енного или повторением минимума. Следовательно, 
с точки зрения представления у повторения есть первичный смысл голого 
материального повторения, повторения чего-то одинакового (а не просто исходя из 
одного и того же понятия). Все другие смыслы — производные этой внешней модели. 
То есть: каждый раз, встречая вариант, различие, маскировку, смещение, мы 
скажем, что речь идет о повторении, но лишь производном, по "аналогии". (Даже у 
Фрейда величайшая концепция повторения в психической жизни подчинена не только 
схеме оппозиций в теории вытеснения, но и материальной модели в теории инстинкта 
смерти). Тем не менее, такая внешняя материальная модель задается готовым 
повторением, представляя его наблюдателю, смотрящему извне; она исключает 
плотность, в которой вырабатывается и производится повторение, даже в материи и 
смерти. Отсюда попытка, напротив, представить маскировку и сдвиг как составные 
части повторения. Но тогда повторение совпадает с самой аналогией. 
Тождественность перестает быть принадлежностью части, но, в соответствии с 
традиционным значением — связи между различными элементами или связи между 
связями. Физическая материя только что придавала повторению первичный смысл, а 
другие ощущения (биологические, психические, метафизические...) различались по 
аналогии. Теперь сама аналогия — логическая материя повторения, придающая ему 
дистрибутивный смысл2. Но всегда по отношению к мыслимому тождеству, 
представленному равенству, так что повторение остается концептом рефлексии, 
обеспечивающим 
____________ 
2 Наиболее разработанной в этом смысле является попытка Ж.-П. Фая в книге, как 
раз и называющейся Аналогии (Faye J.-P. Analogies. P., 1964). О смещении и 
маскировке в любых рядах, представляющих повторение как аналогию для все-таки 
внешнего глаза, см. с. 14—15. В книге в целом аналогичным образом 
интерпретируется роль инстинкта смерти. 
327 
дистрибуцию и смещение терминов, перенос части — но лишь в представлении все еще 
внешнего наблюдателя. 
* * * 

Обосновывать, значит определять. Но в чем состоит детерминация и на что она 
направлена? Обоснование — операция логоса или достаточного основания. Как 
таковое, оно имеет три значения. В первом значении обоснование — Одинаковое или 
Тождественное. Оно располагает высшей идентичностью, предположительно 
принадлежащей Идее,  . Оно в первую очередь есть то, что оно есть, и обладает 
тем, чем обладает. И кто же смел, если не Смелость, добродетелен, если не 
Добродетель? Таким образом, обоснование должно обосновывать лишь претензию тех, 
кто приходит позже, всех тех кто, в лучшем случае, будет обладать во вторую 
очередь. Претензия, то есть "образ" всегда требует обоснования, взывает к 
обоснованию: например, претензия людей на смелость, добродетельность — короче, 
на долю, участие ( значит иметь после). Итак, различают обоснование как идейную 
сущность, обоснованное как Претендента или претензию и то, на что направлена 
претензия, то есть Качество, которым обоснование обладает в первую очередь; 
претендент же при должном обосновании будет располагать им во вторую очередь. 
Это качество, объект претензии — различие: невеста, Ариадна. Сущность как 
обоснование — это идентичное как изначально предполагающее отличие своего 
объекта. Действие обоснования придает претенденту сходство с обоснованием, 
делает его внутренне похожим и тем самым, при таком условии, позволяет ему 
приобщиться к качеству, объекту его претензий. Говорят, что претендент похож, 
так как он сходен с одинаковым; но это сходство — не внешнее сходство с 
объектом, но внутреннее сходство с самим обоснованием. Чтобы обладать дочерью, 
нужно быть похожим на ее отца. Различие мыслится здесь по принципу Одинакового и 
условия подобия. Будут претенденты в третью, четвертую, пятую очередь, как и 
образы, обоснованные иерархией внутреннего подобия. Вот почему обоснование 
отбирает, различает самих претендентов. Каждый хорошо обоснованный образ или 
претензия называется ре-презентацией (иконой), так как первая по порядку — все 
же вторая в себе по отношению к обоснованию. В этом смысле Идея кладет начало 
или обосновывает мир репрезентации. Что же до лишенных сходства мятежных образов 
(симулякров), они исключаются, отбрасываются, опровергаются как необоснованные 
лже-претенденты. 
Во втором значении, в уже утвердившемся мире репрезентации, обоснование более не 
определяется посредством тождественного. 
328 
Тождество стало внутренним свойством самой репрезентации, подобно подобию, 
внешней связи с вещью. Теперь тождество выражает претензию, которую необходимо, 
в свою очередь, обосновать. Дело в том, что объектом претензии является уже не 
различие как качество, но слишком большое или слишком малое в различии, избыток 
и нехватка, то есть бесконечное. Необходимо обосновать претензию репрезентации 
на завоевание бесконечного, чтобы быть обязанным дочерью лишь самому себе и 
завладеть сердцевиной различия. Уже не образ пытается завоевать различие, как 
кажущееся изначально включенным в тождество, но, напротив, тождество стремится 
завоевать то, что в различии не принадлежало ему. Обосновывать значит уже не 
класть начало репрезентации и делать ее возможной, но придавать репрезентации 
бесконечность. Теперь обоснование должно действовать внутри репрезентации, чтобы 
распространить ее границы как на бесконечно малое, так и на бесконечно большое. 
Это действие подчинено методу, обеспечивающему моноцентризм всех возможных 
центров конечной репрезентации, совпадение всех конечных точек зрения 
репрезентации. Это действие выражает достаточное основание. Последнее — не 
тождество, но способ подчинить тождеству и другим требованиям репрезентации то, 
что ускользало от них в различии (в его первом значении). 
Оба значения обоснования объединяются в его третьем значении. Действительно, 
обосновывать всегда означает складывать, сгибать, наклонять — организовывать 
порядок времен года, лет и дней. Объект претензии (качество, различие) 
оказывается помещенным в круг; дуги круга различаются, поскольку обоснование 
вводит в качественное становление застои, мгновения, остановки, заключенные 
между крайностями большего и меньшего. Претенденты распределены вокруг 
подвижного круга, выигрыш каждого соответствует его жизненным заслугам: жизнь 
здесь отождествляется строго с настоящим, выдвигающим претензию на часть круга, 
"заключающим контракт" на эту часть, оставаясь в проигрыше или выигрывая в 
соответствии с порядком большего или меньшего, зависшего от его собственного 
прогресса или регресса в иерархии образов (другое настоящее, другая жизнь 
заключает контракт на другую часть). В платонизме хорошо видно, как обращение 
круга и распределение выигрышей, цикл и метампсихоз образуют испытание или 
лотерею обоснования. Но и у Гегеля все возможные начала, все настоящие 
распределяются в едином непрерывном круге того принципа, который он 
обосновывает, вбирающем их в свой центр и распределяющем по окружности. А у 
Лейбница сама совместимость — круг совпадения, где распределяются все точки 
зрения, все составляющие мир настоящие. Обосновывать в этом 
329 
третьем смысле — значит представлять настоящее, то есть вводить и выводить 
настоящее в представлении (конечном или бесконечном). Тогда обоснование 
предстает беспамятной Памятью или чистым Прошлым, прошлым, которое само никогда 
не было настоящим, следовательно делает настоящее преходящим; по отношению к 
нему все настоящие кругообразно сосуществуют. 
Обосновывать, всегда значит обосновывать представление. Но как объяснить 
присущую обоснованию двусмысленность? Его как бы влечет обоснованное им 
представление (в трех этих значениях) и одновременно, напротив, притягивает 
потустороннее. Оно как бы колеблется между падением в обоснованное и поглощением 
лишенным основы. Мы видели это на примере обоснования-Памяти: оно само стремится 
к представлению в качестве бывшего настоящего, возвращению в виде части в тот 
круг, который оно в принципе организует. И не является ли наиболее общим 
свойством обоснования то, что организуемый им круг — одновременно порочный круг 
"доказательства" в философии, где представление должно доказать то, что 
доказывает его, как, например, возможность опыта у Канта, служащая 
доказательством своего собственного доказательства? Когда, напротив, 
трансцендентальная память прекращает свое головокружение, предохраняет 
несводимость чистого прошлого от любого проходящего в представлении настоящего, 
то оказывается, что это чистое прошлое распадается иным путем, а круг, где 
слишком просто распределялось различие и повторение, разрушается. Таким образом, 
второй синтез времени, объединявший Эроса и Мнемозину (Эрос как искатель 
воспоминаний, Мнемозина как сокровище чистого прошлого), превосходит себя или 
выливается в третий синтез, выявляющий в форме пустого времени 
десексуализированный инстинкт смерти и сущностно амнезийное нарциссическое Я. И 
как в этих иных значениях предотвратить оспаривание обоснования силами 
разногласия и смещения, самого симулякра, опрокидывающими ложные дистрибуции, 
лже-распределения, а также ложный круг и лже-лотерею? Мир обоснования 
заминирован тем, что он стремится исключить — всасывающим и распыляющим его 
симулякром. Обоснование в своем первом значении причисляет себя к Идее, наделяя 
ее недостающей тождественностью, обретаемой лишь благодаря тому, что она 
стремится доказать. Идея не содержит в себе тождество, подобно тому как процесс 
ее актуализации не объясняется подобием. Под "одинаковым" Идеи рокочет вся 
множественность. Несомненно, описание Идеи как субстанциальной множественности, 
несводимой к одинаковому или Единому, показало, каким образом достаточное 
основание способно порождать себя самое, независимо от требований представления, 
в ходе множественного 
330 
как такового, определяя соответствующие Идеи части, связи и особенности в 
тройном обличий принципа определимости, взаимоопределения и полного определения. 
Но на каком же именно фоне рождается и развивается множественное основание, в 
какую необоснованность погружается, какая игра, какая лотерея нового типа 
порождает его особенности и дистрибуции, несводимые ко всему рассмотренному 
нами? Короче, достаточное основание, обоснование удивительно коленчато. С одной 
стороны, оно склоняется к тому, что обосновывает, к формам представления. Но с 
другой стороны, оно уклончиво, погружается в необоснованность по ту сторону 
обоснования, противящегося любым формам и не поддающегося представлению. Если 
различие — невеста, Ариадна, она переходит от Тезея к Дионису, от 
обосновывающего принципа к всеобщему "краху". 
Ведь обосновывать, значит определять неопределенное. Но это не простое действие. 
Когда дается определение, оно не ограничивается приданием формы, информированием 
материалов в виде категорий. Что-то поднимается со дна на поверхность, не 
обретая формы, скорее, проскальзывая между формами, — автономное безликое 
существование, неформальная основа. Это дно, оказавшееся на поверхности, 
называется глубиной, бездонностью. Наоборот, отражаясь в нем, формы распадаются, 
любая модель рассыпается, все лики умирают; сохраняется лишь абстрактная линия 
как абсолютно адекватное определение неопределеного — молния, равная тьме; 
кислота, равная основанию; различение, адекватное тьме в целом: чудовище. 
(Определение, не противостоящее неопределенному и не ограничивающее его). Вот 
почему пары материя-форма совершенно недостаточно для описания механизма 
детерминации; материя уже информирована, форма неотделима от смоделированного 
species* или morphe**, система защищена категориями. Действительно, эта пара — 
целиком внутри представления, она определяет его первоначальное состояние, 
зафиксированное Аристотелем. Ссылки на дополнительность силы и содержания как 
достаточного основания формы, материи и их объединения — уже прогресс. Но еще 
глубже и опаснее пара: абстрактная линия — бездонность, разрушающая материалы и 
разбивающая смоделированное. Мышление как чистая детерминация, абстрактная 
линия, должно столкнуться с бездонностью неопределенного. Неопределенность, 
бездонность — в то же время и свойственное мышлению животное начало, 
врожденность мышления: не та или иная животная форма, но глупость. Ведь если 
мышление мыслит лишь насильно, под принуждением, оставаясь тупым, пока ничто не 
заставляет его мыслить, не значит ли это, что его побуждает мыслить и 
существование глупости, учитывая, что 
331 
оно не мыслит без принуждения? Повторим вслед за Хайдеггером: "Нас в наибольшей 
мере заставляет задуматься то, о чем мы еще не думаем". Мышление — наивысшая 
детерминация, противовес глупости как адекватной ей неопределенности. Глупость 
(а не ошибка) — наибольшее бессилие мышления, но и источник его высшей власти 
над тем, что заставляет мыслить. Таково чудесное приключение Бувара и Пекюше, 
или игра бессмыслицы и смысла3. В результате неопределенное и определение 
остаются равными, не продвигаясь вперед, всегда равными друг другу. Странное 
повторение возвращает их к прялке или, скорее, все той же парте на двоих. Шестов 
усматривал в Достоевском выход, то есть завершение и исход из Критики чистого 
разума. Позвольте нам на мгновение увидеть в Буваре и Пекюше выход из 
Рассуждения о методе. Cogito — это глупость? Это с необходимостью нонсенс в той 
мере, в какой само это предположение претендует на смысл. Но это и бессмыслица 
(как показал Кант) в той мере, в какой определение Я мыслю претендует на 
непосредственную соотнесенность с неопределенным существованием Я существую, не 
придавая форму определению неопределенного. Субъект картезианского cogito не 
мыслит, у него лишь есть возможность мыслить; он тупо уперся внутри этой 
возможности. Ему недостает формы определимого: не специфики, не специфической 
формы информации материи, не памяти, информирующей настоящее, но чистой пустой 
формы времени. Пустая форма времени вводит, учреждает Различие в мышление, 
исходя из которого мыслится различие неопределенного и определения. Оно 
располагает по обе стороны от себя Я, расколотое абстрактной линией, и пассивный 
мыслящий субъект, вышедший из созерцаемой им бездонности. Оно побуждает мышление 
мыслить, ведь мышление мыслит лишь посредством различия, вокруг этой точки 
исчезновения. Различие, или форма определимого, заставляет работать мысль, то 
есть механизм неопределенного и определения в целом. Подобно живописи, теория 
мышления нуждается в революционном переходе от репрезентации к абстрактному 
искусству; таков предмет теории мышления вне образности. 
Репрезентация, особенно доведенная до бесконечности, пронизана предчувствием 
бездонного. Но становясь бесконечной, чтобы взять на себя различие, она 
представляет бездонное как 
_____________ 
3 Не следует задаваться вопросом, глупы ли сами Бувар и Пекюше. Вопрос вовсе не 
в этом. Замысел Флобера — не психологический, но энциклопедический и 
"критический". Проблема глупости поставлена философично, как трансцендентальная 
проблема связей глупости и мышления. В одном и том же раздвоенном или, скорее, 
повторенном мыслящем существе речь идет одновременно о глупости как способности 
и способности не переносить глупость. В лице Шопенгауэра Флобер здесь обретает 
учителя. 
332 
совершенно недифференцированную пропасть, универсальность без различия, 
безразличное черное ничто. Ведь репрезентация сначала соединила индивидуацию с 
формой Я и материей мыслящего субъекта. Действительно, Я для нее — не только 
высшая форма индивидуации, но и принцип узнавания и идентификации любого 
индивидуального суждения, направленного на вещи: "Все тот же воск..." 
Репрезентация требует, чтобы каждая индивидуальность была личной (Я), а каждая 
особенность — индивидуальной (Мыслящий субъект). Итак, там где перестают 
говорить Я, прекращается и индивидуация, а там, где кончается индивидуация, 
кончается и всякая возможность особенного. Исходя из этого, лишенное основы 
вынуждены представлять как лишенное всякого различия — ведь у него нет ни 
индивидуального, ни особенного. Это еще заметно у Шеллинга, Шопенгауэра, даже 
первого Диониса из Рождения трагедии: их лишенное основы не переносит различия. 
Между тем мыслящий субъект как пассивный мыслящий субъект—лишь одно из событий, 
происходящих в предварительных полях индивидуации: он воспринимает и созерцает 
факторы индивидуации такого поля и формируется в точке пересечения их рядов. 
Аналогично, Я как треснувшее Я пропускает все Идеи, определенные своими 
особенностями, в свою очередь предваряющие поля индивидуации. 
Индивидуация как индивидуирующее различие — до-Я, до-мыслящий субъект в той же 
мере, в какой особенность как дифференциальная детерминация доиндивидуальна. Мир 
безличных индивидуаций и доиндивидуалъных особенностей — таков мир Безличного, 
или "их", несводимый к повседневной банальности; напротив, это мир, где 
готовятся встречи и пересечения, последний лик Диониса, истинная природа 
глубинного и бездонного, превосходящая репрезентацию и вызывающая симулякры. 
(Гегель упрекал Шеллинга за погружение в безразличную ночь, где все кошки серы. 
Но когда в усталости и тоске нашего необразного мышления мы шепчем "о, кошки", 
"они преувеличивают" и т. д., по спине у нас так и бегают мурашки предчувствия 
различий; тьма эта столь дифференсирована и дифференсирующа, хотя и не 
идентифицирована, едва или вовсе не индивидуирована; столько различий и 
особенностей агрессивно распределяются; столько симулякров встают в этой ночи, 
ставшей бессонной, чтобы составить мир "безличного" и "их")4. Необоснованность 
лишена различий, хотя и кишит ими — такова крайняя иллюзия, внешняя иллюзия 
репрезентации как результат всех внутренних иллюзий. И что такое Идеи с их 
учреждающей множественностью, как не муравьи, вползающие и выползающие из 
трещины Я? 
_____________ 
4 Артур Адамов написал об этом прекрасную пьесу: Adamov A. La grande et la 
petite manoeuvre // Theatre I. P., 1950. 
333 
* * * 
Симулякр — это система, в которой различное соотносится с различным посредством 
самого различия. Такие системы интенсивны; они глубинно укоренены в сущности 
интенсивных количеств, коммуницирующих посредством различий. Наличие условий 
подобной коммуникации (малое различие, близость и т. д.) должно побудить нас 
уверовать не в предварительное условие подобия, но лишь в частные свойства 
интенсивных количеств как делящихся, но не делящихся без изменения сущности в 
соответствии со свойственным им порядком. Что касается подобия, оно 
представляется нам результатом функционирования системы, подобно "эффекту", 
который ошибочно принимают за причину или условие. Короче, систему симулякра 
необходимо описывать посредством понятий, изначально кажущихся совершенно 
отличными от категорий репрезентации: 1) глубина, spacium, где образуются 
интенсивности; 2) формируемые ими расходящиеся ряды, очерченные ими поля 
индивидуации (факторы индивидуации); 3) связывающий их "темный предшественник"; 
4) соединения, внутренние переклички, последующие вынужденные движения; 5) 
учреждение в системе пассивных мыслящих субъектов и субъектов-личинок, а также 
формирование чистых пространственно-временных динамизмов; 6) качества и 
пространства, виды и органы, формирующие двойную дифференсиацию системы и 
перекрывающие предыдущие факторы; 7) центры упаковки, свидетельствующие, тем не 
менее, о стойкости этих факторов в развернутом мире качеств и пространств. 
Система симулякра утверждает расхождение и смещение; единственное соединение, 
единственное совпадение всех рядов — поглощающий их бесформенный хаос. Ни у 
одного ряда нет преимущества перед другими, ни один не обладает тождестовом 
образца либо подобием копии. Ни один не противостоит другому и не аналогичен 
ему. Каждый состоит из различий и коммуницирует с другими посредством различий 
раз