жные в  морской  сини  паруса  яхт,  на  берегу  белые  тенты,  и
шоколадно-загорелая немка в купальнике стоит  картинно  и  гордо,  обняв  за
плечи свою подругу с кукольно-нежным личиком,  в  накинутом  на  голое  тело
цветном халатике, с распущенными по плечам пышными волосами. Потом множество
напряженных и строгих женских- лиц, множество обтянутых по выпирающим грудям
мундиров на фоне казарменного здания. Затем еще  одна  фотография  на  море:
надутый парус накренившейся  яхты,  влажные  от  брызг  сильные  бедра  этой
белокурой немки, мужественно подтягивающей снасть над  головой  пышноволосой
подруги, испуганно обнявшей ее полные ноги под брызгами вздыбленной волны.
   - Эта беленькая... наверно, нравилась мужчинам, - сказала Зоя, не подымая
глаз. - Все-таки красива... А вам нравится она, Давлатян?
   Лейтенант Давлатян, занятый супом, не ожидая вопроса,  сделал  торопливый
глоток и проговорил сердито:
   - Ужасно  недосаливает  суп  наш  уважаемый  повар.  В  горло  не  лезет.
Подавиться можно... Отвратительное лицо! -  заявил  он,  скользнув  краешком
глаза по  фотографии.  -  Что  здесь  может  нравиться?  Эсэсовка  и  дурища
наверняка. Улыбается, как кошка. Ненавижу  эти  фашистские  морды!  Как  она
может улыбаться?
   "Да, он прав, - подумал Кузнецов.  -  Почему  у  меня  тоже,  когда  вижу
что-нибудь из Германии, сразу подкатывает что-то к горлу?"
   - Насчет вкусов не спорят, Зоечка! - сказал, захохотав, Нечаев. -  Тут  я
выдрал в конце. Посмотрели бы, что у нее за картинки были -  умереть  можно!
Разный разврат. Особенно  женский.  Знаете,  такая  поэтесса  Сафо  была?  В
Риме...
   - Ну и что? - Зоя удивленно повела на него длинными бровями. - Только  не
в Риме, а в Греции. И что же?
   - Вы опять начинаете? О каком таком разврате вы говорите Зое,  Нечаев?  -
краснея, одернул Давлатян. - У вас бзик какой-то! Или вы лишних сто  граммов
выпили?
   - Сто свои, товарищ лейтенант. Трезв, как молодая монашка.
   - Давлатян, вы меня защищаете? - сказала Зоя ласково  и  положила  ладонь
ему на плечо, тихонько погладила. - Какой вы чудесный мальчик! Ни о  чем  не
знаете?.. А  я  уже  видела  эту  гадость  в  одном  немецком  блиндаже  под
Харьковом... Когда вырывались из окружения. Оклеен был весь блиндаж.
   Давлатян в растерянности вывернул плечо из-под ее снисходительно и  нежно
гладящих пальцев и, взъерошенный, проговорил:
   - Оставьте, пожалуйста, товарищ санинструктор, свои неуместные замечания!
Я не мальчик. И не гладьте меня, пожалуйста. Я не люблю...
   - Ну, хорошо, хорошо. Не буду.
   "Нет, он  действительно  прекрасный  парень,  этот  Давлатян,  -  подумал
Кузнецов, чувствуя благостно разлившееся по всему телу тепло выпитой водки и
не вступая в разговор. - Он всегда мне нравился".
   - Зоечка! - сказал Нечаев и, играя улыбкой, снял шапку, наклонил  ладную,
красивую черноволосую голову. - У лейтенанта Давлатяна невеста, а я один как
перст. И мама во Владивостоке. Холостяк. Погладьте, буду  терпеть.  Я  люблю
это терпеть.
   - Бессмысленно, Нечаев, - шутливо ответила Зоя, пожимая  плечами.  -  Ну,
что это вам даст? Вы всё не так поймете. Потом во  Владивостоке  вы  были  в
окружении королев-балерин...  Нет,  неужели,  Давлатян,  у  вас  невеста?  -
спросила она ласково. - А я не знала...
   - Милая Зоечка, я буду  тише  травы,  -  взмолился  наполовину  серьезно,
однако  с  навязчивой  страстностью  Нечаев,  еще  ниже  склоняя  голову.  -
Прикоснитесь пальчиками... Или брезгаете? Вот убьют завтра - и  не  испытаю,
какие у вас нежные пальчики!
   - При чем здесь невеста?.. Глупистика какая-то! - возмутился  Давлатян  и
часто заморгал на Нечаева. - Прекратите эти неуместные бульварные  пошлости,
сержант! На месте Зои я сплошные пощечины вам отвешивал бы! Да, да!
   - Спасибо, лейтенант...
   Зоя засмеялась, в то же время сдерживая смех, ее суженные  глаза  лучисто
светились, устремленные на смущенного Давлатяна.
   А Нечаев, надев шапку, явно  раздосадованный  тем,  что  ему  помешали  в
приятной, развлекающей его игре, изобразил обиду на фатоватом, с  бархатными
родинками лице, сказал:
   - Напрасно, товарищ лейтенант. Испытать Зоечку хотел, а вы  уж!..  Играет
она: и вроде замужем была, и вроде ей тридцать лет, и все знает,  а  сама...
одуванчик!
   Но тотчас умолк, попав в луч ее взгляда.
   - То, что испытала я, еще не испытали вы, Нечаев! - смело заговорила Зоя.
- Полейте мне на руки мою водку, - приказала она таким тоном,  словно  имела
право приказывать Нечаеву. - Пальцы стали отвратительно липкими после вашего
альбома. Спрячьте его. И когда захотите  себя  испытать  в  трудную  минуту,
смотрите на эту обнаженную немочку!
   Нечаев, защитно похохатывая, приподнялся на локте, нашел ее  кружку  и  с
мстительной щедростью вылил всю до капли водку на ковшиком сложенные  ладони
Зои.
   - Жаль, конечно, водку, но ради вас, Зоечка...
   - Ради меня ничего не надо. Спасибо. - Зоя сдвинула  колени,  на  которые
кругло натянута была  пола  полушубка,  поднесла  руки  к  шипящему  пламени
гильзы, взглянула на Кузнецова: - Вы что, спите, товарищ лейтенант? Странно,
когда один человек молчит. Как трезвый среди пьяных.  У  вас  что,  аппетита
нет?
   - Я не сплю, - отозвался Кузнецов,  неподвижно  сидя  в  тени.  -  Просто
согреваюсь...
   Он действительно наслаждался  благодатным  теплом  землянки,  ее  влажной
духотой, живым светом самодельной лампы, звуками голосов, угловатыми  тенями
по стенам; внутренняя зябкая дрожь прошла; потный, он  все  же  основательно
промерз на ветреном  берегу,  мокрые  ремешки  холодка  еще  прислонялись  к
лопаткам, но ему не хотелось менять положения,  не  было  сил  пошевелиться.
"Она была в окружении под Харьковом? Она воевала? Какое у  нее  удивительное
лицо, - смутно думал он, глядя на Зою. - В общем некрасива. Только глаза.  И
выражение лица меняется. Но она нравится и Нечаеву, и Уханову, и мне...  Что
у нее с Дроздовским? Непонятно как-то все...".
   - Послушай, Кузнецов! - перебил спокойное течение его мыслей Давлатян.  -
Почему не ешь? Суп остыл!
   -  Кто  говорит,  что  суп  остыл?  -  раздался   за   пологом   землянки
начальственный басок. - Суп как огонь! Можно к вам?
   - Давай, давай, старшина, всовывайся! - проговорил снаружи голос Уханова.
- Всовывайся!
   Тяжелые ноги завозились у входа, с шорохом  скатывая  вниз  комья  земли,
кто-то шарил по занавеси и, найдя край, оттолкнул ее в сторону. И высунулось
из-за брезента узкое, набрякшее, ошпаренное морозом лицо Скорика,  несколько
хищно, по-птичьи посаженные глаза замерцали.
   - Вы не  заблудились,  старшина?  -  спросил  Кузнецов,  по  одному  виду
надвинутой на брови новенькой шапки вспомнив запоздалый его  приезд.  -  Что
хотите?
   - Очень вы строги, товарищ лейтенант.  Строже,  можно  сказать,  чем  сам
комбат! - заговорил старшина с достойной его неуязвимого положения колкостью
и прибавил: - Вот! Доппаек положенный получите. И приказ  вам  и  лейтенанту
Давлатяну - к комбату... И санинструктору От комбата я...
   - Оставьте доппаек здесь. И идите.
   - Вещмешок не могу оставить. Потом никаких следов не найдешь. А другой на
земле не валяется.
   - Входите быстро - и освобождайте мешок!
   Старшина  втиснулся  в  землянку,  внеся  холод,  поставил   вещмешок   с
продуктами на брезент, подчеркнуто солидно  вынимая  галеты,  масло,  сахар,
табак в пачках - целое богатство, к которому Кузнецов был сейчас равнодушен:
обманчивую какую-то сытость чувствовал он после выпитой водки  и  съеденного
сухаря.
   - На двоих! - напомнил старшина. - На лейтенанта Давлатяна и вас.
   - Идите, - приказал Куздецов. - Как-нибудь разберемся. Или вы еще  хотите
что сказать?
   - Ясно-понятно...
   Старшина свернул вещмешок, крепко прижимая его к груди, задом  выдвинулся
из землянки, напружив шею, неодобрительным птичьим взором окинул  напоследок
примолкнувшую в минуту его появления Зою, полог задернул яростно, тщательно,
недвусмысленно намекая этим на нежелательность  Зоиного  присутствия  здесь.
Затем возле входа снова послышался голос Уханова:
   - Ох, и люблю я тебя, старшина! Не знаю  почему,  души  в  тебе  не  чаю,
родной наш отец и каптенармус. За  аккуратность  тебя  уважаю,  за  ласку  к
батарее.
   - Что ба-алтаете, старший сержант? - раскатил за  брезентом  командирский
басок старшина. - Как разговариваете? Чего улыбаетесь? Встать как положено!
   - Тихо, тихо, старшина! - засмеялся  Уханов.  -  Зачем  так  громко!  Где
встать как положено?
   -  Р-разболтали  командиры  взводов  младших  командиров,  нету  никакого
порядка. Доберусь я  до  вас,  старший  сержант!  -  отчитывающе  гремел  за
брезентом старшина, и похоже было - выговаривал это не  одному  Уханову,  но
заодно и обоим лейтенантам, которые должны были слышать его в землянке. - По
струнке   ходить   будете!..   Не   таким   рога   обламывал!   Разболтанной
разгильдяйщины в батарее не допущу!..
   - Давай только не на басах, пока я тебя случайно, старшина, Богом и мамой
не приласкал!  -  посоветовал  превесело  Уханов.  -  За  отеческую  заботу,
старшина... Ты, золотой наш, строевой подготовкой  с  поварами  позанимайся.
Они поймут в момент. Все сказано.
   Через минуту,  зашуршав  брезентом,  Уханов  вошел  в  землянку,  с  виду
невозмутимо спокойный. Стянул замазанные землей рукавицы, начал  тереть  над
огнем руки, оглядывая всех дерзкими,  как  бы  все  время  сопротивляющимися
глазами. Это выражение дерзости особенно придавал ему стальной передний зуб,
холодно сверкавший, когда старший сержант говорил иди улыбался.
   - Работы к концу, лейтенант, осталось часа на два,  -  доложил  он  между
прочим Кузнецову - Что, завтрак, обед и ужин - вместе?  Великое  дело!  Если
думаете, что я сыт,  -  глубокое  заблуждение.  Где  мой  огромный  котелок,
Нечаев?
   Сразу стало в землянке теснее от большого, сильного тела Уханова, от  его
голоса, от его тени, затемнившей  половину  стены,  от  горьковатого  запаха
инея, которым пропитана была каждая ворсинка его шинели: с начала работы  он
не был в тепле.
   - Главное, старший сержант, фронтовые остыли. - Нечаев щедро налил  водку
из котелка в кружку. - Долго ждали.
   -  Я  пойду,  родненькие  мальчики,  -  сказала  Зоя,  застегивая  крючки
полушубка.
   - Знаете, Зоя... - Уханов сел около  нее,  расположился  поудобнее  перед
продуктами на брезенте. - Плюньте на все и переходите в  мой  расчет.  Лично
обещаю - в обиду  никому  не  дадим.  У  нас  терпимые  ребята.  Выроем  вам
отдельную землянку.
   - Я не против, - сказал Кузнецов и тут же поднялся. Он  не  знал,  почему
сказал так, почему эта фраза вырвалась у него, и, чтобы  замять  неловкость,
принялся одергивать отвисшую кобуру на ремне, спросил: - Вы к комбату идете,
Зоя?
   Она изумленно посмотрела на обоих.
   - От кого вы меня хотите защищать? От  немцев?  Я  сама  могу.  Даже  без
оружия. Вот  какие  у  меня  острые  ногти!  -  И  принужденно  заулыбалась,
поцарапала ногтями руку Уханова.
   Он не отстранил руку, весело поблестел стальным зубом.
   - Ноготки для маникюра! Что вы ими сделаете?
   - Ну, это еще как сказать!
   - Ах, Зоечка, храбрая вы очень, - не  без  вкрадчивости  вставил  Нечаев,
как-то заметно потускневший с приходом Уханова. - Что ваши ноготки, если кто
черное дело задумает? Будете царапаться? Кусаться? Смешно будет выглядеть!
   - Опять - насторожился Давлатян с выражением человека, потерявшего всякое
терпение. - Опять ерунду дурацкую говорите! Зоя, пожалуйста...
   Он придержал брезент над входом в землянку, пропуская Зою вперед.
 
 
 
 
   Глава девятая
 
   Они вышли в  ночь,  заполненную  стуком  лопат,  кирок,  сыпучим  шорохом
отбрасываемой земли. Кухня еще темнела на льду под обрывом берега, но  жарок
забыто потух в  ней,  не  гремел  черпак  повара:  вокруг  не  было  никого;
продрогшая лошадь переступала ногами, отфыркиваясь, жевала из торбы.
   Небо над откосом горело заревом. Белый отблеск лежал на кромке бугров.  И
опять Кузнецову стало не по себе от этой  глубоко  распространенной  в  ночи
тишины, от этой безмолвной затаенности в стороне немцев. Он молчал.  Молчали
Давлатян и Зоя. Слышно было, как похрустывал, ломался ледок под валенками.
   "Значит, Зое тоже  приказано  к  комбату",  -  думал  Кузнецов.  Он  знал
независимые  санинструкторские  обязанности  Зои  в  батарее,  ее  свободное
положение, позволяющее находиться в  любом  взводе,  и  досадовал,  что  она
покорно шла сейчас в землянку Дроздовского, который, казалось, имел  на  нее
особое подчиняющее право...
   - Зоя... вы, конечно, пошутили тогда? - не вытерпел  Кузнецов.  -  Насчет
мужа?
   Они поднялись по льду в потемки обрыва, голубеющего  отливом  снега,  шли
теперь близко друг к другу по натоптанной солдатами  тропе  вдоль  основания
откоса.
   - Нет, серьезно! - Голос ее дрогнул, точно она  оступилась  на  скользком
уступе берега. - Я не пошутила...
   - Зачем вы нас обманываете? Совершенно  не  так!  -  заявил  Давлатян  и,
задержавшись позади Зои, воскликнул: -  Смотри,  Кузнецов,  здесь  река  как
противотанковый ров. Прекрасно! Если танки прорвутся, здесь застрянут. А  по
льду не пойдут - не выдержит! В  каком  направлении  сейчас  Сталинград?  На
север?
   - Километров сорок пять на северо-восток, - сказал Кузнецов. -  Если  они
на тот берег прорвутся, то это слишком далеко... не хотел бы!
   Зоя остановилась. Белый ее полушубок, ее лицо сливались в тени с глубокой
синевой снега на крутом откосе, и  очень  темными  были  глаза,  поднятые  к
светлеющей полосе зарева под берегом.
   - Если прорвутся... - повторила она и, подождав Давлатяна,  спросила  без
всякой видимой связи: - А вы, Давлатян, совсем не боитесь умереть?
   - Почему я должен бояться умереть?
   - У вас невеста. И вы, наверное, похожи на свою  невесту.  Она  такая  же
милая, как вы? Милая кошечка? Правда?
   - Это не имеет значения! - насупился Давлатян. - Совершенно  не  имеет...
Для чего вы говорите, что я милый? Я вовсе  не  милый...  и  при  чем  здесь
кошечка? Я не люблю кошек. У нас не было дома кошек. Никогда.
   - А вы где жили - в Армении? Там учились в школе?
   - В Свердловске. У  меня  отец  армянин,  мама  -  русская.  Ни  разу,  к
сожалению, не был в Армении. Язык даже не знаю.
   - А скажите, Давлатян,  если  это  можно,  как  же  звать  вашу  невесту?
Наверно, Наташа или Зина? Я не угадала?
   - Мурка. Кошка Мурка. Кыс, кыс, кыс. Вот и все.
   - Зачем вы сердитесь, Давлатян? Честное слово, я не хотела вас обидеть. -
Она грустно улыбнулась. - Мне просто приятно говорить с вами.  Вот  Кузнецов
тоже как-то странно смотрит на меня. Зачем вы на  меня  сентябрем  смотрите,
мальчики? Неужели я это заслужила?
   - Это ваша фантазия, Зоя, - смягчившись, сказал Давлатян. - Мы  сентябрем
не смотрим!
   - Кажется, пришли, -  прервал  разговор  Кузнецов.  -  Чувствуете,  дымом
пахнет. Печка у них, кажется. Откуда у них печка?
   - Стой, кто идет? - лениво окликнули впереди,  из-за  навалов  грунта;  и
там,  размытая  темнотой,  завиднелась  в  трех  шагах  фигура  часового.  -
Санинструктор, никак?
   - Командиры взводов и санинструктор, - ответил Кузнецов. - Комбат здесь?
   - Ждет. Вот сюда проходите. Блиндаж был  уже  полностью  отрыт,  в  бугры
грунта воткнуты лопаты, валялись кирки; сбоку деревянной  двери  торчало  из
стены  изогнутое  колено  жестяной  трубы,  развеивая  по  откосу   пахучий,
домашний, теплый на  морозе  дымок.  Весь  этот  комфорт  был,  по-видимому,
раздобыт разведчиками и связистами в станице. "Да, даже  печка",  -  подумал
удивленно Кузнецов.
   Маленькая дверь по-деревенски скрипнула, и  они  вошли  в  просторное,  в
рост, убежище, наполненное душной сыростью, запахом горячего железа (печка в
углу была накалена до малинового свечения), с большой керосиновой лампой,  с
земляными нарами, уютно застланными соломой,  с  земляным  столом,  покрытым
брезентом, - все выглядело чисто, опрятно, не по-фронтовому удобно. В  углу,
рядом с печкой, связист устанавливал на снарядном  ящике  аппарат,  продувал
трубку.
   За столом  в  окружении  трех  разведчиков  сидел  над  картой  лейтенант
Дроздовский в незастегнутой  шинели.  Светлые,  соломенного  оттенка  волосы
причесаны, как  после  умывания;  близко  освещенное  лампой  красивое  лицо
строго, тени от его не по-мужски длинных  густых  ресниц  темно  лежали  под
глазами, устремленными на карту.
   -  Командир  первого  взвода  по  вашему  приказанию  прибыл,  -  доложил
Кузнецов, выдерживая уставный тон, каким  решил  на  марше  разговаривать  с
Дроздовским: так было яснее и проще для обоих.
   - Командир  второго  взвода  по  вашему  приказанию  явился!  -  произнес
радостным вскриком Давлатян и, изумленный  роскошной  обстановкой  землянки,
засмеялся:  -  Просто  дворец  у  вас,  товарищ  лейтенант,  целая   батарея
поместится!
   - Карьер тут был, вроде пещеры... малость расширили,  -  сказал  один  из
разведчиков. - Не надо теряться.
   -   Во-первых,   -   заговорил   Дроздовский   и   вскинул    от    карты
прозрачно-холодный, как чистый ледок, взор, - является только  черт  с  того
света, лейтенант Давлатян. Командиры же прибывают по приказанию.  Во-вторых,
- он с ног до головы обвел глазами  Кузнецова,  -  полчаса  назад  я  обошел
огневые. Небрежно оборудовали ходы сообщения  между  орудиями.  Почему  всех
людей перебросили на землянки? Из землянок танков не увидишь. Уханов,  может
быть, взводом командует, а не вы?
   - Землянки тоже нужны, - возразил  Кузнецов.  -  Кстати,  Уханов  мог  бы
командовать и взводом, если уж так. Не хуже  других.  Закончил,  как  и  мы,
военное училище. А то, что он звания не получил, так это...
   - К счастью, не получил, - перебил Дроздовский. -  Знаю,  Кузнецов.  Знаю
ваши панибратские отношения со старшим сержантом Ухановым!
   - В каком смысле?
   Зоя присела к печке, пышущей по железу  искрами,  сняла  шапку,  тряхнула
волосами - они рассыпались по белому воротнику полушубка, - молча улыбнулась
посматривающему на нее связисту, и тот незамедлительно широко заулыбался ей.
Дроздовский, не  изменяя  строгого  выражения  лица,  на  секунду  остановил
внимание на Зое, повторил:
   - Все знаю, лейтенант Кузнецов.
   - При чем здесь панибратство? - поднял плечи Давлатян, и  остренький  нос
его воинственно нацелился в Дроздовского. - Я, например, был бы рад, если бы
у меня во взводе был такой командир орудия. Потом мы все из  одного  училища
все-таки.
   Дроздовский наморщил лоб, выказывая этим нежелание выслушивать Давлатяна,
и, не дав ему закончить, сказал:
   - Об Уханове поговорим как-нибудь потом. Прошу подойти к столу  и  вынуть
карты!
   "Значит,  что-то  новое,  -  подумал  Кузнецов.  -  Значит,  ему   что-то
известно".
   Они вынули из полевых сумок карты, развернули их на  столе  под  неровным
керосиновым светом. Наступила тишина. Кузнецов, глядя на карту, почувствовал
виском  жарок  горячего  стекла  и  так  необычно  подробно  увидел   вблизи
Дроздовского, как не видел, пожалуй, ни разу, -  самолюбиво-упрямую  складку
губ, красивые маленькие уши, твердые зрачки его никогда не улыбающихся глаз,
в озерную прозрачность которых неодолимо тянуло смотреть.
   - Час назад мне позвонили с капэ полка, - заговорил Дроздовский четко.  -
Как  известно,  положение  впереди  нас   неустойчивое.   Немцы,   вероятно,
прорвались, как я понял, в районе шоссе. Вот здесь -  правее  станицы  -  на
Сталинград. - Он показал на карте, его нервные руки  были  не  совсем  чисто
вымыты, на узких ногтях - мальчишеские заусеницы. - Но  точных  данных  пока
нет. Четыре часа назад из стрелковой дивизии выслана разведка. Это ясно?
   - Почти, - ответил Кузнецов, не отрывая взгляда от  заусениц  на  пальцах
Дроздовского.
   - Почти - это, знаете, лейтенант, мишура и поэзия  Тютчева  или  как  там
еще... Фета, - сказал Дроздовский. - Слушать далее. В конце ночи,  если  все
будет в п