варивала капризным детским го-
лоском, растягивая слова - в основном,  матерные.  И этот контраст
между текстом и мелодией придавал ей  какой-то  шарм...  До  конца
срока Сусанке оставалось полгода; выйти на волю хотелось в челове-
ческом обличьи.  И когда пришел день освобождения, она сменила ла-
герную одежку на шмотки,  выменянные у литовок и эстонок:  чуть ли
не дореволюционные шнурованные сапоги до колена,  шубку с изъеден-
ным молью песцовым боа.
     Всегда веселая,  уверенная в себе,  Сусанка растерялась перед
свободой - отвыкла за восемь лет.  Вертелась перед зеркалом в жал-
ком своем наряде, с тревогой поглядывая на меня, столичного жителя:
     - Ну как? Ничего?
     Я уверял что ничего - даже очень красиво.  Не хотелось  огор-
чать девчонку).
     После бани нас повели на "комиссовку".  Врач и фельдшер опре-
деляли на глаз,  по исхудалым задницам,  кому поставить в карточку
ЛФТ - легкий физический труд,  кому СФТ - средний,  кому -тяжелый,
ТФТ. Ягодицы  у меня были в порядке,  но краснопресненские ножевые
раны еще не совсем зажили, мокли - поэтому мне прописали СФТ. И мы
разошлись по баракам, осматриваться и устраиваться на новом месте.
     Самые яркие впечатления первого дня:
     1. Исследовательский талант Петьки Якира, который уже к вече-
ру точно знал, "с кем здесь надо вась-вась, а с кем - кусь-кусь";
     2. Профессор  Нейман,  пожилой московский зоолог,  который до
крови избил старожила доходягу -  тот  посягнул  на  профессорскую
миску баланды.
     - Такий не пропадет, - одобрительно сказал фельдшер Загоруль-
ко. И действительно, назавтра Неймана поставили бригадиром.
     3. Полинка Таратина,  "така красивенька на тонких ножках", по
определению того  же  фельдшера.  Она сидела на крыльце санчасти и
пела, тренькая на гитаре:
              Ты не стой на льду, лед провалится,
              Не люби вора, вор завалится.
              Вор завалится, будет чалиться,
              Передачу носить не понравится.
              Ты рыдать будешь, меня ругать будешь,
              У тюремных ворот ожидать будешь...
     Была певунья  совсем  доходная,  ноги худые,  тоненькие как у
цапли; но вся картинка действовала как-то успокоительно:  раз  еще
поют, значит, Петька прав, здесь в самом деле жить можно.
     4. Надпись на побеленной известью стене барака: "ЧЕСТНЫЙ ТРУД
- ПУТЬ  К  ДОСРОЧНОМУ ОСВОБОЖДЕНИЮ".  Вернее,  не сама надпись,  а
мрачный юмор художника,  загнувшего слово "особождению" вниз,  так
что самый кончик уходил в землю. А может, это был не юмор, а прос-
то парень не рассчитал, не хватило на стене места.
     Бригада, куда  меня  определили,  строила  новый  лагпункт  -
Хлам Озеро. До места работы было километров десять. Нас водили под
конвоем, по  болоту - там я и оставил подошвы своих неправедно на-
житых хромовых сапожек.  Часть пути мы, разбившись попарно, шли по
лежневке -  рельсовой  дороге  для  вывозки  леса.  Рельсы были не
стальные, а из круглых жердей.  Идешь как по буму; чтоб реже осту-
паться, руку держишь на плече напарника. А он - на твоем. Моим на-
парником был Остапюк,  эсэсовец из дивизии "Галичина"  -  красивый
меланхоличный хлопец, очень истощенный.
     Нас двоих поставили опиливать концы бревен - чтобы угол сруба
был ровным.  Остапюк работать пилой умел, но не хватало силенки. А
я был посильней, но не хватало таланта. В результате угол получил-
ся таким безобразным, что меня с позором перевели на другую работу
- шпаклевать щели между бревнами. Дело нехитрое, любой дурак спра-
вится: берешь  мох  (пакли  не  было) и вбиваешь его ударами тупой
стамески в щель.  Но если работать честно и старательно,  то норму
ни за что не выполнишь.
     И тут я получил первый урок туфты. Кто-то из работяг похитрее
объяснил, что если не втрамбовывать мох глубоко, только слегка за-
ткнуть щель,  а  излишек  ровненько обрубить той же стамеской,  ни
бригадир,  ни прораб не отличат на глаз эту наглую халтуру от доб-
росовестной шпаклевки. Так я и стал делать, отгоняя от себя мысль:
а что,  если в этой бане - мы строили  лагерную  баню  -  придется
мыться самому, да еще зимой? Ведь мох подсохнет, и холодным ветром
его выдует к чертям. Но - "без туфты и аммонала не построили б ка-
нала".  Эта  присловка,  родившаяся на ББК,  Беломорско-Балтийской
стройке,  стала руководством к действию многомиллионной  трудармии
зеков Гулага...**)
     Главная и  неприятнейшая особенность лагерной жизни это неоп-
ределенность, унизительная неуверенность в завтрашнем дне.  Конеч-
но, завтра может и повезти:  заболеешь, попадешь в стационар - или
же придет посылка из дому.  Но чаще всего перемены бывают к худше-
му: переведут на тяжелую работу, посадят на штрафную пайку, а то и
отправят на этап. Так и живешь в тревожном ожидании неприятностей.
Но мне на первых порах везло.
     С Хлам Озера всю бригаду перевели на лесобиржу, где можно бы-
ло не надрываться на работе.
     Каргопольлаг - лесной лагерь. На лесоповальных лагпунктах за-
готовляли древесину;  стволы деревьев по реке - молевым сплавом  -
приплывали к нам,  на комендантский,  и попадали на лесобиржу. Это
была очень большая рабочая зона,  обнесенная колючей проволокой  и
заставленная штабелями леса.
     Бревнотаска вытягивала  из затона  шестиметровые баланы***) и
поднимала  на высоту примерно трехэтажного дома.  Там цепь волокла
бревна по длинной узкой эстакаде, а крепкие ребята вагами скидыва-
ли их  на штабеля:  на какой - сосну,  на какой - ель,  на какой -
спичосину.
     Моя задача была проще.  Я стоял с багром в руках на  середине
штабеля и помогал бревнам скатываться вниз, где другие зеки оттас-
кивали их в сторону,  сортировали и пускали в разделку.  Пост  мой
удобен был  тем,  что оперевшись на багор и слегка покачиваясь,  я
мог время от времени отдыхать и даже дремать: издали это выглядело
как работа.  Если  же  бригадир или десятник оказывались в опасной
близости, тут уж надо было вкалывать по-настоящему.
     Зеки умеют извлекать выгоду из любой ситуации. Так, мой това-
рищ Саша Переплетчиков поймал козу,  забредшую за  ограждение.  Ее
убили, а тушу разделали циркульной пилой.  Развели костер, наскоро
поджарили козу и всей бригадой схавали без соли.
     Всю осень я ходил на лесобиржу. Шкурил баланы, учился распоз-
навать, какой лес пойдет на рудстойку, какой - на деловую древеси-
ну, какой - на дрова. А вот управляться с топором и пилой так и не
научился. И что интересно:  другие работяги не попрекали меня неу-
мелостью, видели, что стараюсь.
     Уставал, конечно.  По утрам не хотелось вставать, идти на ра-
боту. Но за отказ,  можно было угодить в ШИЗО,  штрафной изолятор.
ШИЗО - это карцер; в лагерном просторечии - кандей или пердильник.
Голые нары,  триста граммов хлеба в день - не очень приятная перс-
пектива. Но некоторые шли на это.  Прятались под нарами, на черда-
ках. Их, конечно, искали; кого найдут - волокли на развод.
     Разводом называется процедура  отправки  на  работу.  Бригады
выстраиваются перед  воротами.  У  нарядчика  в  руках узкая чисто
строганная дощечка: на ней номера бригад, количество работяг. (Бу-
мага дефицитна,  а на дощечке цифры можно соскоблить стеклом и на-
завтра вписать новые.) Конвоир и нарядчик по карточкам  проверяют,
все ли  на месте,  и если все - бригада отправляется на работу.  А
если кого-то нет - задержка,  пока не отловят и не приведут отказ-
чика. Буде фельдшер вынесет приговор - "здоров", придется встать в
строй.
     У нас на комендантском развод шел  под  аккомпанемент  баяна.
Освобожденный от  других  обязанностей  зек играл бодрые мелодии -
для поднятия духа.
     На разводе  можно  было  увидеть  много интересного.  На меня
большое впечатление произвел такой эпизод:  блатарь-отказчик  выр-
вался из рук надзирателей, скинул с себя - с прямо-таки немыслимой
быстротой! - всю одежду до последней тряпки,  закинул один валенок
на крышу барака,  другой за зону и плюхнулся голым задом в сугроб.
При этом он орал:"Пускай медведь работает, у него четыре лапы!"
     Помощники нарядчика под общий смех - развлечение, все-таки, -
выкинули его за ворота. Ничего - оделся, пошел трудиться.
     У блатных  было  много  картинных способов продемонстрировать
нежелание работать - например,  прибить гвоздем мошонку  к  нарам.
Своими глазами этого я не видел, врать не буду. Но мне рассказыва-
ли, что одного такого,  прибившего себя - правда,  не к нарам, а к
пеньку -  побоялись  отдирать.  Пришлось  спилить  пень и вместе с
пострадавшим отнести на руках в лазарет.
     Расположением вольного   начальства  пользовались  бригадиры,
умевшие выгнать на работу всех своих работяг.  ("Незлым тихим сло-
вом" этого, конечно, не добиться было).
     Таким бригадирам разрешались некоторые вольности.  Один, здо-
ровенный мужик под два метра ростом,  забавлялся,  например,  тем,
что тайно выносил в рабочую зону свою возлюбленную.  Тридцатью го-
дами позже  мы с Юликом видели в Японии,  как мать макака носит на
груди детеныша.  Так вот,  точно таким манером, цепляясь руками за
шею, а ногами обвив талию, маленькая щупленькая девчонка пристраи-
валась на бригадирской груди и он,  запахнув  полушубок,  спокойно
проносил ее  мимо  надзирателей.  Один  раз попался - но обошлось,
посмеялись только.
     ... Голый  отказчик  в  сугробе,  девчушка под полушубком - в
обоих случаях дело происходило зимой. Это значит, что на общих ра-
ботах я  оставался  до первых морозов.  Не очень долго - но за это
время и в лагере,  и в мире произошло немало событий:  началась  и
кончилась война  с упомянутой выше Японией,  объявили амнистию.  И
двое из моих однодельцев, Миша Левин и Нина Ермакова вышли на сво-
боду: под  амнистию  попадали все,  у кого срок был не больше трех
лет - независимо от статьи.  Мишке с Ниной здорово повезло:  кроме
них я видел только одного "политика" которому дали три года.
     Это был Коля Романов,  парашютист - но не немецкий, а советс-
кий. Его  вместе  с  группой десантников выбросили над Болгарией в
самом начале войны. По сведеньям нашей разведки, болгары все пого-
ловно были  за русских.  Поэтому Коле и его товарищам велено было:
как приземлятся,  сразу идти в первую попавшуюся деревню и органи-
зовать партизанский отряд. Братушки не выдадут!.. Умное начальство
так уверено было в успехе, что ребят даже не переодели в какие-ни-
будь европейские шмотки. На них были красноармейские гимнастерки -
правда, без петлиц - или юнгштурмовки.  Всех их, конечно, сразу же
выловила болгарская  полиция.  До  конца войны Коля просидел в со-
фийской тюрьме; никаких военных секретов не выдал (по незнанию та-
ковых) и оказался так стопроцентно чист даже перед советским зако-
ном, что отделался, можно сказать, легким испугом: по статье 58-1б
измена родине,  дали  всего три годочка.  В другой стране дали бы,
возможно, медаль - за страдания - и денежную компенсацию.
     На Лубянке  в  одной камере с Юлием Дунским сидел французский
офицер, который скрупулезно подсчитывал,  сколько денег ему выпла-
тят, когда он вернется на родину,  и до какого звания повысят - но
это там, это "их нравы". А у советских собственная гордость...
     Из внутрилагерных  событий той осени отмечу во первых поваль-
ную эпидемию поноса со рвотой,  дня на три парализовавшую наш лаг-
пункт. Болели все без исключения,  и работяги,  и придурки,  в том
числе врачи с фельдшерами.
     Вообще-то за все десять лет я хворал раза два - и несерьезно:
например, чесоткой.  Ну,  намазали в санчасти серной мазью,  и все
прошло. А простужаться не простужался, хотя было где. Видимо, нап-
ряженная лагерная жизнь мобилизовала какие-то скрытые резервы  ор-
ганизма. У  многих  даже  язва желудка проходила - чтобы вернуться
уже на воле. Говорят, так же было на фронте.
     Но тогда,  на комендантском,  от унизительной хвори не спасся
никто. Лечили по-простому:  выпиваешь две поллитровые банки тепло-
ватого раствора марганцовки, бежишь в уборную, блюешь и все прочее
- а после терпеливо ждешь, когда эта мука кончится. Ждать приходи-
лось недолго: не больше двух-трех дней...
     Другое событие,  куда более приятное,  касалось меня  одного:
приехал на свидание отец. В войну он преподавал в военно-медицинс-
кой академии,  был подполковником медицинской службы. А до револю-
ции, в  царской армии,  капитаном,  что соответствует майору в со-
ветской (советскому капитану соответствовал штабс-капитан).  Мы  с
ребятами смеялись: за двадцать пять лет профессор Фрид продвинулся
по армейской лестнице только на одну ступеньку;  не  густо!..  Мой
арест на родителях почти не отразился: маму, лаборантку, попросили
уволиться из поликлиники НКВД,  но дали отличную характеристику. А
отцу -  он был директором и научным руководителем Института Бакте-
риологии - вместо положенного к какому-то юбилею ордена дали не то
медаль, не то орден поменьше. Вот и все. Ему в жизни везло: в 37-м
всех директоров бактериологических институтов пересажали как  вре-
дителей, а  в отцовском никого не тронули.  Какое-то время он один
снабжал весь Советский Союз вакцинами и сыворотками. Но страху Се-
мен Маркович в том недоброй памяти году натерпелся...
     Был он человек законопослушный,  да еще коммунист, да еще ев-
рей. И  наверно  не  без дрожи в коленках отправился на свидание с
сыном-террористом. Но он сильно любил меня.  Надел свой  китель  с
погонами подполковника и поехал на Север.
     Погоны сработали. У нас в администрации Обозерского отделения
не было офицера званием старше капитана. (В зоне был и генерал, но
то не в счет). Отцу сразу разрешили свидание, и вертухай отвел ме-
ня в контору Управления.
     К этому времени я сносил всю вольную одежду и явился на  сви-
дание в лагерном обмундировании.  На мне был бушлат,  перешитый из
солдатской шинели (один рукав  черный,  чтобы  сразу  видно  было:
арестант), застиранные добела брюки в ржавых пятнах, ватные стега-
ные чулки - один серый,  другой в цветочках - и суррогатки. Причем
на моих кордовые союзки подшиты были не подогнутыми внутрь,  а вы-
вернутыми наружу; каждая подошва, соответственно, была с теннисную
ракетку - я ходил как бы на канадских лыжах-снегоступах. На голове
- лагерная тряпичная ушанка,  одно ухо книзу, другое кверху, как у
дворняги. Не очень красивый наряд, но для работы удобный; ноги су-
хие, в тепле... Я и не понял, почему отец, увидев меня, заплакал.
     Свиданию никто не мешал,  только  время  от  времени  заходил
кто-нибудь из  начальства  поглядеть на полковника.  А "полковник"
каждый раз вскакивал и стоял чуть ли не навытяжку перед  лейтенан-
тами и даже старшиной-надзирателем. Мне было стыдновато - да и им,
по-моему, неловко.
     Пришел познакомиться  с  отцом  и  начальник санчасти Друкер,
фельдшер по образованию. Рассказал про странную эпидемию, попросил
совета и впоследствии важно вставлял в разговоры с подчиненными:"Я
консультировался с московской профессурой".  Батю он заверил,  что
найдет для меня какую-нибудь работу по медицинской линии,  и оста-
вил нас одних.
     Понизив голос, отец спросил:
     - Валерочка, скажи... правда ничего не было?
     Я даже  не сразу сообразил,  что он говорит о нашем покушении
на Сталина.  Успокоил его, рассказал, что успел, про следствие - и
свидание подошло к концу. Отец снова расстроился:
     - Может быть,  в последний раз видимся.  Старый насос уже  не
тот. - Он похлопал себя по сердцу.  Я не поверил, велел не выдумы-
вать глупости.  А зря:  через полгода он умер - правда, от рака, а
не от болезни сердца.
     Отец уехал,  и Друкер выполнил свое обещание:  предложил пос-
лать меня на другой лагпункт, санитаром. Но я отказался - думаю, к
его облегчению:  покровительствовать зеку с режимным восьмым пунк-
том пятьдесят восьмой статьи было рисковано.  "Кум", оперуполномо-
ченный, этого не одобрил бы.
     Отказался я  от  лестного предложения не ради душевного покоя
начальника санчасти. Просто не хотелось уезжать с насиженного мес-
та, от  Петьки  Якира,  с которым мы "хавали вместе" - знак тесной
дружбы. Появились уже и новые друзья. А тут как раз освободилось в
конторе место хлебного табельщика.  И бухгалтер продстола Федя Ма-
нуйлов взял на эту должность меня.
     Главную роль здесь сыграло не личное обаяние,  а посылки, ко-
торые каждый месяц слали мне родители. С посылочниками было полез-
но водиться:  кормежка и на нашем благополучном лагпункте была ни-
кудышная: жиденькая как понос кашка из гороха или  же  из  магара,
несортового проса, суп из иван-чая - изобретение отдела интендант-
ского снабжения.  Иван-чай, красивый лиловый цветок, в инструкциях
ОИС проходил по графе "дикоросы".  А зеки называли его Блюмин-чай,
по фамилии начальника ОИС. Баланда из Блюмин-чая - темная прозрач-
ная жидкость, от которой небо делалось черным как у породистой со-
баки. В суп закладывалась и крупа - "по нормам ГУЛАГа".  "Крупинка
за крупинкой  гоняется с дубинкой" - так описывал это блюдо лагер-
ный фольклор. И еще так: "суп ритатуй,  сверху пусто,  снизу..." -
понятно, что. По тем же нормам зеку раз в день полагалось мясо или
рыба. Чаще всего это был маленький,  с пол спичечного коробка, ку-
сочек соленой трески. А если ни трески, ни мяса на складе не было,
заменяли крупой:  сколько-то граммов  добавляли  в  кашу.  Словом,
"жить  будешь,  а ...  не захочешь",  грустно констатировал тот же
фольклор. О еде говорили и думали постоянно. Продуктам давали лас-
ковые уважительные прозвища:"хлеб - хороший человек",  "сахареус",
"масленский".  Как волшебную сказку мы слушали рассказы старых зе-
ков (кстати,  в Каргопольлаге говорили "зыков") о довоенном време-
ни,  когда в лагерных ларьках можно было купить халву. Халва - она
сладкая, жирная, тяжелая. Чего еще надо для счастья?
     Посылку из дому ждали,  как второго пришествия - и некоторым,
в том числе мне, "обламывалось". Съедал я посылку не один, а вмес-
те с Петькой и новым начальником Федей Мануйловым.  Якир продолжал
учить меня лагерным правилам хорошего тона:
     - Зачем ты ешь хлеб маслом кверху? Переверни, как я. Вкус та-
кой же, а никому не завидно.
     У него я пытался выяснить,  почему по фене посылка  "бердыч".
Может, в честь Бердичева? (Еврейские мамы, как известно, очень за-
ботливы.) Петька не знал.
     Обязанности хлебного  табельщика были не очень сложны:  полу-
чить от бригадира рабочие сведения - листок оберточной  бумаги  со
списком работяг и процентом выполнения нормы против каждой фамилии
- и начислить питание на завтра.
     Разные виды работ вознаграждались по-разному. Скажем, лесоруб
мог заработать три дополнительных,  т.е., кроме "гарантийки", шес-
тисот пятидесяти граммов, получить еще 300гр. хлеба и три дополни-
тельные каши - не скажу сейчас,  за какой процент выполнения,  ка-
жется, за 120.  А вот на откатке, где раньше трудился я, такого не
дадут и за двести процентов.
     Память у меня тогда была хорошая, все нормы я помнил наизусть
и без труда составлял ведомость,  по которой кухня получала нужное
количество продуктов из каптерки.  Считать на счетах я не умел, но
насобачился складывать цифры в уме с удивлявшей всех скоростью.  Я
и сейчас быстро считаю.
     Главную часть работы приходилось делать вечером, когда брига-
ды вернутся в зону. А днем я праздно сидел в конторе, за барьером,
отвечал любопытным на вопросы и наблюдал за лагерной жизнью.
     Она была  пестрая - как и население лагпункта.  Которое дели-
лось по трем признакам:  по социальному, по национальному и по по-
ловому. (К  этому времени - 45-й год - еще не было строгого разме-
жевания лагпунктов на мужские и женские,  в отличие от школ на во-
ле. А когда там вернулись к совместному обучению,  нас,  наоборот,
отделили от женщин, что сразу же ужесточило нравы).
     В социальном  плане зеки делились - по горизонтали - на блат-
ных, бытовиков и контриков,  а по вертикали - на работяг и придур-
ков.
     Придурки - это заключенная администрация,  о