обогатились еще одной подпольной кличкой:  "Рыбец",  он
же "Перс"... Бывшие сокамерники обнялись.
     - Это твои?  - спросил Иван Викторович. - Ребята, вас-то мне
и не хватало. Будете моей полицией?
     Мы не поняли,  но староста объяснил: он задумал установить в
камере закон фраеров. Кто такие фраера, мы уже знали: не блатные.
Блатных Иван  Викторович  решил держать в строгой узде,  благо их
здесь было мало: наша камера предназначалась для "пятьдесят вось-
мой". Предназначалась,  но гарантией это служить не могло: дело в
том, что и вора за побег из лагеря судили за саботаж - по  статье
58, пункт 14;  эту же статью давали "саморубам", т.е., виновным в
умышленном членовредительстве (по воровскому  закону  блатным  не
положено было работать).  А бандит,  напавший на милиционера, шел
под суд за террор - ст.58-8.
     Чуть отвлекаясь, скажу, что этот наш восьмой пункт был очень
вместительным: Юлик встретил в лагере  четырнадцатилетнего  дере-
венского мальчика, который стрелял из самопала, заряженного шари-
ком от подшипника,  в председателя колхоза  -  тот  несправедливо
обошелся с его матерью. А я на Вологодской пересылке познакомился
с "воякой",  который на вопрос, за что ему дали 58-8, хмуро отве-
тил:
     - Они написали - за теоретические высказывания против коман-
дира.
     Так ему запомнилась стандартная формулировка -  "террористи-
ческие высказывания". Он и правда сказал сгоряча взводному:
     - Убить, тебя, гада мало..
     Словом, среди  "террористов" можно было встретить кого угод-
но, от безвредных очкариков до всамделишных бандюг.
     В нашей  же  бутырской  камере  сидела  в основном настоящая
пятьдесят восьмая:  "болтуны",  они же "язычники" (п.10,  антисо-
ветская агитация) "пленники" (п.1-б,  измена родине -  для  воен-
нослужащих) и гражданские изменники родины (п.1-а).  К слову ска-
зать, до сих пор не понимаю, почему закрепился в языке этот неле-
пый оборот. Герой родины - это понятно; но не изменник же! Почему
"родины", а не "родине"?.. Но это к делу не относится.
     Мы согласились стать полицией  Ивана  Викторовича,  получили
места на  щитах,  из которых собраны были необъятные нары посреди
камеры - этакий остров, отделенный проливами-проходами от боковых
нар, - и стали нести службу по охране фраерского порядка. Она бы-
ла неприятна,  хоть и необременительна - нарушения случались  не-
часто. Но об этом чуть погодя.  А пока скажу: приглядевшись к но-
вым сокамерникам, мы поняли, что попали в другой, сильно отличав-
шийся от лубянского, мир. Там в основном сидели москвичи, и самым
распространенным преступлением  была  антисоветская  болтовня.  А
здесь собрались люди,  побывавшие у немцев - кто в плену,  кто во
власовской армии,  кто просто - или непросто - на  оккупированной
территории. Были тут и арестанты со стажем,  привезенные из лаге-
рей на переследствие,  были осужденные по закону от 7-го августа,
именуемого в просторечии 7/8 - "семь  восьмых"  ("хищение  социа-
листической собственности в особо крупных размерах", кажется так;
это приравнивалось к экономической контрреволюции).  Ко всей этой
публике нас тянуло обыкновенное мальчишеское любопытство, а их не
меньше интересовали мы.
     О нашем деле слух,  если не по всей Руси великой, то по мос-
ковским тюрьмам точно прошел. И то один, то другой подсаживался к
нашему кутку и уважительно спрашивал, понизив голос:
     - А правда, что вы хотели бросить бомбу, и усатого - к ебене
матери?
     Нет, отвечали мы, не было этого; но нам не очень верили.
     На третий день в камере появился Володька Сулимов - наш гла-
варь и идеолог, согласно материалам следствия. Худой, бледный, он
сходу поинтересовался:
     - Как вы тут живете? По-блядски, каждый свое жрет или комму-
ной?
     - Коммуной,  коммуной,  - успокоили мы его.  Дело в том, что
только он и Юлик Дунский не получали с воли  передач:  никого  из
родных в Москве не было.  И оба здорово отощали, особенно Юлик. У
него за этот год прямо-таки атрофировались мышцы.  Мы просили его
напрячь бицепс,  он  напрягал  -  а там такой же кисель,  как и в
расслабленном состоянии.
     Но остальным передачи таскали чуть ли не каждый день - здесь
это разрешалось,  а родные боялись,  что нас вот-вот увезут неиз-
вестно куда.  И на общих харчах Володька и Юлик очень быстро отъ-
елись. Не прошло и недели - а Юлик уже дул на  пенку,  когда  ко-
му-нибудь приносили  кипяченое  молоко:  пенку он терпеть не мог,
как большинство человечества (я принадлежу к меньшинству). Такому
быстрому его восстановлению даже трудно было поверить.
     В камере сидел пожилой военврач; он говорил уверенно:
     - Нет, нет. Вы не понимаете: у Юлия пастозное лицо.
     (Признак дистрофии; попросту сказать, Юлик, по мнению докто-
ра, не  поправился,  а  распух от голода.) Доктор тыкал пальцем в
пухлую щеку дистрофика, уверенный, что останется вмятина. А палец
отскакивал, как от мяча.
     Этого полковника медицинской службы по закону от 7/8  приго-
ворили к расстрелу: вроде бы он, в должности начальника фронтово-
го госпиталя, совершил многотысячную растрату. Может, и совершил,
не знаю.  Но после того,  как он провел в камере смертников сорок
семь  суток,  каждую  ночь ожидая вызова на расстрел и обмирая от
ужаса при звуке шагов в коридоре, ему объявили, что он помилован,
а "высшую меру" заменили десятью годами. Это было счастье, конеч-
но.  Доктора перевели в общую камеру,  и он, попав с того света к
живым людям,  говорил, говорил, и не мог наговориться - будто хо-
тел удостовериться, что он тоже живой...
     Между прочим,  судьба его не была исключительной: в "церкви"
мы встретили еще нескольких смертников, которым заменили смертную
казнь на срок.  Всех их почему-то держали под  угрозой  расстрела
некруглое число дней - 28, 43, 57 - и заменяли "вышку" всегда де-
сятью годами.  У нас даже создалось впечатление, что тогда, в со-
рок пятом году,  вообще не расстреливали,  а всем меняли смертную
казнь на червонец - даже тем, кто не подавал прошения о помилова-
нии: лагеря нуждались в рабочей силе.  Может быть,  мы ошибались.
На фронте-то,  конечно, расстреливали, а вот в тылу - не знаю. Но
точно помню прямо-таки анекдотический случай.
     В нашей камере сидело пятеро "парашютистов" - т.е., русских,
согласившихся работать на немцев, прошедших подготовку в тамошних
спецшколах и заброшенных к нам в тыл в качестве диверсантов.  Вся
эта пятерка шла по одному делу. Руководителю группы дали "вышку",
двоим по двадцать пять лет и еще двоим по пятнадцать.  И вдруг  в
камере объявляется приговоренный к расстрелу, и рассказывает, что
ему объявили о помиловании и заменили "вышку"  десятью  годами...
Большой радости его однодельцы не испытали: им-то срока не снизи-
ли.
     Мы с ребятами строили всяческие теории насчет этого и пришли
к выводу, что, возможно, раньше, когда в УК не было сроков больше
десяти лет,  предлагалось при помиловании заменять смертную казнь
этим предельным сроком заключения.  Потом катушка размоталась  до
двадцати пяти лет,  а пункт о помиловании забыли изменить. А что?
В нашем царстве бюрократии и не такое могло быть.  Но,  повторяю,
это наши умозаключения,  построенные на довольно скудном материа-
ле. Возможно,  все было не так - возможно, и стреляли, и заменяли
на двадцать пять...
     В Бутырках мы провели несколько месяцев - времени для наблю-
дений и размышлений хватало. Но конечно же, в начале этого, в об-
щем, спокойного периода все дни напролет мы разговаривали  только
о своем деле.  Это как в больничной палате:  в первые дни человек
сосредоточен на своих болячках и только потом уже начинает  обра-
щать внимание на соседей.  А поговорить было о чем.  Каждому ведь
хотелось знать в подробностях,  как у других складывалось  следс-
твие: били ли, лишали передач, сажали в карцер? Кем из оставшихся
на воле интересовались следователи?.. Конечно, многое мы уже зна-
ли: ведь  при  подписании  206-й нам давали - нехотя - прочесть и
чужие протоколы.  Мой Райцес подгонял, сучил нетерпеливо ножками,
но я все-таки весь толстенный том прочитал - ну,  хотя бы прогля-
дел.
     Но одно дело прочитать,  совсем другое - услышать.  В первом
же разговоре выяснилось, что никто ни на кого не в обиде. А могли
бы обижаться:  ведь оговорили друг друга все.  Правда,  каждый на
себя наговорил больше,  чем на других.  Был с нами и Мишка Левин,
единственный несознавшийся,  но  он не заносился над остальными -
понимал прекрасно, как на них давили.
     Сулимов рассказывал,  что его лупили, сажали в какой-то осо-
бый карцер - не то холодный,  не то горячий.  Ребята отнеслись  к
этому рассказу  с некоторым сомнением,  но спорить с Володькой не
стали. Как никак,  он был центральной фигурой в нашем деле и зас-
луживал особого внимания чекистов.
     Вообще-то на Лубянке били. Я уже упоминал про треснувшее не-
бо Александровского,  соседа Юлика по камере. Двадцатидвухлетнему
Юлику он казался стариком;  на самом деле  Александровскому  было
тогда меньше  пятидесяти  -  об  этом мне сказал недавно его сын.
"Старик", кроме того,  что был нашим послом  в  довоенной  Праге,
первым перевел на русский рассказы Чапека. Во время войны он ока-
зался на оккупированной территории и выдавал себя за неграмотного
крестьянина, чтобы не вызвать интереса оккупационных властей. За-
то вызвал живейший интерес  советских:  едва  кончилась  война  и
Александровский объявился,  его привезли на Лубянку,  потребовали
признаться, что сотрудничал с фашистами - и били нещадно.  Скорей
всего, это  были несанкционированные побои,  следовательский экс-
промт. (Да и самому Юлику следователь пару раз вмазал сапогом  по
ноге.) А  на  серьезную обработку резиновой дубинкой требовалась,
говорили, санкция высокого начальства - и присутствие врача...
     Итак, мы  лежали  на нарах,  вспоминали весь прошедший год и
поражались. Нет, не тому, что нас арестовали - арест это, в конце
концов, дело житейское;  кого посадили,  кому повезло,  - а своей
ненаблюдательности. Ведь были же такие громкие сигналы - а мы  их
не услышали.
     Незадолго до ареста Сулимов встретился  с  очень  интересным
парнем по имени Аркадий Белинков.
     - Он пишет книгу, - рассказывал Володя, - которая делится не
на главы,  а на сомнения - Сомнение I-е,  Сомнение 2-е...  Обяза-
тельно познакомлю вас!
     И повел знакомить - Шурика Гуревича и Лешку Сухова. Поднялся
по лестнице, позвонил в дверь и спросил у открывшей ему женщины:
     - Аркадий дома?
     - Аркадия арестовали.
     По словам Сухова, Володька на своей хромой ножке с необычай-
ной быстротой скатился вниз по ступенькам - знакомство не состоя-
лось. Этот арест нас не насторожил: не мы же писали книгу, состо-
ящую из сомнений.
     А вскоре  одного  из нашей компании,  трусоватого и большого
фантазера, вызвали на Лубянку, о чем он нам тут же рассказал - то
ли по простоте душевной, то ли по мазохической потребности как бы
повиниться, но и не до конца - в нем была, была достоевщинка!.. В
его рассказе  история выглядела так.  На даче у них ночевал целую
неделю один старичок.  Ну, ночевал и ночевал. Но старичок-то ока-
зался нелегальный!.. Вот о нем и расспрашивали на Лубянке.
     Мы все приняли на веру, даже не стали интересоваться подроб-
ностями - не придали значения. И в Бутырках как-то не усомнились.
А теперь-то мне кажется,  что именно во время этого его визита на
Лубянку энкаведисты получили какие-то сведенья о наших "сборищах"
- так в протоколах назывались выпивки, ребяческая болтовня и игра
в "очко" на копейки. Сначала, наверно, было донесение сулимовских
соседей - чекистского семейства,  а затем  понадобились  дополни-
тельные зацепки.  Так  альпинисту  достаточно выдолбить крохотную
ямку в отвесной стене, опереться носком - а дальше дело само пой-
дет!.. Пошло и наше "дело".
     Припомнили мы и "галошников"  (они  же  "топтуны"),  которые
торчали возле Нинкиного дома на Арбате. Потом эти же двое в сапо-
гах с галошами, в одинаковых пальто с белыми шарфами и в кубаноч-
ках на  голове оказались возле моего подъезда в Столешниковом.  С
ними была и девица;  для правдоподобия они время от времени цело-
вались.
     Их увидел и опознал Володька Сулимов.  Ворвался в комнату  с
радостным криком: за ними следят!.. Шутил, разумеется. Посмеялись
тогда, всерьез не приняли.  А теперь,  в церкви, удивлялись своей
тупости.
     Поудивлялись немножко и топорной  работе  следователей:  где
дедукция, где  методы Шерлока Холмса?  Но очень быстро сошлись на
том, что особой тонкости не требовалось. Ведь они и не думали до-
искиваться до истины - на кой ляд она была нужна? Нужны были наши
подписи под их сочинениями - а этого следствие добилось безо вся-
ких Шерлоков Холмсов.  Повторю: ведь Лубянка имела дело не с вра-
гами, а со своими вполне советскими людьми.
     Меня часто спрашивают: а когда у вас появились первые сомне-
ния в святости и непогрешимости Сталина? Очень, очень поздно.
     Хотя меня  за первую "антисоветскую вылазку" могли бы притя-
нуть к ответу еще в 31-м году, когда мне было девять лет.
     Вместе с  соседским  мальчиком  Борькой  мы надули найденный
где-то презерватив,  завязали ниткой.  Потом нарисовали на  тупом
конце красную  звезду,  на боку написали "Клим Ворошилов" и через
форточку пустили  по  ветру.  (Был  такой  знаменитый  дирижабль;
по-моему, флагман воздушного безкрылого флота.) Если  не  у  нас,
несмышленышей, то у родителей могли бы быть крупные неприятности.
По-счастью, никто не настучал...
     А вообще-то мы росли очень советскими. Так нас и воспитывали
в семьях - прямо с младенчества. Помню, лет пяти, еще не умея чи-
тать, я обратился за помощью к  своей  тетке  Марусе:  в  детской
книжке с картинками,  под названием "Все наркомы у тебя дома",  я
увидел портрет человека в буденовке,  с острой бородкой и  пенсне
на крючковатом носу. По всему выходило, что это наркомвоенмор. Но
что-то было не так.
     - Кто это? - спросил я. Тетка, глазом не моргнув, ответила:
     - Клим Ворошилов.
     (Это был,  конечно,  Троцкий - книжку напечатали лет за пять
до нашего разговора и до опалы Льва Давыдовича.)
     - А почему с бородой? Ворошилов ведь без бороды.
     - Ну, не знаю. Наверно, сбрил.
     Вот так... Росли в стерильно-советской атмосфере. Как-то раз
к Дунским в квартиру постучалась плохо одетая женщина с ребенком,
попросили хлеба себе и девочке.
     - У нас на Украине, - сказала она, - люди с голоду помирают.
     Юлик затопал ногами, закричал:
     - Это неправда! Вас надо в милицию отвести!
     Женщина испугалась  и  ушла  -  о чем Юлий в зрелом возрасте
очень часто вспоминал со стыдом. А я в том же 32-м году топал но-
гами на свою няньку,  умнейшую старуху,**) которая уверяла  меня,
будто Сталин убил свою жену.
     Когда меня приняли в пионеры ("Я,  юный пионер Эсэсэсэр, пе-
ред лицом своих товарищей торжественно обещаю,  что буду честно и
неуклонно выполнять заветы Ильича"...  и т.д. До сих пор помню.),
я два дня не давал снять с себя красный галстук, так и спал в нем
- к умилению родителей. Впрочем, что они говорили об этом за моей
спиной, не знаю. Возможно, и не умилялись.
     Мы взрослели,  не ведая сомнений,  веря самым диким слухам о
вредителях и шпионах.  Вместе со всеми поворачивали  боком  зажим
для красного  галстука,  на котором изображен был пионерский кос-
тер. В острых языках эмалевого  пламени  мы  пытались  разглядеть
профиль Троцкого: вся Москва знала, что это чье-то вредительство.
Никакого Троцкого там нельзя было увидеть при всем желании,  зато
обнаружилась идиотская накладка художника:  плохо знакомый с пио-
нерской символикой,  он вместо пяти поленьев  (пять  континентов)
изобразил три; а в пламени революции, долженствующей охватить эти
пять континентов, вместо трех языков (три поколения - коммунисты,
комсомольцы и пионеры) нарисовал пять.  Перепутал. Поэтому зажимы
действительно стали изымать из обращения.
     Верили мы и всему, что писали о процессах над врагами народа
газеты. Правда, уже тогда нам, четырнадцати-пятнадцатилетним, ре-
зала слух  безвкусица  судебных репортажей:  "Подсудимый Гольцман
похож на жабу,  мерзкую отвратную жабу." Этот пассаж  я  запомнил
дословно. Помню  и то,  что месяца через три автор репортажа Сос-
новский сам был посажен и,  видимо,  тоже превратился  в  мерзкую
отвратную жабу.
     Но это были претензии к форме.  А суть у нас не вызывала по-
дозрений. Раз посадили,  значит,  было за что. И добрый немец Ро-
берт с нашего двора,  работавший на киностудии и даривший малышам
голубые и розовые куски кинолент, оказался шпионом - раз его заб-
рали. Позакрывались все китайские прачечные - стало быть, выявили
целую шпионскую  сеть.  (Правда,  над  этим уже тогда посмеивался
безвестный автор анекдота:  заказчик приходит в китайскую прачеч-
ную с претензией - почему так плохо постирали? А китаец ему:"Я не
пласика, я сапиона..." Но существовал и другой, официальный юмор:
знаменитая карикатура "Ежовы рукавицы".)
     Говорили - и никто не удивлялся,  -  что  весь  американский
джаз "Вейнтрауб синкопаторс",  приезжавший на гастроли,  оказался
шпионской бандой и арестован. Впрочем, в газетах я об этом не чи-
тал.
     Любопытно, что я даже не задавался вопросом:  куда  деваются
те, кого забрали?  Мы видели, конечно, пьесу "Аристократы" и сде-
ланный по  ней фильм "Заключенные",***) читали книгу про Беломор-
канал - но там речь шла больше об уголовниках. А политические - в
моем затуманенном сознании - просто исчезали.  Как человечки, на-
рисованные мелом на школьной доске:  прошелся мокрой  тряпкой,  и
они исчезли.  Не переместились в пространстве, а именно исчезли -
в никуда.
     Только финская война заставила нас  задуматься  -  как  так?
Финляндия -  такая  маленькая и напала на такого большого?  Этому
даже мы не могли поверить.
     Незадолго до этого был еще один  повод  призадуматься:  "юн-
керс"  со свастикой на хвосте в московском небе - прилет Риббент-
ропа. Но в школе нам объяснили, что это просто политика, дружбу с
Гитлером  не  надо принимать всерьез.  Я попытался втолковать это
своему отцу;  профессор Фрид не спорил,  только горестно вздыхал.
Так же вздыхал он еще раньше,  в тридцать восьмом - днем вздыхал,
а по ночам мучался бессонницей.  Только много лет спустя я  узнал
от  него,  что  тогдашняя волна репрессий накрыла с головой науч-
но-исследовательские  бактериологические  институты.   Пересажали
всех директоров и научных руководителей,  чудом уцелел только от-
цовский институт в Минске...  Но в те годы детям  о  таких  вещах
предпочитали не рассказывать.
     И мы оставались патриотами,  были, как писали тогда в харак-
теристиках, активными,  политически грамотными  комсомольцами.  Я
даже был  секретарем институтского комитета (и выбыл из комсомола
только по техническим причинам, в связи с арестом).
     Когда началась война мы с Юликом Дунским слегка поугрызались
совестью, что не пошли сразу добровольцами  -  его  старший  брат
Виктор ушел  на  фронт  в первые же дни.  На трудфронте мы честно
вкалывали, рыли эскарпы и контрэскарпы под Рославлем -  но  когда
осенью студентов отозвали в Москву, в военкомат мы не побежали, а
продолжали учиться. Правда, утешали мы себя, на передовую нас все
равно не послали бы:  очкастые, освобождены от армии по зрению. А
идти в стройбат, строить в тылу дороги нам совсем не хотелось.
     К этому времени мы достаточно поумнели, чтобы понимать, ска-
жем, несправедливость массовых арестов,  но воспринимали  их  как
стихийное бедствие,  как мор или потоп, как божью кару. Да Сталин
ведь и был богом - всемогущим и беспощадным, не прощающим ереси.
     Тому, кто  не жил при Сталине,  не понять отношений простого
смертного с тогдашним государством. Под гипнозом страха перед его
карающей десницей,  НКВД, жила вся страна. Этот страх парализовал
волю, подавлял способность к сопротивлению - во всяком случае,  у
боль