шинства советских  людей.  В  истории  человечества я не знаю
аналогий. Обойдусь примером из зоологии: кролик и удав. Государс-
тво удав,  его право глотать кроликов.  А мы все кролики; на кого
упал его взгляд,  сам лезет к нему в пасть - обреченно и покорно.
Для наглядности расскажу историю "парашютиста" Володи Яблонского,
московского парня лет двадцати пяти, красивого, но уже лысоватого.
     На фронт он отправился лейтенантом,  попал в плен и, помаяв-
шись пару месяцев в фашистском  лагере,  согласился  поступить  в
школу диверсантов.  Многие соглашались, чтобы таким способом вер-
нуться на родину:  выполнять задание они не собирались,  а думали
сразу явиться с повинной. Были у нас в камере и такие; доброволь-
ная явка им не очень помогла.  Но Володя предчувствовал такой ис-
ход и сдаваться своим не торопился.
     Сбросили его под Москвой в форме старшего лейтенанта (приба-
вили звездочку!)  со  всеми документами - в том числе с "аттеста-
том" на получение довольствия.  Этот аттестат и сыграл  печальную
роль в Володиной судьбе.
     Встретиться со своим напарником-радистом - тоже москвичом  -
они должны  были у колонн Большого театра на следующий день.  При
каждом из диверсантов была приличная сумма денег - несколько  ты-
сяч. Естественно,  что попав в родную Москву, Володя прежде всего
раздобыл водки, выпил для храбрости и пошел в военную комендатуру
отоваривать аттестат - т.е.,  получать причитающийся паек. Оказа-
лось, что он  опоздал;  его  вежливо  попросили придти завтра. Но
пьяному, как известно, море по колено. Яблонский вломился в амби-
цию,  стал орать на тыловых крыс:  он фронтовик, он контуженный и
не уйдет, пока не получит свое. Ну, и получил. Тыловые крысы оби-
делись,  строгим голосом потребовали, чтоб он предъявил документ.
И тут, рассказывал Володя, его как морозом обожгло. В пьяном моз-
гу мелькнула мысль:  это конец,  все, разоблачили!.. И он положил
на стол кобуру с пистолетом, сказал:
     - Ваша взяла. Сдаюсь. Я немецкий диверсант.
     А ведь документы у него были в полном порядке, немцы за этим
следили.
     Дело Яблонского  было таким ясным,  что следствие получилось
очень короткое:  месяца три, не больше. Вот срок ему дали длинный
- двадцать  пять  и  пять "по рогам".  Так называлось поражение в
правах.
     В отличие  от  судов  и военных трибуналов,  ОСО поражения в
правах не давало - так что отбыв "командировку",  мы сразу стано-
вились полноправными гражданами.  Но до этого было еще далеко.  А
пока что мы продолжали копаться в подробностях следствия: расска-
зывали друг другу о соседях по камерам, о вертухаях, о следовате-
лях. Суховский,  например (не Рассыпнинский  ли?  Нет,  тот  вел,
по-моему, Сулимова.  А потом, лет через пять, он был следователем
у Ярослава Смелякова) - так вот, суховский со своим клиентом дер-
жался запросто,  называл его Лехой. Однажды спросил - это же была
любимая забава:
     - Как думаешь, Леха, сколько тебе впаяют?
     - Десять лет?
     Следователь хохотнул:
     - Тебе?  Десять?..  Смотри  сюда.  - Он вытащил чье-то чужое
"Дело N..." и прочитал:  "Подтверждаю,  что  являлся  сотрудником
польской, английской и американской разведок". - Видал? Вот каким
десять лет даем! А тебе... Тебе - восемь.
     И ведь обманул: Сухову дали все десять...
     Не могу  сказать,  что  настроение у нас было очень унылое -
хотя основания для уныния были.  Гуревич оставил на воле  жену  с
маленькой дочкой, вместе с Сулимовым посадили жену и мать, вместе
со мной - невесту. Конечно, радовало то, что мы с ребятами встре-
тились, что унизительные месяцы следствия позади. Но ночью, когда
камера затихала,  на меня наваливалась тоска.  Я ведь очень любил
Нину, любовь  к ней казалась мне смыслом жизни - а теперь,  когда
мы расстались навсегда (в этом я не сомневался),  когда все,  что
надо было сказать друзьям, сказано, вроде бы не было смысла жить.
     И однажды, дождавшись, когда все кругом заснут, я выдавил из
оправы очков стеклышко, разломил его пополам и стал пилить вену.
     Я даже предусмотрительно раздвинул щиты на нарах, чтобы про-
сунуть в  щель руку:  пусть кровь стекает на пол,  а не на спящих
соседей. Но кровь не желала стекать - ни на пол,  ни на  соседей.
Видимо, я пилил,  не вкладывая в это занятие душу. Разум подзужи-
вал меня: давай-давай, самое время произвести с жизнью все расче-
ты! Но это разум - а все остальное во мне сопротивлялось,  хотело
жить. И стеклышко только царапало кожу. А тут еще каждые пять ми-
нут кто-нибудь из соседей вставал и направлялся к параше.  И каж-
дый раз я замирал,  притворялся,  что сплю. Когда, пописав, сосед
укладывался на нары, я продолжал свою работу - и опять переставал
пилить, потому что кто-то еще вставал к параше. С меня семь потов
сошло, так волновался. А до вены так и не сумел добраться...
     И в конце концов сдался, подсознательное нежелание умирать в
двадцать три года взяло верх. Я отложил стеклышко и заснул, а ут-
ром объяснил ребятам,  что раздавил очки во сне.  Не уверен,  что
они поверили,  но  в  душу  лезть никто не стал,  за что я был им
очень благодарен: стыдился слабости характера.
     После этого  происшествия дни потянулись вполне безмятежные.
На Лубянке мы жили в постоянном напряжении,  как цирковые звери в
клетках: каждую минуту может явиться укротитель и заставит проде-
лывать неприятные унизительные трюки.  А здесь была тоже  неволя,
но не  тесная  клетка,  а как бы вольера.  Хочешь - расхаживай от
стенки до стенки, бья себя по бокам хвостом, хочешь - валяйся це-
лыми днями, поднимаясь только при раздаче пищи.
     Тюремная пища в "церкви" была отвратительная,  не сравнить с
лубянской. Пайка хлеба и каждый божий день суп из полугнилой хам-
сы, чья зловонная золотистая шкурка плавала на поверхности, будто
тина в зацветшем пруду.  Но нам хватало передач из дому; тюремную
баланду мы чаще всего отдавали кому-нибудь из товарищей по камере.
     Здесь собралась  очень  пестрая  публика.  С первого взгляда
можно было угадать кто из тюрьмы,  а кто из лагеря.  У лагерников
кожа на лице, задубленная дымом костров и морозом, бурая и шерша-
вая, как старое кирзовое голенище;  у  "тюремщиков"  лица  серые,
мучнистые. (Забавно,  что  в народе тюремщиками зовут и тех,  кто
сидит, и тех, кто сторожит - но вспомним деваху-надзирательницу с
Лубянки и ее рассуждения.) Московские интеллигенты спали на нарах
и под нарами впритирку со смоленскими колхозниками, раввин по фа-
милии Бондарчук делился передачкой с блатным Серегой из Сиблага.
     Раввина очень огорчала матерщина,  без которой в  камере  не
обходился ни один разговор. Услышав очередную фиоритуру, он вски-
дывался:
     - Кто тут ругался матом?  Мы этого не любим! Мы этого не лю-
бим!
     Над стариком беззлобно посмеивались, но материться старались
потише: своей наивностью и добродушием он вызывал симпатию и даже
уважение.
     Не могу не помянуть здесь другого раввина по фамилии Вейс. С
тем мы повстречались уже в лагере.  К нему соседи по бараку отно-
сились плохо;  особенно донимали его блатные - дразнили, обижали,
отнимали передачи.  И раввин повредился в уме.  В один прекрасный
день вбежал в барак к ворам и, подскакивая то к одному, то к дру-
гому, закричал визгливо:
     - Я старший блатной!  Иди на хуй! Иди на хуй! - именно с та-
ким, логичным  но  нетипичным ударением.  Вскоре его отправили от
нас куда-то - наверно, в  лагерную психушку.
     А возвращаясь в "церковь",  скажу,  что симпатии и антипатии
возникали там по не совсем понятным причинам. Над московским сту-
дентиком Побиском Кузнецовым ядовито посмеивались.  Был он, види-
мо, из ортодоксальной партийной семьи, и странное имя расшифровы-
валось как "Поколение Октября Борец И Строитель Коммунизма".
     Поскольку сел Побиск по 58-й, однокамерники переделали это в
"Борец Истребитель Коммунизма".  (А когда не  дразнили,  называли
просто Бориской). Впоследствии я узнал от своего интинского прия-
теля Яшки Хромченко, что Кузнецов был его однодельцем. А еще поз-
же, лет  шесть назад,  прочел - кажется,  в "Правде" - правоверно
советскую статью за подписью Побиск Кузнецов.  Дивны  дела  твои,
Господи! Вряд ли однофамилец и тезка? Кузнецовых полно, но имечко
такое два раза не придумаешь.****)
     Дружно не залюбила вся камера другого студента, Феликса Ива-
нова - неприветливого,  надменного  парня  чуть  не  двух  метров
ростом. И когда блатные уговорили его отдать им "по-хорошему" но-
венькое кожаное пальто, никто Феликса не пожалел, никто не засту-
пился - наоборот, позлорадствовали.
     Очень нравился  нам  застенчивый и скромный власовец Володя.
Он совсем отощал за время этапов и следствия, но ничего не просил
- никогда ни у кого.  Мы его с удовольствием подкармливали,  а он
нам рассказывал про власовскую армию - РОА.  (Немцы,  считая  "Р"
латинским "П", называли Русскую Освободительную "ПОА"). Нам инте-
ресно было; где про такое прочтешь?
     Выяснилось, что  Володя  знает знаменитую солдатскую песенку
"Лили Марлен" - такую немецкую "Катюшу" (не гвардейский  миномет,
а "Расцветали яблони и груши"). Он сказал нам и немецкие слова, и
перевод, сделанный каким-то власовским поэтом:
              Возле казармы, где речки поворот,
              Маленький фонарик горит там у ворот.
              Буду ль я с тобой опять
              У фонаря вдвоем стоять,
              Моя Лили Марлен?..
     - А мелодия? - допытывались мы. - Спой, Володя.
     Но он категорически отказался. Объяснил смущенно:
     - Неудобно как-то... Скажут: доходной, а поет.
     Так и не спел. А мы пели, даже сами сочиняли песни - доволь-
но дурацкие.
     В камере  оказались  двое из "Союза Четырех" - Вадим Гусев и
самый младший из четверки Алик Хоменко,  очень милый мальчик; его
все называли  ласково  Хоменок.  Двое  из нашего дела - М.Левин и
А.Сухов - изложили историю "Союза Четырех"  в  балладе  на  мотив
"Серенького козлика":
         Жил-был у бабушки умный Хоменок,
         Делал в горшочек, не пачкал пеленок,
         Раз повстречался ему Идеолог -
         Был разговор между ними недолог:
         Надо из фетра сделать погоны,
         Гимн сочинить и выпустить боны... - ну, и т.д.
(Идеологом "Союза" следствие назначило Вадима.)
         Бабка Хоменочка очень любила.
         Вот как! Вот как! Очень любила!
         И передачи ему приносила!  - горланили мы, а сам Хоменок
с удовольствием подпевал,  заливаясь детским смехом.
     Великое дело  -  ребяческое легкомыслие!  Именно оно помогло
большинству из нас перенести и тюрьму, и лагерь без особого ущер-
ба для психики...
     По молодости лет мы,  отъевшись на передачах, испытывали то,
что в старину называлось "томлением плоти". Я и сам однажды прос-
нулся от громкого гогота:  спал я на спине,  и оказалось, что вы-
бившись из ширинки тюремных кальсон и прорвавшись через прореху в
жидком бутырском одеяле - так пробивается стебелек через  трещину
в асфальте - к потолку тянется мой детородный (в далеком будущем)
член. Но больше всех томились женатики - Сулимов и Гуревич.
     Это нашло  отражение в непристойных куплетах - переиначенной
солдатской песенки из репертуара Эрнста Буша "О, Сюзанна". (Впро-
чем, и  она  неоригинальна:  пелась на мотив американской "I came
from Alabama".)
     Обращаясь к жене, Шурик Гуревич в этих куплетах жаловался:

           О, Татьяна!
           Вся жизнь полна химер,
           И всю ночь торчит бананом
           Мой видавший виды хер.

     А Володька,  вместо "О,  Татьяна!" пел "О, Елена" и, в соот-
ветствии с требованиями рифмы вместо "торчит бананом"  -  "торчит
поленом"...*****)
     Не могу умолчать о том,  что во время серьезного разговора -
велись на нарах и такие - Володя Сулимов с грустью рассказал нам,
что с  героиней  этого  куплета у него была очная ставка,  и Лена
ухитрилась шепнуть ему,  что следователь убедил ее стать  "насед-
кой", камерной  осведомительницей.  Потому-то  и провела она весь
свой срок в тюрьме, а не в лагере.
     Думаю, что  не  страха  ради и не за следовательскую сосиску
(их подкармливали, вызвав будто-бы на допрос) Лена Бубнова согла-
силась на  эту  роль.  Скорее  всего  сработала знаменитая форму-
ла: "Ведь вы же советский человек?!" А она была очень,  очень со-
ветская, я уже писал об этом.
     Года два  назад  "Мемориал"  попросил  меня  провести вечер,
посвященный жертвам репрессий.  На этом вечере мне  прислали  за-
писку: "Знаете ли вы, что ваша Бубнова была на Лубянке наседкой?"
Я знал. Знал даже, что ее и к матери Миши Левина, Ревекке Саулов-
не,  подсаживали.  Но  из  уважения к памяти Лениного мужа Володи
соврал: мне об этом ничего не известно.
     Я и сейчас не сужу ее слишком  строго.  Из-за  своей  подлой
обязанности Лена - дважды жертва репрессий...
     Там, в Бутырках,  Володька предложил нам сочинить  песню  на
мелодию из фильма "Иван Никулин, русский матрос". Он ведь работал
помрежем на этой картине и в мальчишеской гордыне своей  полагал,
что из-за его ареста фильм не выпустят на экран.  Выпустили,  ко-
нечно; и хорошая песня "На ветвях израненного тополя" была в свое
время очень популярна.  Сулимов насвистел мелодию, она нам понра-
вилась и мы всем колхозом принялись придумывать новые слова.  Вот
они:

              Песни пели, с песнями дружили все,
              Но всегда мечтали об одной -
              А слова той песенки сложилися
              За Бутырской каменной стеной.

              Здесь опять собралися как прежде мы,
              По-над нарами табачный дым...
              Мы простились с прежними надеждами,
              С улетевшим счастьем молодым.
              Трижды на день ходим за баландою,
              Коротаем в песнях вечера,
              И иглой тюремной контрабандною
              Шьем себе в дорогу сидора.

              Ночь приходит в камеры угрюмые,
              И тогда, в тюремной тишине,
              Кто из нас, ребята, не подумает:
              Помнят ли на воле обо мне?

              О себе не больно мы заботимся,
              Написали б с воли поскорей!
              Ведь когда домой еще воротимся
              Из сибирских дальних лагерей...

     Складывалась  песня  быстро, без споров - каждое лыко было в
строку. "Контрабандную иглу" придумал,  по-моему,  Юлик,  "по-над
нарами" - любитель стилизаций Миша  Левин.  Сочинивши,  несколько
раз громко  пропели.  Сокамерникам песня понравилась,  они охотно
простили несовершенство стихов. Во всяком случае, когда мы с Юли-
ком вернулись  в Москву - это было уже в 57-м году - раздался те-
лефонный звонок и чей-то голос пропел:
     - Трижды на день ходим за баландою,  коротаем в песнях вече-
ра...
     Это оказался  Саша  Александров,  замечательный мужик - но о
нем речь впереди, когда буду рассказывать о Красной Пресне.
     А второй раз нам напомнила об этой песне книга века "Архипе-
лаг Гулаг".  В конце первого тома  Солженицын  рассказывает,  как
московские студенты сочиняли на нарах свою тюремную песню, и при-
водит два куплета. Вообще-то, Александра Исаевича с нами в камере
не было:  он  прошел через бутырскую церковь несколько раньше.  А
песню услышал,  наверно, в Экибастузе от Шурика Гуревича - и одну
строчку воспроизвел  не  совсем точно.  Но человеку,  написавшему
"Один день Ивана Денисовича" - лучшее из того,  что я читал о ла-
гере, и возможно, лучшее из всего, что он написал - этому челове-
ку можно простить маленькую неточность. Тем более, что у него по-
лучилось интереснее.  И потом - шутка ли:  благодаря "Архипелагу"
наши два куплета оказались переведены чуть ли не на все языки ми-
ра. Ни  одно  из других сочинений Дунского и Фрида такой чести не
удостаивалось...
     В один прекрасный день в камере появился новый жилец. На нем
была армейская шинель,  потрепанная кубанка;  остроносый и черня-
вый, он смахивал на кавказца, а по обветренному шершавому лицу мы
решили: этот из лагеря.
     Окинув камеру быстрым наметанным глазом,  новичок сразу нап-
равился к нам, представился:
     - Петька Якир.
     Он действительно оказался бывалым лагерником, но сейчас при-
был не из далеких краев,  а с Лубянки.  Там он проходил следствие
по своему второму делу - вместе со Светланой Тухачевской и  Мирой
Уборевич.
     С обеими этими девочками он,  после  расстрела  военачальни-
ков-отцов, попал в специальный детский дом, но надолго там не за-
держался: получил срок и отправился  путешествовать  по  лагерям.
Над шустрым  и  смышленым пацаном - Петьке было лет 13-14 - взяли
шефство обе фракции лагерного контингента, и блатные,  и "полити-
ки". Старые большевики считали своим долгом опекать сына прослав-
ленного командарма;  что же касается блатных,  то  замечено,  что
ворье  с  интересом и уважением относится к обладателям каких-ни-
будь выдающихся достоинств - к чемпиону, скажем, по боксу, знаме-
нитому артисту,  дважды Герою Советского Союза и так далее. Вот и
малолетний Якир в отблеске отцовской славы пользовался расположе-
нием  блатных.  Им  льстил его интерес к воровской жизни,  и они,
опекая Петьку,  учили его всяким премудростям лагерной  жизни.  В
результате,  когда мы встретились,  руки у него были в наколках и
шрамах от мастырок;******) а от своих покровителей интеллигентнов
он нахватался самых разных сведений из области истории,  искусств
и литературы.  Со своими семью или восьмью классами средней школы
он на равных беседовал с главными бутырскими эрудитами.
     По Петькиным словам, отбыв первый срок, он приехал в Москву,
пробился на прием к самому Берии и закатил блатную истерику:  что
ж ему теперь, всю жизнь оставаться сыном врага народа?! И Лаврен-
тий Павлович  - опять-таки по рассказу Петьки - распорядился при-
нять его в какую-то чекистскую школу.  Там он задержался не доль-
ше, чем  в  свое время в детдоме:  встретился с подругами детства
Светой и Миррой, и в дружеских разговорах они все трое заработали
себе срока; Якир - восемь лет, а девочки по пять.
     Петька и в нашей камере делил свое внимание между  блатарями
и интеллигенцией  - которая состояла в основном из нашей компании
и очкастого однодельца Белинкова,  Генриха  Эльштейна  по  кличке
"Мацуока".*******)
     Нас Якир просвещал по всем вопросам лагерной жизни,  а с Се-
регой из  Сиблага  вел  вполголоса  профессиональные разговоры на
странном диалекте, в котором половину слов мы не понимали: "суну-
ли в кандей...  отвернул угол...  битый фрей... пустили в казачий
стос..."********)
     С Петром  Якиром  мне предстояло - чего я не знал - провести
два года на одном лагпункте и хавать из  одного  котелка.  Но  об
этом после. А Серега вскоре исчез из моей жизни, и запомнил я его
только потому, что это был первый встреченный мною вор в законе.
     В наши дни, судя по газетам, ворами в законе считаются толь-
ко видные фигуры преступного мира,  которых чуть ли не единицы  -
что-то вроде  крестных отцов мафии.  А в те времена в законе счи-
тался любой вор - пока не скомпрометирует себя и за  какой-нибудь
поступок, несовместимый  с  воровской этикой,  будет "приземлен".
Акт приземления,  т.е.,  исключения из воровской  корпорации,  не
сопровождался,  как  в  теперешних колониях,  омерзительным содо-
митским ритуалом,  "опущением". Просто, приземленному перекрывали
доступ к "воровскому куску" - общему котлу.
     Согласно неписанной традиции вор в тюрьме имел  право  отоб-
рать у  фраера половину передачи.  Из этих половин и складывается
воровской общий котел.  Но в нашей камере,  как уже сказано,  был
установлен закон фраеров,  и воры - те,  что были поумней - мири-
лись с этим.  Серега,  вкрадчивый,  внимательный,  ошивался около
нас, в надежде, что его чем-нибудь угостят. Улыбался, сверкая ры-
жими фиксами - половина зубов у него была под золотыми коронками.
(А может,  и не золотыми: блатари для форсу ставили себе и латун-
ные.) Слушал мои умные рассуждения - о том,  что вот, скоро