новременно, мы имеем в виду, что сама 
дифференсиация дифференсируется на эти два коррелятивных пути — виды и органы, 
спецификация и разделение. Подобно тому, как есть различие различия, 
объединяющее различное, существует дифференсиация дифференсиации, интегрирующая 
и спаивающая дифференсированное. Таков необходимый результат, соответствующий 
той мере, в какой драматизация воплощает две нерасторжимые черты Идеи — 
дифференциальные связи и соответствующие особые точки; первые актуализируются в 
органах, вторые — в видах. 
Не являются ли эти динамические пространственно-временные детерминации тем, что 
уже Кант называл комплексами ощущений? Здесь есть большая разница. Комплекс 
ощущений действительно является правилом детерминации времени и конструкции 
пространства, но по отношению к концепту он мыслится и применяется как 
логическая возможность; в самой его природе наличествует подобная отсылка, так 
что он лишь превращает логическую возможность в трансцендентальную. Он приводит 
пространственно-временные отношения в соответствие с логическими связями 
концепта. Но будучи внешним по отношению к концепту, неясно, каким образом он 
может обеспечить гармонию способности суждения и чувственности — ведь, если не 
надеяться на чудо, ему нечем обеспечить собственную гармонию с концептом 
способности суждения. Комплекс ощущений обладает огромной силой: он позволяет 
разделить концепт, специфицировать его в соответствии с типологией. Сам по себе 
концепт совершенно неспособен специфицироваться или разделиться; 
пространственно-временные динамизмы действуют под ним, подобно тайному 
искусству, агенту диффренсиации. Без них мы остались бы на уровне вопросов 
Аристотеля, направленных против платоновского разделения: откуда берутся 
половины? Однако комплекс ощущений не передает той силы, с какой действует. Все 
изменяется с введением динамизмов не как комплексов ощущений концептов, но как 
драм Идей. Ведь если динамизм для концепта — внешний, и в этом смысле является 
комплексом ощущений, то для Идеи он — внутренний, и в этом отношении 
представляет собой драму или мечту. Вид разделяется на потомственные линии, 
потомки — на домашних командиров, концепт — на типы; однако критерии разделений 
и разделенного различаются, они не однородны, учреждаются во внешней по 
отношению к концепту, но внутренней для предшествующих самому разделению Идей 
области. Тогда динамизм, непосредственно воплощающий дифференциальные связи, 
присущие Идее особенности и постепенность, содержит в себе возможность 
детерминации 
267 
пространства и времени29. Наикратчайшим является не просто комплекс ощущений 
концепта прямой линии, но мечта, драма или драматизация Идеи линии как выражение 
дифференсиации прямой и кривой. Мы различаем Идею, концепт и драму: роль драмы — 
специфицировать концепт, воплощая дифференциальные связи и особенности Идеи. 
Драматизация происходит в голове мечтателя, но также и под критическим взором 
ученого. Она действует вне его понятий и представлений. При обнаружении 
динамических пространства и времени актуальной структуры любой вещи теряется ее 
тождественность в концепте, подобие в представлении. "Холмистый тип" сводится к 
струящимся параллельным линиям, "береговой тип" — к соприкосновению твердых 
слоев, вдоль которых перпендикулярно положению холмов расположены скалы; но, в 
свою очередь, самые твердые скалы в масштабе занимающих время их актуализации 
миллионов лет — жидкая материя, текущая под самым слабым воздействием на ее 
особенности. Любая типология драматична, любой динамизм — это катастрофа. Есть 
что-то неизбежно жестокое в рождении мира как хаосмоса, в мирах движения без 
субъекта, ролей без актера. Говоря о театре жестокости, Арто определял его как 
крайний "детерминизм" пространственно-временной детерминации, воплощающей Идею 
природы или духа; как "волнующееся пространство", кружащееся и ранящее движение 
гравитации, способное непосредственно затронуть организм, чистая режиссура без 
автора, актеров и сюжетов. Лишь ценой вывихов и смещений, мобилизующих и 
затрагивающих все тело, можно углубить пространство, ускорить или замедлить 
время. Нас пронизывают сверкающие точки, взъерошивают особенности, везде — шея 
черепахи и головокружительное скольжение ее протопозвонков. Даже небо страдает 
от стран света и созвездий, вписывающих в его плоть Идею подобно 
"актеру-солнцу". Следовательно, действительно есть актеры и сюжеты, но это 
личинки, ведь лишь они способны переносить наброски, соскальзывания и вращения. 
Потом уже слишком поздно. Действительно, любая Идея превращает нас в личинки, 
отказавшиеся от тождественности Я как сходства с мыслящим субъектом. Разговоры о 
регрессии, фиксации и остановке это плохо выражают. Ведь мы не привязаны к 
состоянию или моменту, но всегда прикованы к Идее как к горящему взору, 
____________ 
29 Впрочем, кантовская теория комплекса ощущений раскрывается в двух 
направлениях: навстречу диалектической Идее, являющейся своим собственным 
комплексом ощущений и обеспечивающей спецификацию концепта (Критика чистого 
разума, "О конечной цеди диалектики"); и навстречу эстетической Идее, ставящей 
комплекс ощущений на службу более сложного и объемного процесса символизма 
(Критика способности суждения, § 49, 59). 
268 
навсегда остановившемуся на разворачивающемся движении. Чем стала бы Идея, если 
бы не была той жестокой навязчивой Идеей, о которой говорит Вилье де Лиль-Адан? 
Идею всегда терпят. Но это не обычное терпение или установка. Твердо 
установленное — не готовое или приготовленное. Когда мы остаемся эмбрионами или 
снова превращаемся в них, чистое движение повторения, пожалуй, в корне 
отличается от всякого регресса. Идеи входят в плоть личинок, мы же 
ограничиваемся воспроизведениями концепта. Личинкам, непосредственно 
приближенным к виртуальному, чьими первоначальными актуализациями они отмечены, 
как выбором, не знакома область возможного. Подобно близости Пиявки и Высшего 
человека, они одновременно — мечта и наука, объект мечты и науки, укус и знание, 
рот и мозг. (Перье говорил о конфликте рта и мозга у Позвоночных и Кольчатых 
червей). 
Идея драматизируется на многих уровнях, но разноплановые драматизации, 
перекликаясь, превосходят уровни. Возьмем Идею острова: ее дифференсирует 
географическая драматизация, разделяя ее концепт на два типа — первоначальный 
океанический, отмеченный извержением, вздыманием над водой, и производный 
континентальный, отсылающий к расстыковке, слому. Но островной мечтатель 
возвращается к двойному динамизму — ведь ему грезится бесконечное расставание в 
результате долгого дрейфа, а также полное, радикально обоснованное 
возобновление. Как неоднократно отмечалось, глобальное сексуальное поведение 
мужчины и женщины тяготеет к воспроизведению движения их половых органов; 
последнее же, в свою очередь, стремится воспроизвести динамизм клеточных 
элементов: перекликаются три разноплановые драматизации — психическая, 
органическая и химическая. Если мышлению надлежит исследовать виртуальное до 
глубины его повторений, то воображению — постигать процесс актуализации в его 
повторах и откликах. Воображение —личинка сознания, беспрерывно переходящая от 
науки к мечте и обратно — пронизывает сферы, порядки и уровни, сносит 
перегородки; соразмерное миру, оно направляет наше тело и вдохновляет душу, 
постигая единство природы и духа. 
Существует три ряда актуализаций — в пространстве, времени, а также в сознании. 
Любой пространственно-временной динамизм является порождением элементарного 
сознания, намечающего направления, удваивающего движения и миграции, 
рождающегося на подступе к сгустку особенностей, соотносимых с телом или 
объектом осознания. Недостаточно сказать, что сознание — это сознание чего-то; 
оно — двойник чего-то; каждая вещь — это сознание, ведь у нее есть двойник, даже 
если он очень далек и чужд ей. Повторение — везде, как в актуализации, так и в 
том, что 
269 
актуализируется. Прежде всего оно содержится в Идее, пронизывает варианты связей 
и распределение особых точек. Оно также определяет воспроизведение простраства и 
времени, повторов сознания. Но во всех этих случаях повторение является силой 
различия и дифференсиации: оно либо сгущает особенности, либо ускоряет или 
замедляет этапы, либо видоизменяет пространства. Повторение никогда не 
объясняется формой тождественности концепта, подобием воспроизведения. 
Разумеется, блокировка концепта вызывает голое повторение, действительно похожее 
на повтороение одного и того же. Но кто блокирует концепт, если не Идея? Кроме 
того, как мы видели, блокировка соответствует трем формам пространства, времени 
и сознания. Избыточность Идеи объясняет недостаточность понятия. И одновременно 
одетое повторение, зависящее от Идеи чрезвычайное или особое повторение 
объясняет обычное голое повторение, зависящее от понятия и играющее лишь роль 
последнего одеяния. В Идее и ее актуализации мы одновременно находим и 
естественную причину блокировки концепта, и сверхъестественную причину высшего 
по отношению к блокированному концепту повторения. Внешнее понятию глубинно 
отсылает к внутреннему Идеи. Идея целиком включена в математико-биологическую 
систему дифференц/сиации. Но математика и биология фигурируют здесь лишь в 
качестве технических моделей исследования двух половин различия —диалектической 
и эстетической, темы виртуального и процесса актуализации. Диалектическая Идея 
дважды детерминирована разнообразием дифференциальных связей и дистрибуцией 
соответствующих особенностей (дифференциация). Эстетическая актуализация дважды 
детерминирована спецификацией и составом (дифференсиация). Спецификация 
воплощает связи, а состав — особенности. Актуальные качества и части, виды и 
числа соответствуют элементу количественности и элементу качественности Идеи. Но 
что реализует третий аспект достаточного основания, элемент потенциальности 
Идеи? Несомненно, до-количестеенная и до-качественная драматизация. 
Действительно, она определяет или вызывает, дифференсирует дифференсиацию 
актуального, соответствующую дифференциации Идеи. Но откуда берется возможность 
драматизации? Не является ли она наиболее интенсивным единичным актом, несмотря 
на виды и части, качества и количества? Мы не выявили основы драматизации как 
развития третьего элемента достаточного основания в актуальном и Идее 
одновременно. 
270 



Глава пятая 
Асимметричный синтез чувственного 
Различие не есть разное. Разное дано. Но различие — это то, посредством чего 
дается данное. Это то, посредством чего данное дается как разное. Различие — не 
феномен, но самый близкий к феномену ноумен. Значит, правда, что Бог создает 
мир, считая, но его расчеты никогда не верны, и мировой удел — результат 
несправедливости, непреодолимого неравенства. Мир "создается", пока Бог 
рассчитывает; если бы подсчет был правильным, мира не существовало бы. Мир 
всегда приравнивается к "остатку", и реальное в мире мыслимо лишь в терминах 
дробных или даже несоизмеримых чисел. Любой феномен отсылает к обусловливающему 
его неравенству. Любое разнообразие, изменение отсылают к различию как их 
достаточному основанию. Все происходящее и возникающее коррелятивно порядкам 
различий: различие уровня, температуры, напряжения, давления, потенциала, 
различие интенсивности. Принцип Карно выражает это одним способом, принцип Кюри 
— другим1. Везде — Препятствие. Любой феномен вспыхивает в системе сигнал-знак. 
Мы называем сигналом систему, учрежденную или окаймленную по меньшей мере двумя 
гетерогенными рядами, двумя разрозненными порядками, способными вступить в 
коммуникацию; феномен — это знак, то есть то, что вспыхивает в системе благодаря 
коммуникации несоответствий. "В гранях изумруда прячется светлоглазая 
русалка...": любой феномен принадлежит к типу "светлоглазой русалки", что 
возможно благодаря изумруду. Любой феномен составлен, так как оба окаймляющих 
его ряда не только гетерогенны, но и каждый сам состоит из гетерогенных членов, 
стягивается гетрогенными рядами, образующими как бы под-феномены. Выражение 
"различие интенсивности" — тавтология. Интенсивность — форма различия 
____________ 
1 О диссимметрии как "достаточном основании" см.: Rougier L. En marge de Curie, 
de Carnot a et d'Eimtein. P., 1922. 
271 
как причины чувственного. Любая интенсивность дифференциальна, заключает в себе 
различие. Всякая интенсивность — Е-Е', где само Е отсылает к е-е', а е к — е—е и 
т. д.: любая интенсивность и есть соединение (где каждый элемент пары в свою 
очередь отсылает к парам элементов другого порядка), выявляющее таким образом 
чисто качественное содержание количества2. Мы называем разрозненностью такое 
состояние бесконечно раздвоенного различия, резонирующего бесконечному. 
Разрозненность, то есть различие или интенсивность (различие интенсивности) 
является достаточным основанием феномена, условием возникающего. Новалис со 
своим турмалином ближе к условиям чувственного, чем Кант — с пространством и 
временем. Причина чувственного, условие возникающего — не пространство и время, 
но Неравное в себе, разрознивание, как оно понимается и определяется в различии 
интенсивности, в интенсивности как различии. 
* * * 
Тем не менее, мы наталкиваемся на большие трудности, пытаясь рассмотреть 
принципы Карно или Кюри как частные проявления трансцендентального принципа. Нам 
известны лишь формы уже локализованной и распределенной в пространстве энергии, 
определенные формами энергии пространства. Энергетика определяла энергию как 
сочетание двух факторов, интенсивного и экстенсивного (например, сила и 
протяженность для линейной энергии, поверхностное напряжение и поверхность для 
поверхностной энергии, давление и объем для объемной энергии, высота и вес для 
гравитационной энергии, температура и энтропия для тепловой энергии...). 
Оказьшается, что в опыте intensio (интенсивность) неотделимо от extensio 
(экстенсивность), соотносящем его с extensum (пространство). При этих условиях 
сама интенсивность представляется подчиненной качествам, свойственным 
пространству (физическое качество первого порядка или qualitas, чувственное 
____________ 
2 Rosny J.-H., aine (Boex-Borel). Les sciences et le pluralisme. P., 1922. P. 
18: "Как показывает энергетика, любая работа происходит из разницы температур, 
потенциалов, уровней, — впрочем, так же, как любое ускорение предполагает 
различия скорости: действительно, всякая исчислимая энергия включает факторы по 
форме Е-Е', где в сами Е и Е' включены факторы по форме е-е'... Так как 
интенсивность уже выражает различие, необходимо точнее определить, что под этим 
имеется в виду, в частности, уяснить, что интенсивность не может состоять из 
двух гомогенных членов — нужны, по крайней мере, два ряда гомогенных членов". В 
этой прекрасной книге, посвященной интенсивным количествам, Росни развивает два 
тезиса: 1) подобие предполагает различие, различия подобны; 2) "лишь различие 
зачинает бытие". Росни был другом Кюри. В своем романическом труде он изобретает 
нечто вроде натурализма интенсивности, открывающегося при этом двум крайностям 
шкалы интенсивности — доисторическим пещерам и будущим пространствам научной 
фантастики. 
272 
качество второго порядка или quale). Короче, нам известна лишь уже развернутая в 
пространстве и снабженная качествами интенсивность. Отсюда свойственная нам 
тенденция рассматривать интенсивное количество как эмпирический, да еще и плохо 
обоснованный концепт, нечистую смесь чувственного качества и пространства, или 
даже физического качества и экстенсивного количества. 
Правда, эта тенденция не осуществилась бы, если бы сама интенсивность со своей 
стороны не представляла соответствующую тенденцию в раскрывающем ее пространстве 
и свойственном ей качестве. Интенсивность — это различие, но такое различие 
стремится к самоотрицанию, самоликвидации в своем качестве и пространстве. 
Действительно, качества — это знаки, вспыхивающие на стыках различия; но они 
измеряют именно время уравнивания, то есть время, необходимое различию для 
самоликвидации в пространстве нахождения. Таково самое общее содержание 
принципов Карно, Кюри, Ле Шателье и т. д.: различие является достаточным 
основанием изменения лишь в той мере, в какой это изменение стремится к его 
отрицанию. Именно таким путем принцип каузальности получает категорически 
физическое определение в процессе означения: интенсивность определяет 
объектвиный смысл ряда необратимых состояний подобно "стреле времени", 
постредством которой переходят от более к менее дифференсированному, от 
продуктивного различия к различию ограниченному, исчезнувшей границе. Известно, 
каким образом в конце XIX в. темы редукции различия, единообразия разного, 
уравнивания неравного в последний раз породили крайне странный союз науки, 
здравого смысла и философии. Мощным тиглем этого сплава стала термодинамика. 
Возникла система базовых определений, устраивающая всех, даже некоторых 
кантианцев: данное как разное; разум как тяготение к тождеству, процесс 
отождествления и уравнивания; абсурд или иррациональное как сопротивление 
разного отождествляющему разуму. Слова "реальное рационально" наполнились здесь 
новым смыслом, так как тенденция сведения разрозненности была характерна как для 
Природы, так и для разума. В результате различие не представляло собой ни закон 
природы, ни категорию разума, но лишь источник = х разного: данность, а не 
"ценность" (за исключением регулирующей или компенсаторной ценнности) . 
______________ 
3 См.: Lalande A. Valeur de la difference (Revue philosophique, avril 1955), где 
Андре Лаланд резюмирует свои принципы. Во многом аналогична позиция Эмиля 
Мейерсона, хотя Мейерсон совершенно иначе оценвает роль и смысл принципа Карно. 
Но он принимает ту же систему дефиниций. То же относится к Альберу Камю, 
обращающемуся к Ницше, Кьеркегору и Шестову в Мифе о Сизифе, но гораздо более 
близкому к традиции Мейерсона и Лаланда. 
273 
Действительно, свойственная нам эпистемологическая тенденция не доверять 
интенсивному качеству была бы бездоказательна вне сочетания с тенденцией 
различия интенсивности, способной исчезать в качественных пространственных 
системах. Мы не доверяем интенсивности только потому, что она как бы стремится к 
самоубийству. 
Итак, в данном случае наука и философия в последний раз удовлетворили здравый 
смысл. Ведь дело здесь не в науке, безразличной к расширению принципа Карно, и 
не в философии, в определенной мере безразличной к самому принципу Карно. Каждый 
раз, когда встречаются наука, философия и здравый смысл, здравый смысл 
собственной персоной неизбежно мнит себя наукой и философией (вот почему этих 
встреч нужно тщательно избегать). Таким образом, речь идет о сути здравого 
смысла. Эта связь лаконично определена Гегелем в Различии систем Фихте и 
Шеллинга: здравый смысл — это частная истина в той мере, в какой она 
сопровождается чувством абсолюта. Он частично содержит истину как разум, а 
абсолют — как чувство. Но как чувство абсолюта согласуется с частной истиной? 
Здравый смысл в основном раздает, распределяет: с одной стороны и с другой 
стороны — его банальные и мнимо-глубокие формулировки. Он принимает в расчет 
вещи. Между тем очевидно, что любое распределение лишено здравого смысла: есть 
дистрибуции безумия, безумные распределения. Быть может, здравый смысл даже 
предполагает безумие, исправляя в свою очередь безумство предварительного 
распределения. Распределение согласуется со здравым смыслом, когда предотвращает 
как таковое различие в распределении. Лишь если предположить, что неравенство 
частей в данной среде со временем исчезнет, распределение действительно 
соответствует здравому смыслу, или следует смыслу, который считается здравым. 
Здравый смысл по своей природе эсхатологичен, пророчествует конечную