двойнике — 
чистое повторение старого и современного текста, одного в другом. Вот почему мы 
должны были иногда включать в наш текст исторические заметки ради приближения к 
этому двойному существованию. 
_____________________ 
1 Борхес X. Л. Пьер Менар, автор "Дон Кихота" // Борхес X. Л. Проза разных 
лет.М., 1984. С. 67. 
12



Введение 
Повторение и различие 
Повторение не есть общность. Следует различными способами отличать повторение от 
общности. Любая смешивающая их формулировка ошибочна: например, когда мы 
говорим, что две вещи похожи как две капли воды, или когда устанавливаем, что "в 
науке есть лишь общее" и "в науке есть лишь повторяющееся". Различие между 
повторением и подобием, даже наиболее значительным, сущностно. Общность состоит 
из двух больших классов — качественного класса подобного и количественного 
класса равноценного. Ее символами являются циклы и равенства. Но в любом случае 
общность выражает точку зрения, согласно которой один термин может быть заменен, 
замещен другим. Обмен или замещение частного определяет наше поведение по 
отношению к общности. Эмпиристы не ошибаются, представляя общую идею как саму по 
себе частную, когда чувствуют возможность ее замены совершенно другой частной 
идеей, хотя бы одним словом сходной с ней. Напротив, совершенно очевидно, что 
повторение является необходимым и обоснованным действием лишь в отношении того, 
что не может быть заменено. Повторение как действие и как точка зрения касается 
особенности, не подлежащей обмену, замещению. Отображение, отзвуки, двойники 
души — не из области подобия или равноценности; невозможно подменить одного из 
близнецов, невозможно обменять свою душу. Если обмен — критерий общности, то 
кража или дар — критерии повторения. Таким образом, между ними существует 
экономическое различие. 
Повторять — значит вести себя по отношению к единичному или особенному, 
лишенному подобного или равноценного. Возможно, такое повторение, как внешнее 
поведение, является откликом на более тайную вибрацию, более глубокое, 
внутреннее повторение движущего им особенного. Праздник имеет один явный 
парадокс — повторять "возобновляемое". Не добавлять второй и третий раз к 
первому, а придавать первому разу "энную силу". От связи с этой силой повторение 
опрокидывается, интериоризируясь; 
13
как говорил Пеги, не праздник Федерации чествует или представляет взятие 
Бастилии, но взятие Бастилии заранее празднует и повторяет все Федерации; так 
первая белая кувшинка Моне повторяет все остальные . Итак, противопоставляют 
общность как общность частного и повторение как универсальность особенного. 
Произведение искусства повторяют как непонятийное особенное — не случайно поэму 
нужно выучить наизусть. Голова — орган обменов, а сердце — влюбленный орган 
повторения. (Несомненно, повторение также касается головы, но именно потому, что 
для головы оно — ужас или парадокс.) П. Сервен справедливо различал два языка: 
язык науки, где преобладает символ равенства и каждый термин может быть заменен 
другим, и лирический язык, каждый незаменимый термин которого может быть лишь 
повторен . Повторение всегда можно "представить" как исключительное подобие или 
полную равноценность. Но ступенчатый переход от одной вещи к другой не 
препятствует сущностному различию между ними. 
С другой стороны, общность — из ряда законов. Закон же определяет лишь подобие 
подчиненных ему субъектов, их соответствие его формулировкам. Далекий от 
обоснования повторения, закон скорее выявляет невозможность повторения для 
чистых субъектов закона — частных лиц. Он обрекает их на перемены. Пустая форма 
различия, неизменяемая форма изменчивости, закон принуждает своих субъектов 
прославлять его лишь ценой собственных перемен. Безусловно, в формулировках 
закона столько же постоянных, сколько и переменных. В природе столько же 
непрерывности, сколько приливов и колебаний. Но постоянство тем не менее не 
является повторением. Константы закона являются, в свою очередь, переменными 
более общего закона, подобно тому как самые твердые скалы за миллионы лет 
геологического периода превращаются в мягкие, текучие материалы. На каждом 
уровне субъект закона испытывает по отношению к великим постоянным объектам 
природы свою собственную неспособность к повторению и обнаруживает, что это 
бессилие включено в объект, отражено в постоянном объекте, в котором он видит 
свой приговор. Закон соединяет текучесть вод и постоянство реки. Эли Фор сказала 
о Ватто: "Он поместил самое мимолетное там, где наш взгляд встречает самое 
непреходящее, — в простор и высокие леса". Таков метод XVIII века. Вольмар в 
"Новой Элоизе" систематизировал это: невозможность повторения, изменение как 
общее условие, на 
______________ 
1 См.: Peguy С. С1io, 1917. 33-е. Р. 45.114. 
2 Servien P. Principes d'esthetique. P. 1935. P. 3—5; Science et poesie. P., 
1947. p. 44—47. 
14
которое, видимо, закон Природы обрек все частные создания, были постигнуты в 
соотношении с постоянными терминами (которые, несомненно, изменчивы относительно 
других постоянных, подчиняющихся иным, более общим законам). Таков смысл рощи, 
грота, "священного" объекта. Сен-Пре узнает, что не может повторять не только 
из-за перемен, происходящих с ним или Юлией, но из-за великих постоянств 
природы, обретающих символическую ценность, тем не менее исключающих его из 
подлинного повторения. Если повторение возможно, оно вытекает скорее из чуда, 
чем закона. Оно противозаконно: направлено против сходной формы и равноценного 
содержания закона. Если повторение можно найти даже в природе, то во имя 
противозаконно самоутверждающейся силы, работающей под законами, быть может, 
превосходящей их. Если повторение существует, оно одновременно выражает 
особенность — против общего, универсальность — против частного, примечательное — 
против обычного, единовременность — против переменчивости, вечность — против 
постоянства. Во всех отношениях повторение — это трансгрессия. Оно ставит под 
вопрос закон, оно изобличает его номинальный или всеобщий характер в пользу 
более глубокой художественной реальности. 
Тем не менее, трудно полностью отрицать связь между повторением и законом с 
точки зрения научного экспериментирования как такового. Но при этом следует 
задаться вопросом, при каких условиях экспериментирование обеспечивает 
повторение. Явления природы происходят в открытых пространствах, возможны любые 
заключения относительно больших циклов подобий: именно в этом смысле все 
реагирует на все и все похоже на все (подобие неодинакового с собой). 
Экспериментирование же образует относительно закрытые среды, в которых мы 
определяем феномен в соответствии с небольшим количеством избранных факторов 
(минимум двух — пространство и время, например, для движения какого-либо тела в 
пустоте). Тогда неуместно задаваться вопросом о применении математики к физике: 
физика здесь — непосредственно математика, заданные факторы или закрытые среды 
образуют также системы геометрических координат. При этих условиях феномен 
необходимо предстает как равный некоторым численным отношениям между избранными 
факторами. В экспериментировании речь идет о том, чтобы заменить один порядок 
общностей другим: порядок равенства порядком сходств. Подобие разрушают для 
того, чтобы открыть равенство, позволяющее идентифицировать феномен в частных 
условиях экспериментирования. Повторение появляется здесь при переходе от одного 
порядка общностей к другому, проявляясь благодаря этому переходу, в связи с ним. 
Все происходит так, как если бы повторение проступило в какое-то 
15
мгновение между двумя общностями, под ними. Но и тогда существует риск принять 
сущностно различное за различие уровней. Ведь общность предполагает и 
представляет собой лишь гипотетическое повторение: если даны одинаковые условия, 
то ... Эта формулировка означает следующее: в подобных целостностях всегда можно 
удержать и отобрать тождественные факторы, представляющие бытие — равенство 
феномена. Но тогда нельзя понять, что устанавливает повторение, что в нем — 
категорическое или истинно ценное (истинно ценное — это "n" случаев как сила 
одного случая, при которой нет необходимости прибегать ко второму или третьему). 
Повторение по своей сути отсылает к особой силе, сущностно отличной от общности, 
даже когда она чтобы проявиться, пользуется искусственным переходом от одного 
общего порядка к другому. 
"Стоическая" ошибка состоит в ожидании повторения закона природы. Мудрец должен 
обратиться в праведника. Мечта открытия закона, делающего повторение возможным, 
свойственна моральному закону. Вновь и вновь браться за дело, подтверждать в 
повседневной жизни верность, совпадающую с подтверждением Долга. Бюхнер 
вкладывает в уста Дантона слова: "Как же опостылело натягивать вначале рубашку, 
затем — штаны, вечером тащиться в постель, а утром из нее вылезать, всегда 
ставить одну ногу впереди другой. И нет надежды, что это когда-либо изменится. 
Очень грустно, что так делали миллионы людей, а другие миллионы будут делать то 
же самое после нас, грустно, что кроме всего прочего мы состоим из двух 
половинок, делающих одно и то же так, что все происходит дважды". Но на что бы 
годилась мораль, если бы она не освящала реитерацию и, главное, не делала ее 
возможной, давая нам законодательную власть, которой лишает нас закон природы? 
Случается, что моралист представляет нам категории Добра и Зла в следующем виде: 
каждый раз, когда мы пытаемся что-то повторить согласно законам природы, как 
природные существа (повторение удовольствия, прошлого, страсти), мы 
предпринимаем заранее проклятую демоническую попытку, чей результат — лишь 
отчаяние или скука. Добро же, напротив, дало бы нам возможность повторения, его 
успех и духовность, поскольку это зависело бы от закона долга, а не природы, и 
мы как моральные существа были бы его субъектами в качестве законодателей. Чем 
же может быть то, что Кант называет высшим испытанием, как не мыслительным 
испытанием, чья цель — определить, что может быть воспроизведено по праву, то 
есть непротиворечиво повторено в форме морального закона? Человек долга придумал 
"испытание" повторением, он определил то, что может быть повторено с правовой 
точки зрения. Итак, он считает, что победил и 
16
демоническое, и надоевшее одновременно. Нет ли в таком отклике, ответе на заботы 
Дантона морализаторства, вплоть до удивительных подвязок, изготовленных Кантом, 
в том механизме повторений, который скрупулезно описывают биографы, например, 
неизменности ежедневных прогулок (в том смысле, что небрежность в одежде или 
недостаток движения — принадлежности поведения, максима которого не может быть 
непротиворечиво помыслена как всеобщий закон, а следовательно, стать обликом 
законного повторения)?. 
Но двойственность сознания такова: оно может помыслить себя, лишь выдвинув 
нравственный закон — внешний, высший, безразличный к закону природы; но 
применение нравственного закона мыслимо только при восстановлении образа и 
образца закона природы. Так нравственный закон, далеко не давая подлинного 
повторения, оставляет нам лишь общность. Общность на этот раз связана не с 
природой, а с привычкой как второй натурой. Не стоит ссылаться на существование 
имморальных, дурных привычек. Форма привычки или, как говорил Бергсон, привычка 
приобретать привычки (целостность долга) нравственна по сути, обладает формой 
добра. Тогда в этой целостности или общности привычек усматриваются два больших 
порядка: порядок подобия, вариативное соответствие элементов действия 
предполагаемого образца, когда привычка еще не приобретена; порядок 
равноценности с равенством элементов действия в различных ситуациях, когда 
привычка уже приобретена. Так что привычка никогда не дает подлинного 
повторения: или действие меняется и совершенствуется при постоянном намерении; 
или же действие — то же при различных намерениях и контекстах. Если здесь и 
возможно повторение, оно появляется между двух общностей — совершенствования и 
интеграции, под ними, ценой их опрокидывания, свидетельствуя о совсем иной силе. 

Если повторение возможно, то только вопреки как нравственному, так и природному 
закону. Известны два способа отбросить нравственный закон. Или отбросить, 
восходя к его принципам: 
опротестовывают порядок закона как вторичный, производный, заимствованный, 
"общий", в законе вскрывают принцип вторичности, который меняет направление силы 
закона или присваивает его исходную мощность. Или же, напротив, закон 
отбрасывается успешнее, когда обращаются к его последствиям, подчиняясь закону 
со слишком большим тщанием; именно в силу приятия закона душе, неискренне его 
принимающей, удается обойти закон и вкусить радостей, которые ей следовало 
охранять. Это хорошо видно во всех доказательствах от противного: в забастовках 
"усердия", в мазохистском способе насмешки через подчинение. 
Первый способ нарушения закона — иронический, ирония предстает здесь как 
владение принципами, как восхождение к принципам и их опровержение. Второй 
способ — это юмор, владение следствиями и нисхождениями, незавершенностью и 
падениями. Следует ли понимать, что повторение возникает как в этом 
неопределенном положении, так и в восхождении, как будто бы существование 
овладевает собой и "повторяется" в себе, когда его больше не стесняет закон? 
Повторение принадлежит к юмору и иронии; его сущность — в трансгрессии, 
исключении; оно всегда выступает в пользу особенности против частностей, 
подчиненных закону, универсального против законополагающих общностей. 
* * * 
Кьеркегору и Ницше присуща одна и та же сила. (Следовало бы присоединить к ним 
Пеги, чтобы создать триптих: пастор, антихрист и католик. Каждый из троих 
по-своему превращает повторение не только в силу, свойственную языку и мышлению, 
пафосу и высшей патологии, но и в фундаментальную категорию философии будущего. 
Каждому из них соответствует Завет и Театр, концепция театра — и выдающийся 
персонаж этого театра как герой повторения: Иов — Авраам, Дионис — Заратустра, 
Жанна д'Арк — Клио). То, что их разделяет, значительно, очевидно и хорошо 
известно. Но ничто не зачеркнет чудо их встречи вокруг идеи повторения: 
повторение они противопоставляют всем формам общности. Слово "повторение" они 
употребляют не метафорически, у них, напротив, особая манера воспринимать его 
дословно и превращать в стиль. Можно и нужно перечислить сначала основные 
положения, свидетельствующие о совпадениях между ними: 
1. Сделать из повторения даже нечто новое; соединить его с испытанием, отбором, 
отборочным испытанием; представить его высшим объектом воли и свободы. Кьеркегор 
уточняет: не извлекать из повторения нечто новое, не выманивать у него нечто 
новое. Только созерцание, только созерцающий извне дух "выманивает". Напротив, 
речь идет о том, чтобы действовать, превратить повторение как таковое в новизну, 
то есть свободу и задачу свободы. У Ницше: освободить волю от всего, что ее 
сковывает, сделав из повторения сам объект воли. Безусловно, уже само повторение 
сковывает; но если от повторения умирают, то оно же и спасает, лечит, прежде 
всего лечит от другого повторения. Итак, в повторении одновременно содержится 
мистическая игра гибели и спасения в целом, вся театральная игра смерти и жизни, 
положительная игра болезни и здоровья (См. Заратустра больной и Заратустра 
выздоравливающий благодаря одной и той же силе, силе повторения в вечном 
возвращении). 
2. Отсюда — противопоставить повторение законам Природы. Кьеркегор заявляет, что 
он вовсе не говорит о повторении в природе, о циклах и временах года, об обменах 
и равенствах. Более того: повторение затрагивает самое внутреннее воли потому, 
что все меняется вокруг воли, в соответствии с законом природы. По закону 
природы повторение невозможно. Поэтому Кьеркегор не только как эпикуреец, но и 
как стоик, идентифицирующийся с законодательным принципом, говоря об 
эстетическом повторении, осуждает всякую попытку вызвать повторение законов 
природы. Скажут, что у Ницше ситуация не так ясна. Однако заявления Ницше 
формальны. Если он открывает повторение в самой physis*, то потому, что 
открывает в ней нечто превосходящее царство законов: воля, утверждающая себя, 
несмотря на все перемены, противозаконная сила, недра земли, противостоящие 
законам поверхности. "Свою" гипотезу Ницше противопоставляет гипотезе 
циклической. Повторение в вечном возвращении он понимает как Бытие, но 
противопоставляет это бытие любой узаконенной форме, как бытию-подобию, так и 
бытию-равенству. Каким образом мыслитель, дальше всех продвинувший критику 
понятия закона, мог бы вновь ввести вечное возвращение в качестве закона 
природы? И как он, знаток греков, имел бы основание считать свою собственную 
мысль чудодейственной и новой, удовлетворись он этой плоской банальностью 
общности природы, прекрасно известной древним? Дважды Заратустра поправляет 
ложные интерпретации вечного возвращения: с гневом возражая своему демону ("Дух 
тяжести... не слишком упрощает дело!")исласкойобращаяськсвоим зверям ("О вы 
проказники и шарманки... вы уже сделали из этого уличную песенку!") . Уличная 
песенка — это вечное возвращение как цикл или круговращение, как бытие-подобие 
или бытие-равенство, короче, как естественная животная уверенность и как 
ощутимый закон самой природы. 
3. Противопоставить повторение нравственному закону, приостановить им этику, 
сделать его мышлением по ту сторону добра и зла. Повторение выступает как логос 
единичного, особенного, как логос "частного мыслителя". Кьеркегор и Ницше 
развивают оппозицию образа частного мыслителя, мыслителя-кометы, носителя 
повторения — образу официального профессора, узаконенного доктора, чья заемная 
речь опосредована; ее морализаторский источник — в общности понятий (Кьеркегор — 
против Гегеля, Ницше — против Канта и Гегеля, с такой точки зрения Пеги — против 
Сорбонны). Иов — бесконечный протест, Авраам — бес- 
_____________ 
3 Ницше Ф. Соч. в двух томах. М„ 1990. Т. 2. С. 158. Пер. Ю. М. Антоновского. 
19
конечное смирение, но оба являются одним и тем же. Иов сомневается в законе 
иронически, отказывается от всяких объяснений из вторых рук, отвергает общее, 
чтобы достичь наиболее особенное как принцип, всеобщее. Авраам юмористически 
подчиняется закону, но именно в этом подчинении находит единственность 
единственного сына, которого закон предписывал принести в жертву. Повторение в 
понимании Кьеркегора — общий трансцендентный коррелят и протеста и смирения как 
психических интенций. (Оба эти аспекта можно обнаружить в раздвоении Жанна д'Арк 
— Жервеза у Пеги.) В свете вызывающего атеизма Ницше ненависть к закону и amor 
fati*, агрессивность и согласие составляют двойной лик Заратустры, 
заимствованный из Библии и противопоставленный ей. В испытании повторением 
нравственного закона Заратустра некоторым образом соперничает с Кантом. Вечное 
возвращение говорит себе: чего бы ты ни желал, желай этого так, чтобы желать 
также его вечного возвращения. Здесь есть "формализм", который разбивает Канта 
на его же территории, испытание, которое заходит еще дальше, как бы превращая 
само повторение в единственную форму закона по ту сторону морали вместо того, 
чтобы отнести его к некоему предполагаемому нравственному закону. Но в 
реальности это еще более сложно. В вечном возвращении повторение имеет грубую 
форму непосредственного, всеобщего и особенного одновременно, свергающую 
всеобщий закон как таковой, разрушающую опосредование, губящую подчиненных 
закону частных лиц. Существует нечто по ту и по эту сторону закона, объединенное 
вечным возвращением, как ирония и черный юмор у Заратустры. 
4. Противопоставить повторение не только общим местам привычки, но и частностям 
памяти. Возможно, именно привычке удается "извлечь" нечто новое из повторения,