  на  орудийную  площадку,  где  с  хрипом,  с
выдохами вгрызались кирками в грунт солдаты, выбрасывали отколотые  земляные
комья на бруствер.
   - Работа  солдата  -  как  колесо,  братцы,  без  начала,  без  конца!  -
послышался снизу голос Уханова. - Крути колесо, славяне, в рай попадем!
   - Где Чибисов? Пришел  с  водой  Чибисов?  -  спросил  Кузнецов,  томимый
непроходящей сухостью во рту, думая с отвращением, что придется глотать этот
неприятно пресный, леденящий горло снег.
   - А может, пленный-то в  тыл  рванул?  -  язвительно  з