ентальные структуры Кант, копирует с эмпирических актов 
психологического сознания: трансцендентальный синтез восприятия непосредственно 
выведен из эмпирического восприятия, и так далее. Во втором издании Кант снимает 
этот текст, чтобы скрыть столь прозрачный прием. Тем не менее метод 
калькирования с присущим ему "психологизмом" сохраняется в скрытом виде. 
Во-вторых, узнавание мало значимо лишь в качестве спекулятивной модели, но оно 
значимо в связи с теми целями, которым служит, увлекая и нас. Узнанное — объект 
и связанные с ним ценности (ценности выявляются в основном при распределениях, 
производимых здравым смыслом). Если конечная практическая цель узнавания — в 
"установленных ценностях", то в соответствии с этой моделью образ мышления в 
целом как Cogitatio natura* свидетельствует о тревожащем нас попустительстве. 
Как говорит Ницше, Истина кажется "удобным и добродушным созданием, которое 
непрерывно уверяет все существующие власти, что оно никому не хочет причинять 
никаких хлопот — ведь оно есть лишь «чистая наука»"3. Что же это за мышление, не 
причиняющее вреда ни мыслящему, ни остальным? Знаком узнавания отмечено 
чудовищное обучение, в котором мышление "обретает" Государство, обретает 
"Церковь", обретает все ценности времени, тонко введен- 
___________ 
3 Ницше Ф. Несвоевременные размышления. Шопенгауэр как воспитатель, § 3. 
Странник и его тень. Перев. С. Л. Франка. М., 1994. С. 19. 
170 
денные в чистой форме некоторого вечного, и вечно благословенного объекта. Когда 
Ницше различает создание новых ценностей и узнавание утвердившихся ценностей, то 
это различение разумеется, не следует понимать с относительной исторической 
точки зрения, как будто общепринятые ценности в свое время были новыми, а новые 
ценности как бы просто требуют времени для утверждения. В действительности речь 
идет о формальном и сущностном различии: новое навсегда остается новым начинания 
и его возобновления, так же как установленное является установленным с самого 
начала, даже если требуется немного эмпирического времени для его признания. То, 
что устанавливается в новом, доподлинно новым не является. Особенностью нового, 
то есть различия, является способность пробуждать в мышлении силы, не являющиеся 
силами узнавания ни сегодня, ни завтра; но силами совсем другого образца в 
никогда не узнанной и неузнаваемой terra incognita. Какие же силы вводят его в 
мышление — какая дурная природа, главенствующая злая воля, главный крах — лишают 
мышление "врожденности" и каждый раз обращаются с ним как с тем, что 
существовало не всегда, но вынуждено, насильственно, начинается? Как смешна по 
сравнению с этим добровольная борьба за узнавание. Борьба всегда идет в 
обыденном сознании, за установленные ценности ради присвоения или получения 
расхожих ценностей (почет, богатство, власть). Странная борьба сознаний за 
овладение трофеем, учрежденным cogitatio natura universalis, трофеем чистых 
узнавания и представления. Ницше смеялся при одной мысли, что об этом якобы шла 
речь в том, что он назвал волей к власти. Не только Гегеля, но и Канта он 
называл "рабочими философии", потому что их философия оставалась отмеченной этой 
неизгладимой моделью узнавания. 
Казалось, что Кант был достаточно вооружен для ниспровержения Образа мышления. 
Понятие заблуждения он заменял понятием иллюзии: внутренние иллюзии, внутренние 
для разума, вместо заблуждений, пришедших извне только как результат 
каузальности тела. Субстанциальный мыслящий субъектом с глубокой трещиной от 
линии времени; в едином движении Бог и мыслящий субъект находили своего рода 
спекулятивную смерть. Но, несмотря ни на что, Кант не захотел отказаться от 
имплицитных допущений, даже ценой компрометации концептуального аппарата трех 
Критик. Мышление должно было по-прежнему быть сущностно правдивым, а философия — 
выходить за рамки обыденного сознания или "обыденного народного разума", не 
двигаться в других направлениях; тогда Критика состоит не более чем в придании 
гражданского состояния мышлению, рассматриваемому с точки зрения естественного 
закона: работа 
171 
Канта подкрепляет обыденное сознание, создает обыденное сознание, 
соответствующие числу интересов разумного мышления; ведь, если верно, что 
обыденное сознание вообще всегда включает сотрудничество способностей ради формы 
Одинакового и модели узнавания, то по крайней мере одна из активных. 
способностей призвана соответственно поставлять ту форму или модель, в которую 
вносят свой вклад остальные. Так воображение, разум способность суждения 
сотрудничают в познании, образуя "логическое обыденное сознание"; но именно 
способность суждения является здесь закономерной способностью, дающей 
спекулятивную модель, с которой призваны сотрудничать две другие способности. В 
практической же модели узнавания, напротив, именно рассудок управляет моральным 
обыденным сознанием. Кроме того, есть третья модель, где способности достигают 
свободной согласованности в собственно эстетическом обыденном сознании. Если 
верно, что все способности сотрудничают в узнавании вообще, то формы этого 
сотрудничества различаются исходя из состояний узнаваемого объекта познания, 
моральной ценности, эстетического эффекта... Кант далеко не опроверг, а только 
умножил форму обыденного сознания. (Не относится ли то же самое к феноменологии? 
Не открывает ли она четвертое обыденное сознание, основанное на этот раз на 
восприимчивости как пассивном синтезе и, строя Urdoxa, остается, тем не менее, 
пленницей формы доксы4?) Заметим, до какой степени кантовская Критика в конечном 
счете уважительна: никогда не ставятся под сомнение познание, мораль, рефлексия, 
вера как таковые; считается, что они соответствуют естественным интересам 
разума: критикуется лишь применение способностей, которое объявляется законным 
или нет в связи с теми или иными интересами. Изменчивая модель узнавания всегда 
определяет верное применение, соответствие определенных способностей, 
доминирующей способности под знаком обьщенного сознания. Поэтому незаконное 
применение (иллюзия) объясняется только следующим: мышление в своем естественном 
состоянии путает интересы и позволяет своим областям вторгаться друг в 
_________________ 
4 Об обыденном сознании и стойкости модели узнавания см.: Merleau-Ponty М. 
Phenomenologie de la perception N.R.F. P. 276 и след., 336 и след. О квантовской 
теории обьщенного сознания см. в особенности Критику способности суждения § 
18—22 и 40, и принципиальные заявления Критики чистого разума: "...в отношении 
существенных целей человеческой природы высшая философия может вести не иначе 
как путем, предначертанным природой также и самому обыденному рассудку"; 
"...только злоупотребление ими (идеями чистого разума — Э. Ю.) приводит к тому, 
что они вызывают иллюзии, вводящие в заблуждение; в самом деле эти идеи заданы 
нам природой нашего разума, и это высшее судилище само никак не может быть 
источником первоначальных заблуждений и фикций" // Кант И. Соч. в шести томах. 
М., 1964. Т. 3. С. 679, 569. 
172 
друга. Что не препятствует его в основном доброй природе, хорошему естественному 
закону, граждански санкционируемому Критикой; области, интересы, пределы и 
особенности остаются священными, основанными на неотчуждаемом праве. В Критике 
есть все — суд мирового судьи, место регистрации, кадастр — кроме силы новой 
политики, которая опрокинула бы образ мышления. Даже мертвый Бог и надтреснутое 
Я — лишь спекулятивный, преходящий неприятный момент; они воскресают — 
сплоченные и определенные как никогда, более уверенные в себе, но уже в других 
интересах — практических или моральных. 
Таков мир представления вообще. Мы уже говорили, что представление определяется 
некоторыми элементами: тождеством в понятии, противоречиями в определении 
понятия, аналогией в суждении, подобием в объекте. Тождественность какого-либо 
понятия образует в узнавании форму Одинакового. Определение понятия включает 
сравнение возможных предикатов с их противоположностями в двойном прогрессивном 
и регрессивном ряду, с одной стороны пронизанном припоминанием, а с другой — 
воображением, чья цель — найти, воссоздать (воспроизведение 
памятью-воображением). Аналогия распространяется либо на высшие определяемые 
понятия, либо на отношения определенных понятий с соответствующими объектом, она 
обращена к силе распределения в суждении. Что касается объекта понятия самого по 
себе или в отношении с другими объектами, то он отсылает к подобию как залогу 
преемственности восприятия. Каждый элемент взывает, таким образом, к частной 
способности, но и возникает между способностями в лоне обьщенного сознания 
(например, сходство между восприятием и припоминанием). Я мыслю — наиболее общий 
принцип представления, то есть источник элементов и единство всех этих 
способностей: я считаю, я сужу, я воображаю и вспоминаю, я воспринимаю — вот 
четыре ветви cogito. Именно на этих ветвях распято различие. Учетверенные узы, 
где тождественное, подобное, аналогичное и противоположное только и могут 
мыслиться как различное; различие всегда становится объектом представления лишь 
по отношению к полагаемому тождеству, аналогии в суждении воображаемой 
противоположности, воспринятому подобию5. Совокупность этих четырех обличий 
придает различию достаточное основание как principium comparationis*. Поэтому 
мир представления характеризуется неспособностью мыслить различие в себе, а 
заодно и мыслить повторение для себя, поскольку 
________________ 
5 О двойном подчинении различия полагаемому тождеству и воспринятому подобию в 
"классическом" мире представления см.: Фуко М. Слова и вещи. СПб., 1994. С. 
86—87, 102. 
173 
последнее постигается уже только через узнавание, распределение, 
воспроизводство, подобие, как отчуждающих суффикс РЕ в простых общностях 
репрезентации. Постулат узнавания был, таким образом, первым шагом к гораздо 
более общему постулату представления. 
* * * 
"Кое-что в наших восприятиях не побуждает наше мышление к дальнейшему 
исследованию, потому что достаточно определяется самим ощущением; но кое-что 
решительно требует такого исследования, поскольку ощущение не дает ничего 
надежного. — Ясно, что ты говоришь о предметах, видных издалека, как бы в 
смутной дымке. — Не очень-то ты схватил мою мысль!"6. В этом тексте различается 
два вида вещей: не затрагивающие мышление и (Платон скажет об этом ниже) 
заставляющие мыслить. Первые — объекты узнавания. Мышление и все его способности 
могут найти здесь полное применение; мышление может работать, но эта 
озабоченность и применение не имеют ничего общего с размышлением. Мышление 
наполнено здесь только своим собственным образом, и оно узнает себя тем лучше, 
чем лучше узнает вещи: это палец, это — стол, здравствуй Теэтет. Отсюда и вопрос 
собеседника Сократа: когда не узнают вещи или когда затрудняются их узнать, 
разве при этом не мыслят по-настоящему? Собеседник уже почти что картезианец. 
Итак ясно, что сомнительное не заставляет нас отказаться от точки зрения 
узнавания. И оно вызывает лишь локальный скептицизм или обобщенный метод при 
условии, что мышление уже хочет узнать, в чем состоит сущностное отличие 
уверенности от сомнения. Есть вещи сомнительные и точные: они предполагают 
добрую волю мыслящего и добрую природу мышления, понятых как идеал узнавания — 
мнимое сходство с истиной, этой philia*, предопределяющей одновременно образ 
мышления и понятие философии. Но вещи, в которых мы уверены, побуждают мыслить 
не больше, чем сомнительные. То, что три угла треугольника с необходимостью 
равны двум прямым углам, предполагает мышление, желание мыслить, мыслить 
треугольник и даже его углы: Декарт замечал, что нельзя отрицать это равенство, 
если о нем думают, но можно с успехом думать, даже о треугольнике, не думая об 
этом равенстве. Все истины такого рода гипотетичны, поскольку они не способны 
вызвать акт размышления в мышлении, так как они уже предполагают все, о чем 
спрашивается. Во- 
____________ 
6 Платон. Государство. Книга VII, 523 b. // Платон. Соч. в трех томах. М., 1971. 
Т. 3. С.332. 
174 
истину, концепты всегда обозначают лишь возможности. Не хватает власти 
абсолютной необходимости, то есть первичного насилия над мышлением, странности, 
враждебности, единственно способной вывести мышление из его естественного 
оцепенения и вечной возможности: таким образом, существует только невольная 
мысль, вынужденно вызванная в мышлении, тем более совершенно необходимая, что 
рождается она путем взлома, из случайного в этом мире. В мысли первичны взлом, 
насилие, враг, ничто не предполагает философию, все идет от мизософии7. Для 
обоснования относительной необходимости мыслимого не будем полагаться на 
мышление, возможность встречи с тем, что принуждает мыслить, поднимая и 
выпрямляя абсолютную необходимость акта мышления, страсти к мышлению. Условия 
подлинной критики и подлинного творчества одинаковы: разрушение образа мышления 
—как собственного допущения, генезиса акта размышления в самом мышлении. 
В мире есть нечто, заставляющее мыслить. Это нечто — объект основополагающей 
встречи, а не узнавания. Встреченное может быть Сократом, храмом и демоном. Оно 
может быть постигнуто в различных эмоциональных тональностях — восхищения, 
любви, ненависти, боли. Но в своем первичном качестве, независимо от 
тональности, оно может быть лишь почувствовано. Именно в этом смысле оно 
противостоит узнаванию. Поскольку чувственное в узнавании вовсе не то, что может 
быть лишь почувствовано, но то, что непосредственно соотносится с чувствами в 
объекте, который можно вспомнить, вообразить, постичь. Чувственное не только 
соотносится с объектом, который может быть не только почувствован — на него 
могут быть направлены другие способности. Оно предполагает применение чувств и 
применение других способностей в обыденном сознании. Объект встречи, напротив, 
реально 
 

Это не качество, а знак. Это не чувствительное существо, но бытие чувственного. 
Это не данность, но то, чем задана эта данность. И оно также некоторым образом 
ощутимо. Это неощутимое именно с точки зрения эмпирического применения, при 
котором чувственность постигает лишь то, что и другие способности, и 
соотноситься в обыденном сознании с объектом, который должен быть также 
постигнут другими способностями. Ощутимость того, что может быть только 
почувствовано (в то же время неощутимого) натыкается на собственную границу — 
знак — и возвышается до трансцендентного применения — энной силы. Здесь уже нет 
____________ 
7 Misosophie — в буквальном переводе "философоненавистничество"; неологизм Ж. 
Делёза по аналогии с misogyne (женоненавистник). Прим. ред. 
175 
обыденного сознания, которое ограничивало бы особый вклад чувственности в 
условия совместной работы; она вступает тогда в несогласованную игру, ее органы 
становятся метафизическими. Вторая характерная черта: то, что может быть только 
почувствовано (sentiendum* или бытие чувственного) волнует душу, "озадачивает" 
ее, то есть вынуждает ставить задачу. Как если бы объект встречи, знак, был 
носителем задачи, как если бы он создавал и проблему8. Стоит ли, согласно другим 
текстам Платона, отождествлять задачу или вопрос с особым объектом 
трансцендентальной Памяти, делающей возможным обучение в этой области, путем 
постижения того, что можно только вспомнить? Все на это указывает; 
действительно, платоновское припоминание претендует на постижение бытия 
прошлого, незапамятного или одновременно пораженного сущностным забвением 
соответственно закону трансцендентного применения, согласно которому то, что 
можно только вспомнить, вспомнить невозможно (в эмпирическом действии). Есть 
большая разница между таким сущностным забвением и забвением эмпирическим. 
Эмпирическая память обращается к вещам, которые могут и даже должны быть 
восприняты иным путем: то, что я вспоминаю, должно быть мной увидено, услышано, 
представлено или помыслено. Забытое в эмпирическом смысле — то, что не удается 
вновь постичь памятью, когда мы ищем его во второй раз (это слишком далеко, 
забвение отделяет меня от воспоминания или стирает его). Но трансцендентальная 
память постигает то, что в первый раз, с первого раза может быть только 
вспоминаемым; не возможное прошлое, но бытие прошлого как такового и прошлое 
всех времен. Забытая — именно таким образом вещь появляется собственной персоной 
в памяти, сущностно воспринимающей ее. Она не обращается к памяти, не обращаясь 
к забвению в памяти. Памятное в ней — также и незапамятное, незабвенное. 
Забвение — уже не случайное бессилие, отделяющее нас от воспоминания самого по 
себе случайного, оно существует в сущностном воспоминании как энная сила памяти 
по отношению к своей границе или тому, что можно только вспомнить. То же 
относилось к ощутимости: случайному неощутимому, слишком малому, слишком 
далекому от наших чувств в эмпирическом применении, противостоит сущностно 
неощутимое, совпадающее с тем, что можно ощутить только с точки зрения 
трансцендентного воздействия. Таким образом, чувственность, вынужденная во 
____________ 
8 См.: Платон. Государство. 524 а, b. Отметим, как Гастон Башляр в "Прикладном 
рационализме" (Bachelard О. Le rationalisme applique. P., 1949. Р. 51—56.) 
противопоставляет задачу или объект-носитель проблемы картезианскому сомнению и 
опровергает модель узнавания в философии. 
176 

время встречи чувствовать sentiendum, в свою очередь вынуждает память вспомнить 
памятное, то, что можно только вспомнить. И наконец, третий признак — 
трансцендентальная память в свою очередь вынуждает мышление постичь то, что 
может быть только помыслено, cogitandum*,  
** Сущность: не интеллигибельное, так как это еще только модус, в котором мыслят 
то, что может быть не только помыслено, но бытие интеллигибельного как крайнюю 
силу мышления, нечто к тому же непостижимое. От sentiendum к cogitandum росло 
насилие того, что заставляет мыслить. Все способности сорвались с петель. Но что 
такое петли, как не форма обыденного сознания, заставляющего все способности 
двигаться по кругу и совпадать? Каждая из них по-своему и в свою очередь разбила 
форму обьщенного сознания, удерживавшую ее в эмпирической стихии докса, чтобы 
достичь энной силы как парадоксального элемента трансцендентного действия. 
Вместо совпадения всех способностей, способствующего общему усилию узнавания 
объекта, налицо расхождения, когда каждая способность поставлена перед лицом 
"присущего" ей в том, что к ней сущностно относится. Разноголосица способностей, 
цепь натяжения, бикфордов шнур, когда каждая из них наталкивается на свой предел 
и получает от другой (или передает ей) только насилие, сталкивающее ее с 
собственной стихией, как несвязанностью или несоответствием. 
Остановимся, тем не менее, на способе, которым Платон в каждом случае определяет 
сущность границ. Текст Государства определяет то, что особенно часто встречается 
и должно отличаться от всякого узнавания, как объект "одновременно 
противоположного ощущения". Тогда как палец — всегда лишь палец, требующий 
узнавания, твердое твердо, только будучи также и мягким, поскольку оно 
неотделимо от становления или отношения, вкладывающих в него противоположное (то 
же самое относится к большому и малому, единому и множественному). Таким 
образом, это сосуществование противоположностей, сосуществование большего и 
меньшего в качественно неограниченном становлении, образующем знак или исходную 
точку того, что вынуждает мыслить. Зато узнавание отмеряет и ограничивает 
качество, с чем-то соотнося его; таким образом, оно прекращает необузданное 
становление. Не путает ли уже Платон, определяя первую инстанцию как форму 
оппозиции или качественной противоположности, бытие ощутимого с простым 
чувственным бытием, с качественно чистым бытием ( )? Это подозрение крепнет,