оп-
робовали дожать бессонницей.
     Делалось это  так.  По сигналу отбой я начинал стаскивать са-
пог, но в этот момент открывалась "кормушка" - оконце в двери моей
одиночки - и надзиратель негромко приглашал: "Без вещей" (Это зна-
чило "на допрос";  еще  одно  проявление  бессмысленной  лубянской
конспирации). Меня  приводили  на  допрос  к Макарову и начиналась
обычная бодяга:
     - Ну, Фрид, будем давать показания?
     - Я вам все рассказал.
     - Колись, Фрид, колись. Вынимай камень из-за пазухи.
     - Все, что было, вы уже знаете.
     - Ну,  подумай еще, подумай... Знаешь, что сказал великий гу-
манист?
     - Знаю.  "Если враг не сдается, его уничтожают"... Но я-то не
враг.
     - Ничего, мы из тебя сделаем антисоветчика!
     - Конечно.  Это как помидор:  сорвали зеленый, в темном месте
дозревает.
     - Поменьше умничай.  Кто кого сгребет, тот того и у-у... Зна-
ешь, как там дальше?
     Я знал. Отвечал без радости:
     - Ну вы, вы меня сгребли.
     - А следовательно?! - веселился Макаров. - Колись, Фрид! (Или
для разнообразия: "телись, Фрид") Мы не таких ломали!
     И так далее, до бесконечности - вернее, до утра. Он еще успе-
вал почитать газету, поговорить с женой по телефону - вполголоса и
в основном междометиями,  выпить свой несладкий чай.  А под конец,
глянув на часы, отпускал меня:
     - Иди пока. И думай, думай.
     Меня отводили в камеру, я стаскивал сапог - но до второго де-
ло не доходило; надзиратель объявлял:
     - Подъем!
     Это значило,  что весь день я должен был сидеть на узкой кой-
ке, не  прислоняясь спиной к стене и не закрывая глаз.  Днем спать
не разрешалось, за этим надзиратель следил, то и дело заглядывая в
глазок - "волчок" на тюремном языке. Стоило мне закрыть на секунду
глаза, вертухай начинал теребить заслонку волчка:
     - Не спитя! Не спитя!
     Можно было, конечно, гулять по камере, но в одиночке на Малой
Лубянке особенно не разгуляешься:  узкая келья в подвале или полу-
подвале, от двери до стены два метра  двадцать,  расстояние  между
койкой и  боковой  стенкой сантиметров пятьдесят.  Окна нет вовсе,
неярко горит лампочка за решеткой над дверью - тоже заключенная...
На душе погано.
     Так проходил день.  Дождавшись команды "отбой",  я  стаскивал
сапог - и повторялась сказка про белого бычка: вызывали на допрос,
Макарка спрашивал,  не готов ли я дать  чистосердечные  показания,
советовал телиться - и так до следующего утра.
     На третий день я забеспокоился.  И тут судьба  дала  мне  мой
шанс - в лице тюремного врача. Раз в неделю, а может и чаще, каме-
ры обходил испуганный человечек с рыжим как веснушка пятном во всю
щеку. Задавал всегда один и тот же вопрос:  "Клопы есть?" - и спе-
шил покинуть камеру, боясь, видимо, что его заподозрят в сношениях
с арестантами.
     Прежде, чем врач выскочил в коридор, я успел проговорить:
     - У меня температура.
     Он сунул мне градусник и вышел.  Дверь одиночки захлопнулась.
Вспомнив опыт  школьных  лет,  я  незаметно нащелкал температуру -
ногтем по головке градусника.  Врач вернулся,  посмотрел на термо-
метр: 37,7  (набивать  больше я остерегся).  И позволил мне лежать
два часа.
     На мою удачу - может быть, из-за незначительности послабления
- следователю об этом не доложили.  А полагалось бы. Потому что за
два часа я отлично высыпался. Приходил на допрос и чуть не валился
со стула,  симулируя крайнее изнеможение - но подписывать протокол
о террористических намерениях все равно отказывался.
     Теперь уже забеспокоился Макарка.
     - А ну, сними очки, Фрид! Ты сидя спишь.
     - Не сплю. - Я снимал очки и смотрел на него широко открытыми
глазами.
     На пятый день он сказал:
     - Нет, точно, ты спишь. Не может человек не спать пять суток!
     - Может.  Продержите меня еще дней десять, и я вам что угодно
подпишу. А пока что я в здравом уме и повторяю: никаких разговоров
о терроре мы не вели.
     И Макаров отступился.  Не думаю, чтоб он пожалел меня.  Пожа-
лел себя:  надвигались майские праздники и,  конечно же,  хотелось
погулять два-три дня.  А я радовался:  перехитрил их! Маленькая, а
победа...
     К вопросу  о  терроре  мы  с Макаровым вернулись месяца через
полтора. Он показал мне протоколы допросов четырех ребят - вернее,
только их  подписи и ответы на вопрос,  был ли в присутствии Фрида
разговор о желательности насильственной смерти Сталина.
     Уж не  знаю,  какими способами он и другие следователи выбили
из них нужный ответ,  но только все четверо подтвердили: да, такой
разговор был.
     - Видишь?  - грустно сказал Макарка. - Так чего же упираться?
Ты изобличен полностью, поверят четверым, а не одному. Давай, под-
писывай.
     И я смалодушничал,  подписал такое же признание.  Но странное
дело: после этого я почувствовал даже какое-то облегчение.  Теперь
мне было  все равно - хуже быть уже не могло.  Так же думали и мои
однодельцы.
     Легче стало и следователям.  Главное признание было получено,
оставалось только проверить драматургию,  свести несколько линий в
один сюжет,  распределить роли - кому главную, кому - второго пла-
на. Например,  про Юру Михайлова,  самого младшего из нас, в одном
из протоколов  было  написано:  "Михайлов сам не высказывался,  но
поддерживал наши антисоветские выпады  криками  "Так!  Правильно!"
(Смешно? Но эти крики обошлись ему в восемь лет. Из лагеря он при-
вез туберкулез, шизофрению и умер через несколько лет после выхода
на свободу, совсем молодым).
     Изредка в следовательских кабинетах появлялись прокуроры.  Но
узнавали мы  об этом только в конце допроса,  подписывая протокол.
Рядом с подписью следователя стояло:  военный  прокурор  такого-то
ранга такой-то. Или они были советники юстиции?.. Фамилию одного я
запомнил: Дорон.  Кажется,  о нем  с  похвалой  отозвался  недавно
кто-то из огоньковских авторов. Не знаю, не знаю... Поведением эти
представители закона не отличались от следователей:  вопросы зада-
вали тем  же издевательским тоном,  так же презрительно улыбались,
так же топили нас...
     Шайке террористов полагался атаман. Так следователи и ставили
вопрос: "Кто в вашей группе был вожаком?" По сценарию эта роль от-
водилась Сулимову.  Но тут произошла накладка:  кроме Володьки еще
двое или трое на этот вопрос ответили:  "Я".  Это было легче,  чем
валить главную вину на другого.  У меня хоть было формальное осно-
вание:  собирались-то  чаще  всего в моей квартире.  А вот у Юлика
Дунского никаких оснований не было  -  кроме  врожденной  порядоч-
ности.  По-моему, наши протоколы с этим ответом не вошли в дело, а
сулимовский остался.
     Случалось, что кто-то из подследственных,  устыдившись,  брал
назад особо нелепое признание.  Так,  Светлана Таптапова, девушка,
которую я видел один раз в жизни,  показала на допросе, что я чуть
ли не вовлек ее в антисоветскую группу.  (И когда бы только успел?
Мы ведь с ней на том дне рождения только поздоровались и  попроща-
лись). Но через несколько дней она объявила, что это неправда, она
Фрида оговорила - и следователь занес ее слова в протокол.  А чуть
погодя в новом  протоколе  появилось  новое признание: "Я пыталась
ввести следствие в заблуждение.  Искренне  раскаиваюсь  в  этом  и
подтверждаю свои первоначальные показания в отношении Фрида".  Все
это я прочитал, когда знакомился с делом при подписании 206-й - об
окончании следствия.  И подумал:  бедная девочка! Зачем упиралась?
Только лишнее унижение. Все равно - нажали посильней, заставили.
     Следователей должны  были  радовать такого рода завитки:  они
украшали дело, придавали ему правдоподобие. Так же, как обязатель-
ная подпись  подследственного  после  зачеркнутого слова - скажем,
"во вторник" исправлено на "в среду":  "исправленному верить". Это
как бы подсказывало будущему историку:  видите, какая скурпулезная
точность? Значит, и всем их признаниям следует верить... Фарисейс-
тво, очень типичное для страны с замечательной конституцией и пол-
ным отсутствием гарантируемых ею прав и свобод.
     Вот со  мной  получился маленький конфуз.  Уже когда все было
записано и подписано - да,  хотели стрелять или бросить гранату из
окна квартиры, где жила Нина Ермакова, - меня вызвал на допрос Ма-
каров. Вопреки обыкновению, он не стал вести со мной долгих разго-
вором, а молча настрочил протокол очень короткого допроса - допро-
са, который даже и не начинался.  В нем был только один  вопрос  и
один ответ:
     ВОПРОС: Куда выходили окна квартиры Ермаковой?
     ОТВЕТ: Окна выходили во двор.
     - Подпиши, - хмуро сказал Макаров.
     Мне бы обрадоваться - а я возмутился:
     - Э, нет! Этого я подписывать не буду.
     - Почему?
     - На Арбат выходят окна,  я вам сто раз говорил. Знаем мы эти
номера: сейчас - подпиши,  а завтра - "Фрид, вы напрасно пытаетесь
ввести следствие в заблуждение.  Показаниями соучастников вы  пол-
ностью изобличены, окна выходят на правительственную трассу..." Не
хочу я никого никуда вводить.  Я сразу так и  сказал:  выходят  на
улицу!..
     - Во двор они выходят.
     - Нет, на улицу.
     - Во двор, Фрид, я там был, в ее квартире.
     - Если  вы там были,  сообразите сами:  вот входим в подъезд,
поднимаемся по лестнице,  направо дверь Нининой квартиры; проходим
по коридору, налево комната - и окна глядят на улицу, на Арбат.
     Макаров заколебался.  Прикрыл на  секунду  глаза,  вспоминая.
Прикинул в уме и растерянно посмотрел на меня.
     - Действительно.  Если считать по-твоему,  то получается, что
на улицу. Но я тебе даю честное слово: окна выходят во двор. Я там
был! Честно!
     И я поверил - чувствовал,  что он не валяет дурака, а говорит
всерьез. Подписал протокол и вернулся в камеру.  Весь день  думал:
как же  так?  В чем ошибка?  И вдруг меня осенило:  ведь на каждый
этаж ведет не один,  а два марша лестницы. Поднялся по одному, по-
вернулся и пошел вверх по другому.  И то,  что было справа, оказа-
лось слева - и наоборот. Конечно же, окна выходят во двор!
     Но все  дело в том,  что ни разу никто из нас не глядел в эти
окна: во-первых, они были наглухо закрыты светомаскировочными што-
рами из плотного синего полукартона - шла война; а во-вторых, не к
чему нам было глядеть:  не собирались же мы, в самом деле, убивать
Сталина.
     Возможно, следователям,  поверившим нам на  слово,  что  окна
смотрели на Арбат, вышел нагоняй от начальства: почему не провери-
ли сразу? Пришлось вносить уточнение.
     Впрочем, на наших сроках это никак не отразилось; никто боль-
ше не вспоминал о мелком недоразумении,  и все террористы получили
по причитавшемуся им "червонцу" - 10 лет ИТЛ, исправительно-трудо-
вых лагерей.
     Да мы и сами не придавали этой путанице большого значения. Во
двор, не  во двор - какая разница?***) Во всяком случае,  на очной
ставке с Сулимовым,  когда он рассказал,  что по его плану  должны
были из окна Ермаковой бросить в проезжающего Сталина гранату,  но
Фрид предложил стрелять из пулемета - я спорить не стал. Сказал:
     - Этого разговора я сейчас не помню,  но вполне допускаю, что
он мог быть.
     Очную ставку нам устроили не в начале, как полагалось бы, а в
самом конце следствия.  Ведь целью ее было не установить истину, а
наоборот, запротоколировать совпадение  наших  лже-признаний  -  к
этому моменту весь сценарий был уже коллективно написан и отредак-
тирован.
     Вид у Володи был несчастный,  лицо худое и бледное: у него на
воле никого не осталось, арестовали по нашему делу и жену, и мать,
так что  он  сидел без передач.  А у меня в кармане был апельсин -
витамины, присланные мамой.  И я, подписав протокол, попросил раз-
решения отдать этот апельсин Сулимову.
     - Лучше не надо, - мягко сказал Володькин следователь...
     Самыми легкомысленными  участниками  сколоченной на обеих Лу-
бянках "молодежной антисоветской  террористической  группы"  были,
думаю, я и Шурик Гуревич.  Когда нас свели на очной ставке, мы за-
бавлялись тем, что ответы диктовали стенографистке не человеческим
языком, а на безобразном чекистском жаргоне:
     - Сойдясь на почве общности антисоветских  убеждений,  мы  со
своих вражеских позиций клеветнически утверждали, что якобы...
     Стенографистка умилялась:
     - Какие молодцы! Говорят, как пишут!****)
     А вот об очной ставке с Юликом Дунским у меня осталось стран-
ное воспоминание. Иногда мне кажется, что здесь какая-то аберрация
памяти. Было это уже перед подписанием 206-й статьи - об окончании
следствия.
     Равнодушно повторив все,  что было сказано раньше на допросах
и поставив  подписи,  мы  попросили  разрешения проститься - и они
разрешили.
     Мы обнялись,  поцеловались - и расстались,  как нам казалось,
навсегда. Мне почудилось,  что  на  лицах  следователей  мелькнуло
что-то вроде  сострадания...  Или мне все это только привиделось и
не было такого?  Как они могли разрешить? А вдруг я, подойдя близ-
ко, кинусь  на Дунского и перегрызу ему горло?  Или он выколет мне
пальцами глаза?..  Да нет,  наверно было это.  Ведь знали  же  они
прекрасно, что ни за что,  ни про что отправляют мальчишек в лаге-
ря...*****)


      Примечания автора

      *) Шинель мне досталась так. Когда я в первый раз отправился
в армию,  отец, подполковник медицинской службы, дал мне свою офи-
церскую. На Ярославской пересылке я ее проиграл в очко приблатнен-
ным  ребятам-разведчикам и получил на сменку новенькую солдатскую.
Тогда я огорчился, а ведь оказался в выигрыше: солдатская шинель в
сто  раз  удобней для походной - и тюремной - жизни.  В отличие от
офицерской,  она не приталена;  расстегнешь хлястик - вот  тебе  и
одеяло,  и  матрац.  В  тот первый раз из Ярославля меня вернули в
Москву, "в распоряжение военкомата", а через несколько дней посла-
ли в Тулу. Куда я приехал, уже известно.
     **) Карцеры,  в которых я побывал на обеих Лубянках,  это ка-
морки в подвале,  примерно метр на полтора,  без окна,  с узенькой
короткой скамейкой,  на которой и скрючившись не улежишь. Дают 300
граммов хлеба и воду;  на третий день полагается миска щей. Но за-
бавная и приятная деталь:  по какому-то неписанному правилу - ско-
рей всего, традиция царских тюрем - эту миску наливают до краев. И
дают не то,  что в камеры - одну гущу!..  Говорят,  были карцеры и
построже - холодные, с водой на полу. Но я в таких не сидел.
     ***) Про эпизод с окном,  выходящим не  туда,  мы  с  Дунским
рассказали  Алову,  Наумову и Зорину.  К нашему удовольствию,  они
использовали его в своем сценарии "Закон".
     ****) "Якобы,  клеветнически"  -  главные слова в протоколах.
Если кто-то утверждал,  например,  что Сталин диктатор, то утверж-
дал,  разумеется, "клеветнически", а слово "диктатор" предварялось
обязательным "якобы" - словно составляющий протокол дважды  откре-
щивался от богохульника: чур меня, чур!
     *****) Они отправили в лагеря не  одних  мальчишек.  По  делу
проходили  еще  три  девчонки  и одна пожилая женщина.  Вот состав
участников "группы":
     1. Сулимов Владимир Максимович. К моменту ареста инвалид вой-
ны, помощник режиссера на "Мосфильме" (Поступал  во  ВГИК,  но  не
прошел: сказал на экзамене Григорию Александрову,  что ему не нра-
вятся его комедии).  Получил 10 лет с конфискацией имущества. Умер
в лагере.
     2. Сухов Алексей Васильевич.  Умнейший был  парень,  наверно,
самый одаренный из всех - но не простой,  "с достоевщинкой". Полу-
чил 10 лет,  умер в лагере.  Вскоре после нашего ареста на Лубянку
попал и Лешкин младший брат,  школьник Ваня. Этому повезло больше:
отсидел свое и вернулся домой - возмужавший, красивый.
     3. Гуревич Александр Соломонович. Перед арестом - студент-ме-
дик. Отбыв 10 лет в лагере (где познакомился со своим тезкой  Сол-
женицыным) и еще два года на "вечном поселении", вернулся в Москву
и переменил профессию - стал экономистом.  До тюрьмы был женат, но
жена не  дождалась его.  Шурик женился снова:  сначала в ссылке на
очень славной полуяпонке-репатриантке. Потом развелся и женился на
москвичке.  Уехал с ней и маленькой дочкой в Израиль, где и умер -
на десятый день новой жизни.
     4. Дунский Юлий Теодорович.  Мой одноклассник.  Как и  я,  до
ухода в армию - студент сценарного факультета ВГИКа.  10 лет в ла-
герях и 2 года на "вечном поселении".  Вернувшись в Москву, мы за-
кончили институт  и  стали сценаристами.  Женился Юлий поздно,  но
счастливо. В последние годы жизни он тяжело болел  (астма  и  пос-
ледствия лечения  кортикостероидами),  очень  страдал  и  в  марте
1982-го года застрелился, не дожив четырех месяцев до 60-ти лет.
     5. Фрид Валерий Семенович.  Это я.  10 лет в лагере и два - в
ссылке.
     6. Михайлов  Юрий Михайлович.  До ареста студент-первокурсник
режиссерского факультета ВГИКа. Ему ОСО дало поменьше: восемь лет.
Отбыв срок, вернулся в Москву совсем больным и вскоре умер.
     7. Бубнова Елена Андреевна.  До ареста - студентка ИФЛИ. Срок
- если не ошибаюсь,  5 или 7 лет - отбывала не в лагерях, а на Лу-
бянке. После освобождения работала в московском  Историческом  му-
зее, ушла на пенсию - а в этом году, я слышал, умерла.
     8. Левенштейн Виктор Матвеевич.  До тюрьмы - студент  Горного
института. Школьное  прозвище  "Рыбец"  (мама имела неосторожность
назвать его при однокласниках рыбонькой). В протоколах это превра-
тилось в подпольную кличку.  Получил пять лет, отбыл их. Работал в
Москве, канд.тех.наук. Эмигрировал в США.
     9. Таптапова  Светлана  -  отчества не помню.  Срок пять лет.
Сейчас, насколько мне известно,  в Москве,  логопед,  доктор меди-
цинских наук.
    10. Каркмасов Эрик.  Об этом своем "сообщнике"  ничего,  кроме
имени, не знаю: ни разу в жизни не видел. Он был приятелем Сулимо-
ва. Получил, кажется, пять лет.
    11. Ермакова Нина Ивановна.  До ареста студентка Станкоинстру-
ментального института.  Срок  -  три  года.  Попала  под  амнистию
1945-го года;  освободившись из лагеря, была выслана в Бор, приго-
род Горького.  Там познакомилась со своим будущим  мужем  -  тогда
доктором физико-математических наук, а теперь академиком В.Л.Гинз-
бургом. Живет в Москве; мы дружим и время от времени видимся.
    12. Левин  Михаил Львович.  Он на год старше остальных и к мо-
менту ареста кончал физфак МГУ;  несданным остался один только эк-
замен. Изъятая у него при задержании "Теория возмущений" очень об-
радовала  чекистов, но оказалось - математический труд. Миша полу-
чил 3 года. Срок отбывал на одной из "шараг" - спецлабораторий.  В
45-м  освободился  по  амнистии, был сослан в Бор; потом работал в
Тюмени, затем в Москве.  Профессор,  доктор  физико-математических
наук,  отец  трех  детей. Эрудит и человек многих талантов, он был
всю жизнь окружен друзьями, поклонниками и поклонницами. Этим  ле-
том умер - несправедливо рано.
    13. Коган  Марк  Иосифович.  В  детстве его звали Монькой (а в
протоколы вошло:  "подпольная кличка - Моня"). До тюрьмы - студент
юридического института.  Получил 5 лет, отбыл их, работал юрискон-
сультом в Кзыл-Орде,  окончил заочно два института. Женился на де-
вушке, с  которой  познакомился в лагере.  Сейчас женат на другой;
отец двух детей и дед двух внуков, а кроме того кандидат юридичес-
ких наук и один из самых авторитетных московских адвокатов.
    14. Сулимова Анна Афанасьевна,  мать Володи. Ее отправили не в
лагерь, а  в ссылку,  где она страшно бедствовала - по словам моей
мамы, даже милостыню просила. В наше "дело" она попала, по-видимо-
му, из-за того,  что дома у них хранились драгоценности - приданое
ее сватьи,  матери Лены Бубновой.  Та, говорили, до того как выйти
за революционера,  была замужем за кем-то из миллионеров Рябушинс-
ких. Ленину мать посадили заодно с Бубновым:  драгоценности  оста-
лись дочери.  А Володина мать уцелела. Она вела хозяйство, изредка
продавая по камешку:  деньги нужны были - ведь война, цены на про-
дукты бешеные. Будь Володькина воля, он бы живо разбазарил все бо-
гат