"намордником"; чех собирался свернуть ему шею и съесть сырым,  но
сокамерники возмутились  и  не позволили.  Я их не одобрил:  тоже
мне, общество покровительства животным!  Правильно говорится: сы-
тый голодного не разумеет - они-то почти все получали из дому пе-
редачи.
     А вообще камера относилась к чеху хорошо, его нелепой участи
сочувствовали.
     С Шуриком Гуревичем сидел другой иностранец,  молодой солдат
вермахта - сын немецкого коммуниста.  При первой  возможности  он
дезертировал из части и сдался партизанам.  Те сообщили в Москву.
Чекисты не поленились:  прислали самолет и вывезли перебежчика на
Большую Землю  - точнее,  на Большую Лубянку.  От него,  как и от
Стеглика, требовалось одно:  признаться, с каким заданием заслали
его к нам фашисты. Парень долго упирался, рассказывал свою проле-
тарскую биографию,  говорил об отце-коммунисте - и все без толку.
В конце концов не выдержал,  подписал все, что велели, но его по-
литические взгляды сильно изменились.  Целыми днями он  шагал  по
камере из угла в угол и бормотал:
     - Die beiden Scheissbanden konnen einander die Hande reichen
- обе говенные банды могут пожать друг другу руки...
     Не покривлю душой,  если скажу, что таких, как этот немчик и
наш чех,  я жалел больше, чем своих, советских: мы сами наболтали
себе пятьдесят восьмую статью, нарушили устав собственного монас-
тыря - жесткий,  несправедливый,  но известный всем нам с детства
устав. А эти-то попали за какие грехи?
     Вскоре Стеглика от нас увели;  но свято место пусто не быва-
ет. В ту же ночь я проснулся от  лязга  железа:  это  надзиратель
вносил шестую кровать.
     Новый жилец стоял тут же с узелком в руке и неуверенно  улы-
бался. Был  он  невысок,  лысоват  и лицом похож - не в обиду ему
будь сказано - на еврея (оказалось - цыган).
     - Здравствуйте, - сказал он мне одному: остальные спали.
     - Здравствуйте. Вы москвич?
     - Я ленинградец, но вы меня знаете. Я - Вадим Козин.
     - А-а, - пробормотал я и заснул.
     Настоящее знакомство состоялось наутро. Новый сосед явно хо-
тел понравиться:  был приветлив,  предупредителен, даже предложил
оттереть носовым платком стену, потемневшую от въевшейся в краску
пыли.
     - Тюремную стену драить?! - зарычал наш лагерник Пантюков. -
Да пошли они все... - Он объяснил, куда.
     Несколько смутившись, Козин переменил тему. Положил шелковый
платочек на подушку,  уголок подушки повязал бантиком (как только
ухитрился пронести ленточку через обыски: ведь даже шнурки от бо-
тинок отбирали!),  отошел, полюбовался и, кокетливо склонив голо-
ву, сообщил:
     - Вообще-то я должен был родиться женщиной...
     Про свое дело он рассказывал так: обиженный на ленинградские
власти, которые не помогли во время  блокады  его  родственникам,
Козин написал  в своем дневнике,  что знай он про такое бессерде-
чие, остался бы в Иране.  (Он ездил туда давать концерты для  со-
ветских воинских частей. Иранские антрепренеры делали ему лестные
предложения, но он из патриотизма отказывался).  Эта запись неве-
домыми путями  попала в руки "органов",  и артиста,  естественно,
посадили.
     Недавно в одном из интервью с ним я прочитал другую версию -
об  отказе петь про Сталина или что-то вроде этого.  Но нам Вадим
Алексеевич об этом не говорил.
     Освоившись в камере,  Козин стал петь для нас -  вполголоса,
чтоб не услышал надзиратель. Пел он удивительно приятно. Пел зна-
менитую "Осень",  "Дружбу" и даже - по-английски - "Ю ар май лаки
стар". Ну,  и старинные цыганские романсы: из его рассказов выхо-
дило, что он был внуком или внучатым племянником не то Вари Пани-
ной, не то Вяльцевой, не то их обеих.
     Однажды Вадим Алексеевич пришел с очередного  допроса  очень
расстроенный. Ходил по камере и жалобно повторял:
     - Какие мерзкие бывают люди!.. Какие мерзкие!
     Оказалось, у  него была очная ставка с аккомпаниатором Ашке-
нази. Козин в лицах изобразил разговор следователя с пианистом:
     Вопрос следствия:
     - Свидетель Ашкенази, в каких отношениях вы были с Козиным?
     Ответ:
     - В очень плохих.  Он отказывался вывезти мою семью на Урал,
хотя, как руководитель культбригады, имел такую возможность.
     - Пытались ли вы ему мстить?
     - Да, пытался.
     Вопрос:
     - Каким образом?
     Ответ:
     - Аккомпанируя ему в концертах,  я брал на два тона выше,  и
он должен был петь в несвойственной ему тесситуре...
     Мы восприняли этот рассказ юмористически,  но Козину было не
до смеха: ведь это ему, а не нам, приходилось петь в несвойствен-
ной тесситуре. Говорят, это очень мучительно.
     А в общем он был очень удобным сокамерником,  и мы  искренне
огорчились, когда "камерные концерты", как мы их называли, подош-
ли к концу. Следователь объявил Козину, что его дело закончено, и
он поедет в дальневосточные лагеря.
     Вадим Алексеевич, озабоченный предстоящей неблизкой дорогой,
советовался с нами,  какую из шапок надеть:  одна, по-моему, была
из выдры,  другая бобровая. Но тот же Пантюков объяснил со свойс-
твенной ему грубой прямотой,  что можно не тревожиться:  какую ни
наденет, все равно блатные отнимут...
     Судьба козинской  шапки  мне  не известна.  А о самом Вадиме
Алексеевиче лет через пять,  уже в Каргопольлаге,  мне  рассказал
один зек,  приехавший к нам из Магадана,  что тамошнее начальство
встретило Козина хорошо.  Он был расконвоирован и с большим успе-
хом выступал  в  местном лагерном театре,  пока не случился такой
казус: во время концерта какой-то офицер,  пьяный, надо полагать,
- восторженно заорал:
     - Да здравствует товарищ Козин!
     Это не понравилось генералу,  начальнику лагеря;  Козина за-
конвоировали и отправили на общие работы.
     За правдивость  этой истории не ручаюсь;  свидетелем не был,
за что купил - за то и продаю.1)
     С кем-то из моих однодельцев сидел человек со странной фами-
лией Дебюк-Дюбек, козинский администратор, кажется. По его сведе-
ниям, у Вадима Алексеевича,  кроме 58-й,  была и другая статья, а

-----------------------------------------------
     1) Рассказ о встрече с Козиным был напечатан в альманахе "Ки-
носценарии" (N 1, 1992г. В.Фрид - "Не пайкой единой")

именно 156-я - "мужеложство" (словечко-то какое!).  Но сам  Козин
об этом умолчал,  и понятно:  шел сорок четвертый год, а не девя-
носто первый,  когда в Москву бесстрашно слетаются на свой  конг-
ресс "голубые" и "розовые" всех стран.
     А между  тем,  я  ведь  помню:  в первом издании Большой Со-
ветской Энциклопедии - той, темнозеленой с красными корешками - я
еще мальчишкой читал,  что советское законодательство не признает
наказания за гомосексуализм,  потому что нелепо наказывать за бо-
лезнь - за точность цитаты не ручаюсь, но смысл был такой.
     Не признавали, а в начале 30-х ввели-таки в УК статью 156-ю.
Впрочем, и до появления специальной статьи "мужеложников"  сажали
- давая  58-ю,  самую  растяжимую.  В  лагерях это называлось 58,
пункт "ж". Был бы человек, а статья найдется...
     Ни с  кем  из знаменитостей,  кроме Козина,  я на Лубянке не
встречался. Правда, майор Райцес спросил меня как-то:
     - Вы в какой камере сидите?
     Тогда я еще проживал в одиночке, в 119-й.
     - А знаете,  кто в 118-й?..  Нет? Антонеску. А в сто двадца-
той?.. Пу-и.
     Теперь-то мало кто помнит об Антонеску, румынском диктаторе.
Забыли бы и Генри Пу-и,  императора Маньчжоу-го,  если б не фильм
"Последний император". Но тогда это были громкие имена. Пообщать-
ся со своими именитыми соседями я, понятное дело, не имел возмож-
ности.
     А вот Юлик Дунский довольно долго просидел в одной камере  с
человеком, в  те  времена очень известным - генералом Александром
Ивановичем Беляевым,  который до ареста ведал всеми нашими закуп-
ками по ленд-лизу.
     Генерал был "номерным", т.е. секретным арестантом, но на лу-
бянские запреты  ему  было  наплевать.  Юлику он не только назвал
свою фамилию,  но и рассказал,  за что попал в тюрьму.  Дело было
так.
     Как главу советской закупочной комиссии  в  Вашингтоне,  его
пригласил для беседы президент Рузвельт. В Белый дом Беляева про-
пустили легко;  его,  привыкшего к нашим  строгостям,  отсутствие
формальностей удивило.  Впустили,  провели в кабинет президента и
оставили одного.  Через несколько минут появился сам Ф.Д. - а пе-
реводчик почему-то запаздывал. По-английски генерал знал слов де-
сять. Рузвельт по-русски - еще меньше. До прихода переводчика они
объяснялись на языке глухонемых - жестами и мимикой. Оба хохотали
от души и очень понравились друг другу - что для Беляева  оберну-
лось бедой.
     Домой генерал пришел в отличном настроении;  а дня через три
его помощник принес газету, в которой сообщалось, что генерал Бе-
ляев награжден американским орденом - каким-то  очень  важным.  А
вторым награжденным  был другой генерал,  Бур-Комаровский - глава
враждебного нам польского правительства в эмиграции;  наши газеты
именовали его "польским фашистом".
     У Беляева дрогнуло сердце:  он-то понимал, что в этой компа-
нии ему быть не следовало. Но наивные американцы в тонкостях мос-
ковского политеса не разбиралось...  Вскоре генерала под каким-то
предлогом вызвали в Москву - и предчувствие сбылось: арестовали и
обвинили, за скудостью материала,  в антисоветской агитации.  Для
десятого пункта  58-й  много материала не требовалось:  восхвалял
(их словцо) американскую технику, нелестно отзывался о Кагановиче
- что-то в этом роде.
     В камере Беляев держался так,  словно сохранил  генеральское
звание: грубил  дежурному  офицеру,  отказывался  подметать пол и
т.д. А к Юлию - они сидели вдвоем - был внимателен и охотно расс-
казывал о себе.  И Юлик всегда вспоминал о нем с симпатией и ува-
жением.
     Об Александре Ивановиче Беляеве вспоминает и его тезка, Сол-
женицын - в "Архипелаге". Вспоминает с неприязнью: для него Беля-
ев остался  надменным и эгоистичным советским сановником - даже в
заключении. А Юлий высоко ценил  цепкий  ум  этого  крестьянского
парня, дослужившегося  до  генеральских  звезд,  его наблюдатель-
ность, интерес к хорошим книгам, юмор и самоиронию.
     Беляев рассказывал,  например,  как  привез к себе в деревню
невесту - показать старикам.  Городская девушка  не  приглянулась
родителям генерала; лежа на печи, он подслушал разговор:
     - Нехороша,  - говорила мать. - Худа, большеглаза... А у нас
в деревне-то девки - ягодины!..
     Юлик считал:  неплохой был мужик.  Генералы бывают ведь раз-
ные, даже советские - не все одним миром мазаны.  Скажем, генерал
граф Игнатьев - тот самый,  автор книги "50 лет в строю"  ("И  ни
одного в бою",  добавляли злые языки). Нет, сам граф не сидел, но
с ним связана забавная и приятная история.
     С одним  из наших ребят,  кажется,  с Лешкой Суховым,  сидел
старик-белоэмигрант, привезенный аж из Белграда.  Следствие затя-
нулось, и на тюремной пайке он стал доходить.  Пожаловался на го-
лод следователю, а тот, не то издеваясь, не то всерьез, предложил:
     - Назовите  родственников или знакомых,  мы сообщим.  Пускай
принесут передачу.
     Старик пришел с допроса обнадеженный;  в радостном возбужде-
нии рассказал соседям:
     - Родственников у меня нет,  но есть знакомый. Он, я слышал,
служит в вашей армии, в больших чинах. Это граф Игнатьев.
     Сокамерники подняли чудака на смех:
     - Да-да,  как же - принесет он! Держите карман шире... Да он
со страху в штаны наделает!
     - Вы не понимаете,  - терпеливо объяснял им старикан. - Мы с
Игнатьевым учились вместе в Пажеском корпусе. А бывшие пажи - это
особое товарищество.  Что бы ни случилось, паж пажу всегда придет
на помощь!
     Ему не поверили, конечно. Провожая на очередное "без вещей",
дразнили:
     - Это граф передачу вам принес!
     Он, как мог,  отшучивался. А в один прекрасный день вернулся
в камеру с большой торбой,  набитой яствами - даже фрукты там бы-
ли! Это в военное-то время.
     - Я же вам говорил! - с торжеством объявил старый паж.
     Слух об  этом  происшествии разнесся по всей тюрьме - и надо
сказать, сильно укрепил мою веру в человечество...
     Кончался сорок четвертый год.  От кого-то из свежепосаженных
мы узнали,  что американцы седьмого ноября  будут  выбирать  себе
президента. Кандидатов было двое: от демократов - друг Советского
Союза  Рузвельт,  от  республиканцев - нелюбимый  нашими газетами
Дьюи. Мы в камере тоже решили провести выборы, выбрать американс-
кого президента тайным голосованием.
     Каждый из голосующих получил две пешки (шахматы у нас были).
За Рузвельта надо было положить под миску  белую  пешку,  за  его
противника - черную. Из восьми человек шестеро проголосовали про-
тив Рузвельта:  не нравилась его дружба со Сталиным.  Только двое
положили белую  пешку  -  я и Володя Матвеев.  Он признался мне в
этом, чуть-чуть  стесняясь  своей  интеллигентской  мягкотелости.
Американцы тоже оказались мягкотелыми - выбрали Франклина Делано.
Мы с Володькой были рады...
     Все на свете кончается - и хорошее,  и плохое. Этой малоори-
гинальной сентенцией я хочу сказать,  что подошло к концу и  наше
следствие.
     Новый 1945-й год я встретил еще со своими соседями  по  28-й
камере, а вскоре меня вызвали "с вещами".
     Посадили в воронок - надписи "хлеб" или "мясо" я на  нем  не
заметил - и повезли в Бутырскую тюрьму.
     Воронки снаружи были все одинаковы - фургоны,  в каких возят
продукты; и не вороные вовсе,  в серо-коричневые. "Черные вороны"
я видел только в детстве,  но название пережило их. Внутри же во-
ронки выглядели по-разному. Одни были общие, а другие, можно ска-
зать, купейные,  поделенные на секции - такие  железные  шкафы  с
обеих сторон.  В каждом шкафу везли по одному пассажиру; в узень-
ком коридорчике ехал конвоир и жестко пресекал любую попытку  по-
дать голос.  Так я и не узнал, кто из моих ребят ехал со мною. Но
через несколько дней мы встретились...

     Примечания автора

     *) Не так давно я получил письмо из Инты от незнакомой  жен-
щины. Она прочитала в "Экране и сцене" отрывок из моих воспомина-
ний и добавила от себя несколько нелестных слов в адрес Аленцева.
А пост-скриптум был такой: "Не успела отправить письмо, и вот ка-
кая новость". Новостью оказался некролог в интинской газете "Иск-
ра".
     **) Это значение слова "параша" широко известно с  дореволю-
ционных времен.  Но есть и другое, советское. Параша - это лагер-
ный слух, утка.
     ***) В песенке правоверный еврей рассказывает,  как он пост-
роил себе праздничный шалашик,  "кущу".  Сотворил молитву,  зажег
свечу и увидел чудо: огонек на ветру не гаснет, горит тихо и ров-
но.
     ****) Когда  я писал эту главу,  мой сокамерник был жив.  (И
Брест был нашим,  а не белорусским.) А полгода назад Олави  умер.
Его вдова  Лида  прислала мне нью-йоркскую метрику мужа и просьбу
поинтересоваться в американском посольстве:  не помогут ли  вдове
соотечественника материально?  Пенсия-то у нее мизерная... Я при-
ложил к Лидиному письму свой рассказ о судьбе Олави  Окконена,  и
знакомая девушка американка снесла документы в посольство.
     Казалось бы,  после всех газетных кампаний по розыску амери-
канцев - иногда мифических,  - сидевших или погибших в сталинских
лагерях, посольские должны были отнестись с вниманием. Ничего по-
добного! Чиновник отреагировал так:  "Где этот Брест?  В Белорус-
сии? Пускай обращается в наше посольство в Минске".  Что тут ска-
жешь?.. Бюрократы всех стран, соединяйтесь!..
     *****) Лет через семь, уже на свободе, я случайно увидел это
экзотическое имя в каком-то иллюстрированном журнале. Подпись под
фотографией гласила:  "Занятия  ведет  преподаватель  физкультуры
57-й московской средней школы Джемс Ахмеди". Значит, и он вернул-
ся? А может, повезло - не успели посадить.


                          IV. "ЦЕРКОВЬ"

     Третья моя тюрьма началась с того же, что и первые две. Всех
нас поодиночке развели по боксам - торопливо,  бегом,  будто боя-
лись не успеть. И куда спешили, интересно?..
     Часа два мы просидели в боксах, пытаясь угадать, есть ли кто
из наших по соседству. Послышался голос Шурика Гуревича: он запел
- опытный конспиратор!  - старую солдатскую песню, которую от ко-
го-то узнал Сулимов. Володя научил и нас - а больше нигде я ее не
слышал:
     - Ты не плачь,  моя красавица, расстаемся мы всего на десять
лет...
     Чей-то фальшивый голос - не Юлика ли? - подхватил:
     - Проводи меня ты до околицы...
     - Помаши, помаши платочком вслед. - Это пропел я. Естествен-
но, сразу же прибежал вертухай,  велел замолчать. Но уже ясно бы-
ло: Фрид здесь, Дунский здесь, Гуревич здесь.
     Потом дверь моего бокса открылась,  вошел офицер в фуражке с
васильковым верхом и протянул мне бумажку:
     - Прочтите и распишитесь, что ознакомлены.
     Это было постановление ОСО:  "За участие в антисоветской мо-
лодежной группе и высказывание террористических намерений в отно-
шении главы советского правительства и партии направить в  испра-
вительно-трудовые лагеря  сроком на десять лет." Не ручаюсь,  что
привожу текст дословно,  но помню,  что меня тогда  еще  удивило:
нигде не сказано,  "осудить,  приговорить". Просто - "направить".
Как в командировку... Вот это удивило, а срок 10 лет - нисколько,
я другого и не ждал.
     А Юлик Дунский рассказал мне,  когда  встретились,  что  он,
расписавшись, сказал офицеру "спасибо". На что тот, кажется, оби-
делся. А вежливый Юлик и не думал издеваться: просто, дал ему че-
ловек ручку;  возвращая ее,  Юлик и поблагодарил. За ручку, не за
срок же.
     К вечеру  меня и остальных развели по камерам.  От первой из
бутырских камер у меня в памяти никаких ярких впечатлений не  ос-
талось: большая, человек на двадцать, довольно грязная, и с режи-
мом, против Лубянки,  очень либеральным.  Койки,  которые по идее
должны были в вертикальном положении пристегиваться после подъема
к стене, не пристегивались. Можно было весь день валяться на них,
громко разговаривать и петь - это тоже не возбранялось. А про об-
щипанные курильщиками книжки я уже упоминал.  Пробыл  я  там  дня
два, ни  с  кем не успев толком познакомиться,  и был переведен в
"церковь". Так назывался пересыльный корпус Бутырской тюрьмы, ку-
да собирали всех, получивших срока от Особого Совещания, народных
судов и военных трибуналов.  До революции это действительно  была
тюремная церковь.  В  связи  с требованиями нового времени ее пе-
рестроили, уложили перекрытия и на двух или трех этажах размести-
ли очень просторные камеры.*)
     Впрочем, просторными они были по замыслу тюремных архитекто-
ров; а в мое время камеру, рассчитанную на пятьдесят человек, на-
селяло сотни полторы арестантов.  Взамен коек были сплошные нары,
но все  равно места на всех не хватало,  многие спали под нарами,
на полу.
     Не успел я хорошенько оглядеться в своем новом узилище,  как
дверь с грохотом открылась,  и в камеру,  к великой моей радости,
запустили Мишку Левина и Лешку Сухова.  А чуть погодя - еще троих
моих однодельцев:  Юлика,  Шурика Гуревича и Рыбца - Виктора  Ле-
венштейна.
     Завидев его,  в углу - самом удобном месте камеры - поднялся
на нарах некто с лихими усами вразлет и радостно заорал:
     - Перс! Здорово!.. Иди сюда.
     Оказалось, это староста камеры Иван Викторович - вот фамилию
не помню.  Знаю только, что он был "вояка", как называли всех ар-
мейских, в  большинстве  своем побывавших в немецком плену.  Иван
Викторович - так его все величали,  несмотря на молодость  -  был
человеком волевым, энергичным и справедливым. Старостой он назна-
чил сам себя, и никто этому не воспротивился.
     На Лубянке  они  с Витькой сидели в одной камере.  Там Рыбцу
дали новую кличку, "Перс" - а он и был похож на чернобрового кра-
савца перса  с иранских миниатюр (живых-то персов мы и в глаза не
видели). Следователь об этом прозвище не знал - а то бы протоколы
наверняка