телей.  Так,  Мейерхольд руководил театром им.Мейерхольда. А
одессит Столярский, рассказывают, садясь на извозчика, так и гово-
рил ему: "В консерваторию имени мине!"
     ****) Я пишу то "в Инте",  то "на Инте": мы говорили и так, и
этак. (То же и с Воркутой: и "в Воркуте", и "на Воркуте".) Возмож-
но,  это идет с тех давних времен, когда первые этапы прибывали на
речку Инту и на станцию Инту.  Поселок образовался потом  -  и  со
временем стал городом.


                   XII. "ЭТАПЫ  БОЛЬШОГО  ПУТИ"

     Нас перегнали на центральный лагпункт. Чтобы не разбрелись по
зоне, на ночь заперли в буре - вместе с другой партией  зеков,  не
знаю, откуда прибывшей.
     Два воренка крутились возле латыша, владельца соблазнительно-
го чемодана. Выбрав момент, они выхватили чемодан - "угол", по-их-
нему - из под его головы и потащили в свой куток. Латыш беспомощно
оглядывался, жалобно  выкрикивал "Помогите,  помогите",  но помочь
ему никто не спешил.  И мне стало противно.  Если бы эти двое были
серьезные воры! А то ведь шакалы, торбохваты... Среди взрослых му-
жиков они чувствовали себя неуверенно - но не получив отпора, наг-
лели с каждой минутой.
     Я поднялся с нар,  подошел, рванул на себя чемодан. Силенок у
них было маловато;  в драку гаденыши не полезли,  но один, пискнув
как крыса,  укусил меня за палец. Победа досталась мне очень недо-
рогой ценой.  Я отдал чемодан хозяину. Он не поблагодарил: смотрел
на меня с подозрением - видно,  ждал,  что я потребую свою долю...
Мне стало еще противнее.
     На утро нас рассортировали.  Похоже было, что на Инту со мной
пойдет только пятьдесят восьмая, причем большесрочники. Из пунктов
преобладали тяжелые:  6-й - шпионаж, 8-й - террор, 14-й - саботаж.
Хотя и "предателей" (58.1а, 58.1б) было достаточно. К нам добавили
человек сто,  пришедших с других лагпунктов,  и повели на станцию,
грузиться в краснухи. К моей большой радости, в один вагон со мной
попал киевский паренек Сашка Переплетчиков.  Мы подружились еще  в
Кодине, на комендантском. Напомню: это он разделывал на циркульной
пиле забредшую в оцепление козу.
     В Каргопольлаге Сашка проходил за блатного:  на руках наколки
и вся "выходка",  т.е., манера держаться, была воровская. Но вором
он не был (кстати, и не Сашкой был, а Абрамом Евсеевичем), и сидел
по пятьдесят восьмой. Я охотно прощал ему этот достаточно невинный
обман: "... старая романтика, черное перо".
     Багрицкого, правда,  он не читал. Молодой, глупый... Нет, это
я для красного словца:  очень умный был парень и тянулся к культу-
ре.  Умел  отличить хорошие стихи от плохих и так же хорошо разби-
рался в людях - а это, я думаю, первый признак ума. Но по молодос-
ти лет Сашка увлекся не тем, чем надо.
     В краснухе к нам присоединился другой  Сашка  -  Силютин,  по
кличке Чилита. О нем я тоже уже упоминал: он был ссученный вор. На
этап вместе с нами,  фашистами, попал потому, что за неудачный по-
бег имел,  кроме воровских статей,  и 14-й пункт 58-ой. С кем при-
дется встретиться в пути,  Чилита,  как и мы,  не знал и попросил:
давайте держаться вместе.  Он боялся, что в этапе его, суку, опоз-
нают законные воры - и тогда ему не уйти живым.  А втроем  как-ни-
будь  отмахнемся...  (Нам  действительно пришлось воевать вместе с
Чилитой - но не против воров. Об этом немного погодя).
     Первый этап,  до Вологодской пересылки,  у меня в  памяти  не
застрял: никаких происшествий или интересных встреч не было.
     А на пересылке первым сильным впечатлением стал тюремный сор-
тир. Грязью  и  зловонием он мало отличался от всех советских вок-
зальных туалетов - даже в Москве,  даже сейчас,  есть такие же. Но
особенность вологодского  была  в том,  что когда ты садился орлом
над бездонной дырой (тюрьма была многоэтажная,  и труба  диаметром
до метра соединяла все этажи), за твоей спиной со свистом проноси-
лись каловые массы:  время оправки на  всех  этажах  совпадало.  И
главная задача  была  не поскользнуться на мокром бетоне и не уле-
теть вниз вместе с фекалиями.
     Второе сильное впечатление - Володя-жид.  В нашу камеру он не
попал: вологодские надзиратели, встречая новеньких, опытным глазом
отделяли козлищ от агнцев - по выражению лица,  по одежке,  по по-
вадкам. И воры отправлялись к ворам, а фраера оставались с фраера-
ми. Это называлось "петушки к петушкам, раковые шейки в сторону".
     Володя-жид был "полнота", авторитетный вор. Как-то раз, возв-
ращаясь с оправки,  мы встретили его в коридоре: Володю в наручни-
ках вели куда-то два вертухая, крепко ухватив за локти. Третий шел
позади, отстав на шаг.  Глаза у Жида были налиты кровью,  свирепая
морда - свекольного цвета;  он на голову был выше любого из низко-
рослых своих конвоиров - и вдвое шире.  Шел и хрипло орал,  матеря
тюрьму, советскую власть и все на свете.  Впечатление было  такое,
будто ведут  на  расчалках бешеного жеребца - на случку.  Но Воло-
дю-жида вели не на случку,  а в карцер. И все время, пока он оста-
вался в карцере,  до нашей камеры доносился все  тот  же  яростный
хриплый рев.
     Говорили, что он сумасшедший; его репутации среди блатных это
не вредило.  Ощущение  опасности  исходило от него,  как от дикого
зверя. Даже запах,  мне показалось, был звериный... Вот к такому я
не полез бы заступаться за чужой чемодан, это уж точно.
     Каждой камере полагался староста. В нашей мужики выдвинули на
этот пост меня: завоевал уважение, "тиская романы" по дороге в Во-
логду. (На меня даже не шипели, когда по случаю поноса, я вынужден
был бегать к параше - прощали за прошлые заслуги).  Жизнь в камере
текла спокойно и мне, как старосте, делать было нечего.
     Один только  раз Сашка-Чилита,  вспомнив свое воровское прош-
лое, прицепился к интеллигентному ленинградцу и  попытался  "взять
его на бас", требуя дани: тот сидел недавно и на этапах его не ус-
пели "оказачить",  т.е., ограбить. Не удалось это и Чилите: интел-
лигент оказался "с душком"  (это  означает  "не  слаб  духом",  не
трус). Сашка успел стукнуть его - но тут уже в дело вступил другой
Сашка,  Переплетчиков.  Кинулся и оттащил Чилиту за шиворот -  как
оттаскивают за ошейник злую собаченку. А я подошел извиниться: на-
чало инцидента я как-то прозевал.
     Не помню  фамилии  и не помню,  кем по профессии был этот наш
сокамерник - может быть даже, театральным режиссером. Нестарый че-
ловек,  благообразный, с хорошими манерами. Мы разговаривали с ним
о книгах,  о театре - и я здорово облажался, назвав Незнамова, ге-
роя  "Без вины виноватых",  Названовым,  но собеседник сделал вид,
что этого не заметил. (Я-то заметил, что он только делает вид).
     В Вологде мы просидели долго, месяца полтора ожидая неизвест-
но чего.  Книг в пересыльную камеру не давали;  мы болтали,  пели,
спорили.
     В наших  разговорах  никогда  не принимал участия пожилой ли-
товский ксендз. Почти все время он проводил в молитве: закроет ли-
цо ладонями  -  я заметил,  многие литовцы так делают - и молится,
отрешившись от всего земного.  Но оказывается,  он  прекрасно  все
слышал. Однажды отнял ладони от лица и сказал ядовито:
     - А ваш Молотов в Женеве не дал дефиницию фашизма!  - И снова
углубился в беседу с богом.  Так я узнал новое слово "дефиниция" -
определение.
     Письма из  пересыльной  тюрьмы  отправлять разрешалось - и мы
писали, не особенно надеясь дождаться ответа. Я написал домой, на-
писал и на Сельхоз своему наставнику  Ивану  Обухову.  Оба  письма
дошли: почта тогда, в сорок девятом году, работала куда лучше, чем
сейчас.  Помню, еще с 15-го я написал два письма, одно Юлику Дунс-
кому в лагерь,  другое в Москву тетке Вале.  Перепутал конверты, и
послание, предназначенное тетке, попало к Юлику, а он получил дру-
гое,  адресованное тетке. И он, и она письма прочитали и переслали
по правильным адресам, о чем каждый известил меня.
     В Вологде писем я не получал; но из прежних маминых уже знал,
что в  лагере  умер Володя Сулимов,  что умер и Леша Сухов - и что
посадили его младшего брата,  школьника Ваньку. Посадили не по на-
шему делу,  хотя конечно, и оно сыграло роль в его судьбе. В прош-
лом году Ваня Сухов тоже умер - но на воле, на руках у жены Вали и
дочери Машки. Ему повезло больше, чем брату - и в жизни, и в смер-
ти, и в любви.
     Пока я пишу свои заметки, успели умереть многие из тех, о ком
я рассказал  или  собираюсь рассказать:  ближайшие мои друзья Миша
Левин и Витя Шейнберг,  Шурик Гуревич,  Олави Окконен, Женя Высоц-
кий, интинская красавица Ларисса Донати,  дочь Карла Радека умница
Соня. И два стукача:  Аленцев и Виктор Луи.  (Стукачи умирают,  но
дело их, боюсь, живет). Наверно, надо торопиться, чтобы успеть до-
писать...
     Политических споров на вологодской пересылке мы почти не  ве-
ли, поскольку не было больших идейных разногласий: своей нелюбви к
Сталину уже можно было не стесняться и не скрывать.  Все понимали,
что едем туда, откуда возврата скорей всего не будет.
     Спорили больше по пустякам:  сколько было в России генералис-
симусов, жива  или  не  жива  Фанни Каплан и о том,  как правильно
петь: "Кирка,  лопата - это мой товарищ" или "Кирка, лопата, стали
мне друзьями".  А в другой песне: "Я вор, я злодей" или "Я вор-ча-
родей". Спорили и ни до чего не договаривались.
     Я старался примирить спорящих: и ты прав, и ты прав. Ведь ед-
ва ли найдется мало-мальски популярная песня, текст которой не об-
рос вариантами.  Очень  часто слова оказываются слишком сложны для
поющих и они их упрощают. Уверен, что в русском тексте "Интернаци-
онала" когда-то рифмовалось "разроем" и "построим", и только потом
"разроем" превратилось в "разрушим":  так привычнее, а рифма - бог
с ней.
     Написанный эстетом-стихотворцем  текст  "Волочаевских   дней"
подвергся еще большей вивисекции.  Строчка "Наливалися знамена ку-
мачом последних ран" превратилась в "Колыхалися знамена кумачом  в
последний раз".  Почему,  почему в последний раз?..  Бессмысленно?
Зато без интеллигентских ваших  выкрутасов!..  И  другая  строчка,
"Партизанские отряды занимали города".  Раньше у автора было "Пар-
тизанская отава заливала города";  это показалось слишком красиво.
Правда,  пропала рифма "отава - слава",  но в этих изменениях была
хоть примитивная, но логика. А я слышал, как поют "Кони сытыми бь-
ют  копытами" и даже "Любимый город,  синий дым Китая" - вместо "в
синей дымке тает".
     Но рекорд побили товарищи Саши Митты по детскому саду. Вместо
непонятного "Выше вал сердитый встанет" они пели "Вышивал сердитый
Сталин".  Александр Наумович сообщил мне это в прошлом году. Жаль,
я не мог привести этого примера спорщикам на вологодской  пересыл-
ке...
     Когда кончился мой запас голливудских фильмов,  я с горя стал
пересказывать наши с Юликом Дунским вгиковские сочинения.  Наш не-
дописанный в связи с арестом дипломный сценарий "Ермак, покоритель
Сибири" для этого вполне годился:  он отличался чисто голливудским
презрением к исторической правде. Придуманный нами голландский мо-
реход предлагал идти в поход на Сибирское царство морским путем. А
Ермак, приставив клинок сабли к компасу морехода,  отчего  стрелка
отклонилась, победно  вопрошал:  "Ну,  немец?  Чья  стрелка надеж-
ней?"..  Что-то в этом роде. Только что не говорил "Мы пойдем дру-
гим путем".
     Моим преданным слушателем был Сашка Переплетчиков.  Привязчи-
вый и доброжелательный, он фантазировал на тему сценария о лагере,
который обязательно должны написать мы с Юлием. Даже придумал наз-
вание: "Конвой  применяет оружие".  Я не был так оптимистичен,  не
верил ни секунды,  что буду когда-нибудь писать сценарии,  но чтоб
не огорчать симпатягу Сашку, обещал. Так и не выполнил обещания...
     От нечего делать мы с обоими Сашками решили изготовить в  ка-
мере колоду карт - "пулемет", "бой", "колотье". Технологию оба мо-
их спутника знали в совершенстве. Теперь знаю и я.
     Разумеется, пришлось обходиться только подручными материалами
- как Робинзону Крузо.  Для начала надо было найти бумагу.  Сгоди-
лась бы  и газетная (нарезанные обрывки газет - на закрутку - были
у многих).  Но это был бы второй сорт.  Повезло, нашлась и белая -
правда,  папиросная.  Не  беда:  можно склеить вместе два листика.
Когда высохнет,  будет негнущаяся,  звонкая как  слюда  пластинка.
Клей же сделать проще всего: нажевать или размочить мякиш тюремно-
го черного хлеба и протереть через носовой платок.  Получится  от-
личный белый клейстер.
     Затем следовало аккуратно обрезать склеенные листки  папирос-
ной бумаги.  Тут нельзя было спешить. Сашка Чилита отломал черенок
казенной алюминиевой ложки,  заточил узкий конец об кирпичный  пол
и, связав ниткой будущую колоду крест-накрест,  обрезал ее под ли-
неечку - чью-то расческу - неторопливыми размеренными  движениями.
Сначала один бок, потом другой, третий, четвертый.
     Тем временем Сашка  Переплетчиков  изготовил  трафареты.  Для
этого пришлось сломать вторую ложку и заточить обломок. (За компа-
нию проделал то же самое и я;  получилась коротенькая заточка, как
сказали бы  сейчас.  Мы этого термина не знали.  Какое-никакое,  а
оружие, в дороге может  пригодиться).  Своим  заточенным  обломком
Сашка вырезал на клочке газеты сердечко,  ромбик,  крест и репку с
ботвой - черви, бубны, трефы и пики.
     Теперь предстояло  приготовить краску.  Можно было,  конечно,
обойтись одной черной,  но мы хотели, чтобы все получилось по выс-
шему классу.
     Соврав, что  болит  горло,  попросили  у  медсестры  красного
стрептоциду: в те годы им лечили ангину.  Красного у нее не оказа-
лось.  Тогда тем же отточенным черенком Сашка надрезал мне руку  и
нацедил в ложку несколько кубиков крови. Черную краску сделали за-
ранее:  отрезав от резиновой подошвы полоску,  подожги и накоптили
на дно эмалированной кружки нужное количество сажи.  Сажу соскреб-
ли,  смешали с остатками клейстера  и  получилась  густая  стойкая
краска.
     Осталось только  натрафаретить  "стиры"  - карты назывались и
так. Для воровских игр - стоса и буры - двойки, тройки, четверки и
пятерки не  требуются.  Поэтому  вместо  "картинок" в центре стиры
тесной кучкой собираются обозначения мастей.  Скажем, два сердечка
нос к носу - червонный валет, три - дама, четыре - король.
     Описание творческого процесса заняло меньше страницы -  а  на
изготовление колоды ушло двое суток.  Но, как уже сказано, спешить
зеку некуда.  Тем же способом мы изготовили и вторую  колоду;  обе
засунули в подушку, чтобы не погореть во время шмона. В подушке мы
привезли их и в Минлаг. Провезли через три шмона, а сыграть ни ра-
зу не сыграли: ни я, ни Сашка не были картежниками. Весь этот экс-
перимент мы проделали исключительно с познавательной целью.
     Так же с познавательной целью я попросил Сашку Переплетчикова
сделать мне наколку.  Вспомнил иллюстрации Ватагина к  "Маугли"  и
нарисовал силуэт оленя в прыжке - небольшой, со спичечный коробок.
Вместо туши мы использовали  оставшуюся  после  изготовления  карт
черную краску.
     Сашка связал ниткой три швейных иголки и приступил к делу. Он
обкалывал рисунок по контуру через бумажку и втирал краску пальцем.
     Боли я не чувствовал;  назавтра наколотые линии слегка воспа-
лились и  припухли,  а дня через три краснота прошла и остался как
бы рисунок пером. У меня хватило ума поместить татуировку на верх-
ней части бедра, трусики ее прикрывают.
     Когда наш этап прибыл в Инту,  минлаговский парикмахер из за-
падных украинцев,  "обрабатывавший"  нас в бане,  увидел наколку и
сказал с вежливой издевкой:
     - О! Пан блатный?
     А я как-то упустил из виду, что "олень" - презрительная клич-
ка работяги-фраера.  Почему олень,  не знаю. В нашем первом фильме
мы с Юликом попробовали придумать объяснение: с рогами, а забодать
никого не может...
     Ничего более поучительного про Вологодскую пересылку  расска-
зать не могу.  А в один прекрасный день нас,  наконец,  вызвали на
этап. Вывели из камеры и торопливо,  будто уходил на Север послед-
ний эшелон, погнали к вагонам.
     Состав показался мне очень длинным, конца его я не видел. Для
нас, тех,  кого привели из Вологодской тюрьмы,  отведено было пять
или шесть теплушек.  Мы с Сашкой Переплетчиковым  опять  попали  в
один вагон - но на этот раз не по счастливой случайности, а благо-
даря вовремя проявленной инициативе.
     В ходе  переклички  мы заметили:  в краснухи грузят по общему
списку, в алфавитном порядке. Чтобы не расставаться, я, по выраже-
нию Сашки,  "крутанул чертово колесо": рискнул поменяться на время
пути фамилией и статьей с соседом по камере Ромкой  Полторацким  -
он,  как и Переплетчиков,  был на "п",  а значит, попадал в один с
ним вагон. Теперь он стал Фридом, а я Полторацким Романом Владими-
ровичем.  Правда,  не обошлось без конфуза: когда начальник конвоя
выкликнул мою новую фамилию,  я с непривычки среагировал не сразу.
И только услышав второй раз "Полторацкий!", торопливо отбарабанил:
     - Роман Владимирович,  двадцать третьего года,  пятьдесят во-
семь один "а", двадцать пять и пять по рогам.
     Чилита, чья фамилия начиналась на "с", попал с нами.
     В нашей  краснухе,  кроме каргопольчан,  ехало человек десять
литовцев - свеженьких, только что с воли (точнее - из следственной
тюрьмы). Мы с обоими Сашками заняли престижные  места  на  верхних
юрцах; литовцы разместились внизу - кто попроворней, на нарах, ос-
тальные на полу.
     Посреди теплушки стояла печка-буржуйка.  На Севере апрель хо-
лодный месяц;  печку топили,  но для всех желающих погреться места
возле нее не хватало.
     Перед кем еще изображать урку, если не перед новенькими? Саш-
ка Переплетчиков нагло,  по-блатному, потребовал, чтоб его пустили
к печке. Кто-то из литовцев уперся, Сашка стукнул его, оттолкнул и
стал греть озябшие руки. Литовец смолчал, но затаил злобу.
     Прошло часа  два.  Под  перестук  колес хорошо спится даже на
жестких нарах. Я задремал у себя наверху - и проснулся от громкого
крика. Кричал Сашка.  Пятеро литовцев окружили его и принялись лу-
пить, мстя за земляка.
     Чилита оторвал доску,  которой заколочена была щель в  стенке
вагона,  и прыгнул с нар. Я надел было очки, но вовремя сообразил,
что вряд ли они понадобятся. Снял и тоже спрыгнул вниз.
     Там уже шла настоящая битва:  Чилита орудовал доской, а Сашка
хватал с пола глиняные миски и метал их в противников. Я включился
с ходу:  "надел  на калган" первого попавшегося литовца,  то есть,
ухватил за шею и боднул в лицо.  Отчетливо помню,  что в голове  у
меня как боевая инструкция проносились фрагменты виденных мною ла-
герных драк. Можно было, например, ударить оппонента ребром крышки
от параши. В краснухе параши не имелось, но стоял бачок с питьевой
водой.  Я нагнулся за деревянной крышкой, не увидев по близорукос-
ти, что ее нет на месте. Но она немедленно обнаружилась: кто-то из
литовцев стукнул меня этой крышкой по голове. А я в отместку "пор-
вал  ему пасть" - это тоже рекомендовалось:  сунуть пальцы в рот и
разодрать. Щеки тянулись как резиновые, но одну в конце концов мне
удалось разорвать.  От изумления литовец даже не попытался укусить
меня.
     Глиняные миски к этому времени были все перебиты. Сашка дейс-
твовал теперь заточенным черенком ложки - как ножом. Чилита отбро-
сил свою доску и тоже стал рубить и колоть.
     И неприятель дрогнул.  Их было вдвое,  а может, втрое больше,
чем нас.  Крепкие  ребята - литовские партизаны или,  по тогдашней
терминологии, "бандиты" - они без труда одолели бы нас в  нормаль-
ной человеческой драке. Но в нашем мире они были новичками, и рас-
терялись, впервые встретившись с  лагерной,  не  знающей  запретов
жестокостью. А мы,  войдя в раж,  пугали их блатняцким боевым кли-
чем:
     - Под нары, падлы! Под нары!
     Они действительно полезли под нары: это было самое безопасное
место. На том нам бы и успокоиться, но злопамятный Сашка Переплет-
чиков пополз, не слушая ув