a metaphysique? P. 57, 58.4. Понятое таким 
образом различие не является объектом представления. Представление как элемент 
метафизики подчиняет различие тождеству, даже если относит его к tertium* как 
центру сравнения между двумя терминами, долженствующими различать (бытие и 
сущее). Хайдеггер признает, что эта точка зрения метафизического представления 
еще сохраняется в Vom Wesen (см. trad. franc. P. 59, где третье найдено в 
"трансцендентности присутствия"). Но метафизика неспособна мыслить различие в 
нем самом и значение того, что различает и что соединяет (дифференсирующее). В 
различии нет ни синтеза, ни опосредования, ни примирения, но, напротив, упорство 
дифференсиации. Таков "поворот" по ту сторону метафизики: "Если само бытие своей 
истиной может осветить сохраняемое в нем различие между бытием и сущим, то лишь 
когда специально проявляется само различие..." (Depassement de la metaphisque. 
P. 89). По этому вопросу см.: Allemann В. Helderlin et Heidegger. P., 157—162, 
168—172, а также Beaufret J. Роете de Parmenide. P., 45—55, 69—75. 5. Итак, 
различие не подчиняется Тождественному или Равному, но должно мыслиться в 
Одинаковом и как Одинаковое. См.: Identitat und Differenя (Gunter Neske, 1957) и 
L'homme habile en poete, trad. franc // Essais et Conferences. P. 231. 
Одинаковое и равное не перекрывают друг друга, так же как и Одинаковое пустое 
однообразие чистого тождества. Равное всегда связано с не имеющим различий, 
чтобы все согласовывалось в нем. Напротив, одинаковое — взаимная принадлежность 
различного исходя из объединения посредством различия. Можно сказать одинаковое, 
лишь помыслив различие... Одинаковое отвергает всякую спешку в разрешении 
различий через равное: уравнивать и ничего больше. Одинаковое объединяет 
различное в первичном союзе. Равное, напротив, рассеивает в пресном единстве 
простого единообразие единого. 
Мы запомним как фундаментальное "соответствие" различия и вопроса, 
онтологического различия и бытия вопроса. Но спрашивается, не вызвал ли сам 
Хайдеггер недоразумения своей концепцией "Ничто", своей манерой "преграждать" 
бытие вместо того, чтобы заключить в скобки (не) небытия. К тому же достаточно 
ли противопоставить Одинаковое Тождеству, чтобы мыслить первичное различие, 
избавив его от опосредования? Если верно то, что 
89 
некоторые комментаторы сумели обнаружить у Гуссерля отзвуки томизма, Хайдеггер, 
напротив, на стороне Дунса Скота, он придает новое великолепие Однозначности 
бытия. Но совершает ли он превращение, согласно которому однозначное бытие 
приписывается лишь различию и в этом смысле крутится вокруг бытующего? Понимает 
ли он сущее таким образом, что оно поистине освобождается от всякого подчинения 
тождеству представления? Думается, что нет, учитывая его критику ницшеанского 
вечного возвращения. 
* * * 
Итак, вот четыре лика платоновской диалектики: отбор различия, учреждение 
мифического круга, установление обоснования, полагание комплекса вопрос — 
задача. Но во всех этих обличьях различие еще соотнесено с одинаковым и Единым. 
Конечно, одинаковое не следует смешивать с тождественностью понятия вообще; оно, 
скорее, характеризует Идею как "самое" вещь. Но в той степени, в которой оно 
играет роль подлинного обоснования, не совсем ясно, каков его результат; как, 
если не обеспечивать существование тождественного в обоснованном, пользоваться 
различием для обеспечения существования тождественного. В действительности 
различение одинакового и тождественного приносит плоды, лишь если одинаковое 
преобразуется, соотносясь с различием, в то время как вещи и существа, 
отличающиеся различным, соответствующим образом претерпевают радикальное 
разрушение их тождества. Только при этом условии различие мыслится в нем самом, 
а не как представленное, опосредованное. Однако, в отличие от этого, платонизм в 
целом подчинен идее необходимости различения "самой вещи" и симулякров. Вместо 
того чтобы мыслить различие в нем самом, он сразу относит его к обоснованию, 
подчиняет одинаковому и вводит опосредование в мифической форме. Опровергнуть 
платонизм означает следующее: отвергнуть примат оригинала над копией, образца — 
над образом. Восславить царство симулякров и отражений. Пьер Клоссовски в уже 
цитированных нами статьях точно указал на этот момент: вечное возвращение в 
точном смысле означает, что каждая вещь существует, лишь возвращаясь как копия 
бесконечного числа копий, не оставляющих места ни оригиналу, ни даже его истоку. 
Поэтому вечное возвращение названо "пародийным": оно квалифицирует все, чему 
позволяет быть (или возвращаться), как симулякр22. Си- 
______________ 
22 Klossowski P.Nietzsche, le polytheisme... P. 81. (Об идее симулакра в том 
виде, в каком она фигурирует у Клоссовски в связи с вечным возвращением, см.: 
Foucault M. La prose d'Adeon //Nouvelle Revue franсaise, mars 1964; Blanchot M. 
Le rire des dieux //Nouvelle Revue francaise, juillet 1965.) 
90 
мулякр — подлинный признак или форма того, что есть — "сущего", — в то время, 
как вечное возвращение — это сила Бытия (бесформенного). Когда идентичность 
вещей распылена, бытие ускользает, становится однозначным, начинает вращаться 
вокруг различного. То, что есть или вернулось, лишено предварительно 
учрежденного тождества: вещь сведена к различию, раскалывающему ее, ко всем 
заключенным в ней различиям, через которые она проходит. Именно в этом смысле 
симулякр является символом, то есть знаком, поскольку он включает в себя условия 
своего собственного повторения. Симулякр схватывает конституирующую несхожесть 
вещи, которую он лишает ранга образа. Если, как мы видели, функция вечного 
возвращения — в установлении сущностного различия между средними и высшими 
формами, существует также и сущностное различие между средними или умеренными 
позициями вечного возвращения (либо частичные циклы, либо приблизительно 
глобальное возвращение in specie*) и его точная или категорическая позиция. 
Поскольку вечное возвращение, утвердившись во всей своей силе, не допускает 
установления какого-либо основания-обоснования: напротив, оно разрушает, 
поглощает любое обоснование как то, что внесло бы различие исходного и 
производного, вещи и симулякров. Оно вынуждает нас присутствовать при всеобщем 
крахе содержания, под "крахом содержания" имеется в виду та свобода 
непосредственного содержания, то открытие содержания под любым другим 
содержанием, та связь бессодержательного с необоснованным, то непосредственное 
отражение бесформенного и высшей формы, которое и образует вечное возвращение. 
Любая вещь, животное или человек доводится до состояния симулякра. Тогда 
мыслитель вечного возвращения, который не дает вытащить себя из пещеры, но 
скорее найдет по ту сторону другую пещеру, такую, куда всегда можно сбежать, 
имел бы полное право сказать, что обладает высшей формой всего сущего, как поэт, 
"отвечающий за человечество и даже животных". Сами эти слова эхом отзываются в 
других пещерах, расположенных выше. Эта жестокость, которая вначале казалась нам 
порождающей чудовище, подлежащей искуплению, поддающейся усмирению только при 
репрезентативном опосредовании, теперь представляется нам образующей Идею, то 
есть чистое понятие различия в низверженном платонизме: самое невинное — 
состояние невинности и его эхо. 
Платон указал высшую цель диалектики: проводить различие. Но не между вещью и 
симулякрами, образцом и копиями. Вещь — это сам симулякр, симулякр — это высшая 
форма; трудность для каждой вещи состоит в достижении своего собственного 
симулякра, его состояния знака, согласованного с вечным возвращением. Платон 
противопоставлял вечное возвращение 
91 
хаосу, как будто хаос — противоречивое состояние, связанное с получением приказа 
или закона извне, — подобно действиям Демиурга, покоряющего бунтующую материю. 
Платон отсылал софиста к противоречию, к такому предполагаемому состоянию хаоса, 
то есть к низшей силе, последней степени участия. Но в реальностиэнноя сила не 
знает двух, трех, четырех: образуя высшее, она утверждается непосредственно, она 
утверждается посредством самого хаоса; как говорил Ницше, хаос и вечное 
возвращение — не две различные вещи. Софист — не бытие (или небытие) 
противоречия, но тот, кто доводит все вещи до состояния симулякра и поддерживает 
их в этом состоянии. Нужно ли было Платону заводить иронию так далеко, до такой 
пародии? Не должен ли был Платон сам опровергнуть платонизм или, по крайней 
мере, указать направление такого опровержения? Вспомним грандиозный финал 
Софиста: различие смещено, разделение оборачивается против самого себя, 
действует в противоположном направлении и, углубляя симулякр (грезу, тень, 
отражение, живопись), показывает его неотличимость от оригинала или образца. 
Чужеземец дает определение софиста, уже не отличимого от самого Сократа: 
иронический имитатор, пользующийся краткими аргументами (вопросы и задачи). 
Тогда каждый момент различия должен обрести свой подлинный облик, отбор, 
повторение, углубление, комплекс вопрос-задача. 
Мы противопоставили репрезентацию образованию совсем другой природы. 
Элементарные понятия репрезентации являются категориями, определяемыми как 
условия возможного опыта. Но они слишком общи, слишком широки для реальности. 
Сеть так редка, что сквозь нее может пройти самая крупная рыба. И неудивительно, 
что эстетика разделилась на две несоединимые области — теорию чувственного, 
удерживающую в реальном лишь его соответствие возможному опыту; и теорию 
прекрасного, воспринимающую действительность реального как отраженную под другим 
углом зрения. Все меняется, когда мы определяем условия реального опыта, которые 
не шире обусловленного и сущностно отличны от категорий: оба смысла эстетики 
совпадают, когда бытие чувственного открывается в произведении искусства, а 
произведение искусства одновременно предстает как экспериментаторство. 
Репрезентацию упрекают в приверженности форме тождества с двух точек зрения — 
увиденной вещи и видящего субъекта. Тождество сохраняется в каждой составляющей 
репрезентации в той же мере, что и в целостности бесконечной репрезентации как 
таковой. Бесконечная репрезентация напрасно умножает точки зрения, выстраивает 
их в ряды; эти ряды все так же подчинены условию сходимости на одном и 
92 
том же объекте, на одном мире. Бесконечная репрезентация напрасно умножает 
образы и моменты, располагая их кругами, способными к самодвижению; у этих 
кругов тем не менее остается единый центр — центр большого круга сознания. 
Когда, напротив, произведение современного искусства разворачивает свои 
обратимые ряды и круговые структуры, оно указывает философии путь, ведущий к 
отходу от репрезентации. Чтобы заниматься перспективизмом, недостаточно умножить 
перспективы. Нужно, чтобы каждой перспективе точки зрения соответствовало бы 
автономное произведение, обладающее достаточным смыслом: значимо именно 
расхождение рядов, смещение кругов, "чудовище". Итак, совокупность кругов и 
рядов — неоформленный необоснованный хаос, у которого нет иного "закона", кроме 
собственного повторения, своего воспроизведения в расходящемся и смещающемся 
развитии. Известно, как эти условия были выполнены в таких произведениях, как 
Книге Малларме и Поминках по Финнегану Джойса: это сущностно проблематичные 
произведения23. В них тождество читаемого, действительно, разрушается в 
расходящихся рядах, определяемых эзотерическими словами, подобно тому, как 
идентичность читающего субъекта рассеивается в смещенных кругах возможного 
мультипрочтения. Однако ничто не теряется, каждый ряд существует лишь благодаря 
возвращению других. Все стало симулякром. Но под симулякром мы должны иметь в 
виду не простую имитацию, а, скорее, действие, в силу которого сама идея образца 
или особой позиции опровергается, отвергается. Симулякр — инстанция, включающая 
в себя различие как (по меньшей мере) различие двух расходящихся рядов, которыми 
он играет, устраняя любое подобие, чтобы с этого момента нельзя было указать на 
существование опригинала или копии. Именно в этом направлении следует искать 
условия реального (отбор, повторение и так далее), а не возможного опыта. Мы 
находим здесь пережитую реальность из области суб-репрезентативного. Если верно, 
что элементом репрезентации является тождество, единицей измерения — подобие, то 
единица измерения чистого присутствия, каким оно предстает в симулякре, — 
"разрозненное", то есть постоянное, различие различия в качестве 
непосредственной составляющей. 
________________ 
23 См.: Eco U. L'oeuvre ouverte. P., 1965. Эко убедительно показывает, что 
"классическое" произведение искусства рассматривается с различных точек зрения и 
подлежит многим интерпретациям; но автономное произведение, входящее в хаос 
великого созидания, не соответствует любой точке зрения или интерпретации. 
Характеристикой произведения "современного" искусства является отсутствие центра 
или сходимости (см. главы I и IV). 
93 



Глава вторая 
Повторение для себя 
Повторение ничего не меняет в повторяющемся объекте, но оно что-то меняет в 
созерцающем его сознании: этот знаменитый тезис Юма ставит нас в центр проблемы. 
Как может повторение что-то изменить в повторяющемся случае или элементе, раз 
оно по праву пользуется полной независимостью каждого представления? Правило 
прерывности или мгновенности повторения формулируется следующим образом: одно 
появляется только тогда, когда другое уже исчезло. Таково состояние материи как 
mens momentanea. Но как можно сказать "второй", "третий", "одинаковый", если 
повторение распадается по ходу возникновения? У него нет "в себе". Зато оно 
что-то меняет в созерцающем его сознании. Такова сущность модификации. В 
качестве примера Юм берет повторение казуса типа АВ, АВ, АВ, А... Каждый казус, 
каждый объективный отрезок АВ независим от других. Повторение (но как раз о 
повторении говорить еще нельзя) ничего не меняет в объекте, состоянии вещей АВ. 
Зато изменение происходит в созерцающем сознании: различие, нечто новое в 
сознании. Как только появляется А, я уже жду появления В. Есть ли это для-себя 
повторения, подобное изначальной субъективности, с необходимостью входящей в его 
состав? Не в том ли состоит парадокс повторения, что нельзя говорить о нем без 
учета различия или изменения, вносимого в созерцающее его сознание? Без учета 
различия, которое сознание выманивает у повторения? 
В чем состоит это изменение? Юм объясняет, что независимые тождественные или 
сходные случаи в воображении сливаются. Воображение объясняется здесь как сила 
сжатия: чувствительная пластинка, способная удерживать одно, когда появляется 
другое. Воображение сжимает случаи, элементы, потрясения, однородные мгновения и 
переплавляет их в качественное внутреннее впечатление определенного веса. Когда 
появляется А, мы ждем В с силой, соответствующей качественному впечатлению от 
всех АВ, уже подвергшихся сжатию. Это совсем не память и не операция понимания: 
95 
сжатие — не рефлексия. Собственно говоря, оно образует синтез времени. 
Последовательность мгновений не образует время, но заставляет его распасться; 
она лишь отмечает вечный срыв точки рождения времени. Время образуется только в 
первоначальном синтезе, относящемся к повторению мгновений. Синтез вдавливает 
независимые последовательные мгновения друг в друга. Таким путем синтез 
утверждает проживаемое настоящее, живое настоящее. В этом настоящем и 
разворачивается время. Именно ему принадлежат и прошедшее, и будущее: прошлое в 
той мере, в которой предшествующие мгновения удержаны сжатием; будущее — потому 
что ожидание — это предвосхищение в таком сжатии. Прошлое и будущее обозначают 
не мгновения, отличные от того мгновения, которое предполагается как настоящее; 
они означают протяженность самого настоящего, как сжимающего мгновения. 
Настоящее не должно выходить из себя для того, чтобы идти от прошлого к 
будущему. Итак, живое настоящее идет от прошлого к будущему, которое оно 
учреждает во времени, то есть также от частного к общему, от частностей, которые 
схватывает в сжатии, к общему, которое развивает в поле своего ожидания 
(различие, проведенное в сознании, является самой общностью, поскольку образует 
живое правило будущего). Этот синтез во всех отношениях следует .назвать 
пассивным. Он не становится активным только благодаря учреждению. Он не создан 
сознанием, но создается в сознании, которое созерцает, предваряя всякую память и 
рефлексию. Время субъективно, но это субъективность пассивного субъекта. 
Пассивный синтез, или сокращение, сущностно асимметричен: он идет от прошлого к 
будущему в настоящем, то есть от частного к общему, направляя тем самым стрелу 
времени. 
Рассматривая повторение в объекте, мы оставались в стороне от условий, делающих 
идею повторения возможной. Рассматривая же изменения в субъекте, мы оказываемся 
уже по другую сторону, перед общей формой различия. Мысленное установление 
различия включает возвратное движение между этими двумя пределами. Различие 
плетется между ними. Это движение глубоко анализирует Юм, показывая, что сжатые 
или сплавленные в воображении случаи остаются, тем не менее, различимыми в 
памяти и понимании. Не то, чтобы таким образом возвращаются к тому состоянию 
материи, при котором один случай не может появиться, пока другой не исчезнет. 
Но, исходя из качественного впечатления в воображении, память воспроизводит 
отдельные случаи как различающиеся, сохраняя их в свойственном им "пространстве 
времени". Тогда прошлое — уже не удержание непосредственно прошедшего, но 
отражающее прошлое репрезентации, отраженная и воспроизведенная частность. 
Соответственно и будущее уже не является 
96 
ближайшим будущим предвосхищения, становясь рефлексивным будущим предвидения, 
рефлексивной общностью понимания (понимание соизмеряет ожидания воображения с 
числом отдельных сходных случаев, которые наблюдают или вспоминают! Это 
означает, что активные синтезы памяти и понимания накладываются на пассивный 
синтез воображения, опираясь на него. Создание повторения включает уже три 
инстанции: то в-себе, которое делает его немыслимым или разрушает по мере 
возникновения; для себя пассивного синтеза; и, наконец, основанное на последнем 
отраженное представление "для-нас" в активных синтезах. Ассоциативности 
свойственна неподражаемая тонкость. Неудивительно, что Бергсон обратился к Юму, 
как только столкнулся с аналогичной проблемой: часы бьют четыре... Каждый удар, 
каждое сотрясение или возбуждение логически независимы от другого, mens 
тотепtanea. Но мы сжимаем их в качественное внутреннее впечатление вне всякого 
воспоминания или видимого расчета в том живом настоящем, в том пассивном 
синтезе, которым является длительность. Затем мы восстанавливаем их в 
сопредельном пространстве, производном времени, где можем воспроизвести, 
отразить, считать их в качестве внешних впечатлений, поддающихся подсчету1. 
Несомненно, примеры Бергсона и Юма различаются. Первый указывает на закрытое 
повторение, второй — на открытое. К тому же один указывает на повторение 
элементов типа А А А А (тик, тик, тик, тик), другой — на повторение случаев АВ 
АВ АВ А... (тик-так, тик-так, тик-так, тик...). Главное различие этих форм 
покоится на следующем: во второй различие проявляется не только как сокращение 
элементов вообще, оно существует и в каждом частном случае между двумя 
элементами, определенными и соединенными отношениями оппозиции. Функция 
противопоставления состоит здесь в том, чтобы ограничить в правах элементарное 
повторение, замкнуть его на самой простой группе, свести минимум до двух ("так" 
— инверсия "тик"). Тогда различие как бы оставляет первый лик общности, 
распределяется в повторяющемся частном, но ради возникновения новых живых 
общностей. Повторение оказывается заключенным в "случае", сведенном к дву